Оберегая радость

      Не было больше ветра и холода не было, не было и улицы, издательства через дорогу, кофейни и ее сонных посетителей, не было даже неба над головой. Был только Чимин, который положил ему голову на грудь и слушал его сердце. Что оно, глупое, ему рассказывало, Юнги не знал, ерунду всякую, скорее всего, а может болтало, как болело и скучало, как рвалось к нему, а его не пускали. Никому оно больше этого рассказывать не будет, кроме Чимина. Никто этого больше и слушать не будет, кроме Чимина. Ничего, кроме Чимина. Ничто без Чимина.       Только в кармане что-то вибрировало.       — Юнги, телефон, — мальчик сделал шаг назад и поднял голову.       Нет, нет, не отстраняйся, пожалуйста, не отходи ни на шаг!       — ага.       — ответь, — Чимин улыбнулся чуть-чуть, а глупое сердце уже выбивало отчаянное послание, и он бы услышал, если бы так и остался стоять, прислонив ухо к замочной скважине в груди.       — алло?       — Юнги, позвони Пак Чимину, я волнуюсь… Он ушел такой бледный, может он заболел…       — пап, он со мной, все нормально.       — с тобой? Ты ждал его внизу? А почему не зашел?       — ну это же было его собеседование, не мое.       Чимин во все глаза смотрел на него.       — а, ну да, верно… С ним точно все в порядке?       Нет, нет он не выглядел как человек, у которого все в порядке.       — да, все хорошо, он просто переволновался, — Юнги сжал его ладонь в своей, и Чимин ответил рьяно, но силы в его руке не было. — Спасибо, что позвонил! Мы пойдем. Я потом заскочу к вам. Передавай привет малявке!       — ох, Юнги, — папа рассмеялся и отклонил вызов.       Телефон хотелось отключить, а лучше швырнуть куда-нибудь, чтобы он не звонил, не мешал чтобы. Но Юнги, конечно, этого не сделал.       — пойдем?       — пойдем.       Чимин даже не спросил куда, просто зашагал рядом, когда Юнги засунул обе их руки в карман своей куртки. Нет, нет, он не отпустит эти пальчики, пока вселенская необходимость не заставит его это сделать.       Они дошли до остановки. Утренний час пик схлынул, и они заняли два места в самом хвосте автобуса. Чимин клевал носом, и Юнги осторожно уложил его голову себе на плечо. Мальчик жался к нему всем телом, а из-под капюшона торчала только челка.       Юнги смотрел в окно, только ничего там не видел, все его внимание было поглощено мерным дыханием Чимина. Но спустя некоторое время он почувствовал чей-то жгучий взгляд и повернул голову. Напротив сидела женщина с собачкой на руках и разглядывала их. Но когда заметила соединенные ладони, поджала губы и посмотрела Юнги прямо в лицо. Он не отвел глаз, только крепче сжал руку Чимина и челюсти и вскинул подбородок.       Она быстро вышла на следующей остановке, и быстро Юнги забыл о ней, потому что это не важно. Важно другое. Существует миллион важных вещей вместо осуждения. Самая важная не вещь застонала во сне и открыла глаза.       — Юнги?       — я здесь, пташка.       Чимин больше ничего не сказал, потому что было достаточно этого важного — я здесь, я рядом, я с тобой.       Они вышли неподалеку от дома Юнги. Срезали через парк, прошли прямиком по газону. Поднялись на лифте. Юнги не любил тянущее чувство от движения в маленькой металлической коробочке, но не хотел заставлять Чимина преодолевать ступеньки.       Юнги открыл дверь и ему показалось, что ванильными блинчиками пахло до сих пор. Это было странно, это было приятно. Он помог мальчику снять куртку и заметил, что на Чимине была его кофта. Старая и застиранная, она и ему-то была велика, а Чимин в ней просто тонул, рукава почти скрывали пальцы, он сжимал их на манжетах. А еще, вместо привычных джинсов, на нем были форменные школьные брюки с отглаженными стрелками. Юнги понял, как ответственно он отнесся к собеседованию. Во всех этих деталях, кому-то незаметных, Юнги видел столько труда, усердия, честности и скромности, что его захлестнула щемящая нежность.       Они прошли в его комнату. Сели на кровать лицом друг к другу, рук не размыкая. Слова прощения были сказаны и приняты, слезы раскаяния пролиты, но кое-что осталось между ними невыраженное.       — Хосок сказал, что мы идиоты. — Губы Чимина улыбнулись, но глаза были неподвижны, полумесяцы не взошли.       — не хочу это признавать, но он прав. Только Хосок не так сказал.       — а как?       — влюбленные идиоты. — Юнги ждал, затаив дыхание, и Чимин улыбнулся по-настоящему, как только он умел. — И если одного без другого быть не может, я хочу остаться идиотом.       Самый прекрасный звук наполнил комнату — смех Чимина.       — Юнги! — Он подался вперед и повис на его шее. — Я тоже!       И если бы смерть настигла Юнги прямо сейчас, то он ушел бы в мир иной счастливым.       — Чимин, послушай меня, — мальчик посмотрел ему в глаза, и Юнги начал сомневаться, что вообще умел разговаривать. — То, что случилось, даже ссорой назвать нельзя, но, если мы все-таки когда-нибудь поссоримся, или, блять, я не знаю, натворим какую-то хуету, я натворю, или ты, давай не будем убегать друг от друга! Вот не выйдем из комнаты, не отойдем ни на шаг, пока не поговорим нормально! Я несколько дней думал, что ты хотел, чтобы я оставил тебя в покое. Меня трясло от желания все бросить и бежать к тебе, но я был уверен, что хуже тебе сделаю. А потом оказалось, что все это чушь собачья!       В глазах напротив бушевало соленое море.       — я очень скучал, очень! Смотрел на фотографию в телефоне, пока тот не разрядился. Но знаешь, — Чимин опустил голову, — я не верил, что ты когда-нибудь вернешься. Я очень хотел этого! Но не верил. Потому что, понимаешь, все будто встало на свои места — ты должен идти дальше, а я остаться там, где есть, потому что это мое место, потому что другого я не заслуживаю.       — не говори так, — Юнги ладонями обхватил его лицо и заставил посмотреть в глаза, — ты достоин всего мира и еще больше. Слышишь? — Мальчик смотрел на него, и маленькие капельки срывались с ресниц. — Да ты и есть мир. Мой мир, моя радость.       — моя радость…       — и что бы ни случилось, мы будем справляться с этим вместе, или не справляться, но все равно вместе. Обещаешь?       Чимин поднял мизинчик.       — обещаю.       Юнги улыбнулся и ухватился за него своим, а другой рукой утер слезы с лица Чимина. А потом со своего.       Время, наверно, шло вперед, но в этой комнате остановилось, просто чтобы посмотреть на двух влюбленных идиотов.       ***       Мир уменьшился до кончиков пальцев Чимина.       Касания легкие и нежные, как лепестки цветов, что распускаются весной. Весной, которая уже пришла для него, которую он держал за руку.       Они разговаривали обо всем и ни о чем, а за каждым словом было только одно — я здесь, я рядом, я с тобой. Утраченное прежде спокойствие накатывало волнами и с головой укрывало. Чимин говорил все медленнее и размыкал веки все реже, а Юнги, наоборот, во все глаза смотрел на своего ангела и в памяти вырезал его образ, чтобы «никогда не».       Он осторожно обнял спящего мальчика и прижал к себе. Сквозь несколько слоев одежды, за которыми Чимин прятал свое тело, он почувствовал все, что тот пережил за несколько дней. Об этом они не говорили. Горло сжали собственные соленые воспоминания. Об этом они не говорили тоже. Об этом они не будут говорить.       Они будут говорить о любимых книжках и кино, о первом снеге, о дурацких шутках Хосока, о морщинках вокруг глаз дедушки, о том, какой кофе выпить и что вкусного поесть. Они будут говорить о том, как сильно любят. Потому что радость надо беречь.       Юнги слушал Чимина и дышал вместе с ним — вдох, выдох, вдох, выдох. Грудь поднималась и опускалась, поднималась и опускалась снова. И это то, что не могло ему надоесть. Мягкие волосы щекотали лицо, и это тоже было приятно. Если честно, хотелось прижать его к себе сильнее. Может даже съесть. Мин Юнги, ты точно идиот.       Он понял, что задремал, только когда вздрогнул от оглушительно тихого щелчка входной двери. Юнги напрягся, поднялся на локте и навис над Чимином, он чувствовал, как готов обнажить зубы, краем сознания понимая, насколько это дико. Он опустил голову и смотрел на дверь своей комнаты, зная, кто сейчас откроет ее. Его мама остановилась на пороге. Они смотрели друг на друга несколько мгновений, потом она улыбнулась, кивнула и ушла. Сердце Юнги бешено колотилось. Он приложил ладонь к сердцу Чимина — то билось спокойно, то билось успокаивающе.       Юнги осторожно поднялся с кровати, укрыл сопящего мальчика и вышел, тихо притворив за собой дверь. Из кухни тянуло прохладой. Мама сидела у окна и курила. Ее спина была абсолютно прямой, нога закинута на ногу, кисть изящно отведена запястьем вверх. А вот то, как она держала сигарету, большим и указательным пальцем, не вязалось со всем остальным образом.       Она обернулась. Она была такая красивая.       — извини. — Мама потушила окурок и размахала руками дым, который попал в комнату, будто это могло помочь. — Не думала, что ты выйдешь.       — почему?       — разве это не очевидно? — Она начала доставать еду из пакета. — Сейчас поешь, или с Чимином?       Все-таки было странно слышать его имя от своей мамы. Все слова, которые она говорила о нем прежде, все еще прятались по углам этой кухни и выглядывали блестящими черными глазами.       — с Чимином.       — хорошо. Ему нравится тунец?       — ээээ… Да. — Очень странно. — Мама?       — да, милый?       Она набирала воду в чайник. Со спины Юнги мог бы принять ее за девчонку из школы. Тонкая, длинные волосы собраны в хвост, белая кожа, не хватало только формы.       — как у тебя получилось от «ты не можешь любить мальчика» дойти до вопроса нравится ли ему тунец?       Слова висели в воздухе, пока госпожа Мин выключила воду, поставила чайник на плиту, а потом медленно повернулась, перекидываясь из школьницы в женщину с красными губами. Но губы эти улыбались.       — у меня получилось?       — ты больше не злишься, — Юнги пожал плечами.       — прости, милый, — она подошла и нежно погладила его по щеке. Пальцы были холодными, как и его собственные. — Я напугала тебя.       — Хосока и Чимина ты точно ввергла в панический страх, — Юнги попытался отшутиться, но она все, конечно, поняла.       — мне и самой было страшно, так страшно, что я поехала к маме.       — ты ездила к бабушке?       Юнги вытаращил глаза. Госпожа Мин усмехнулась и кивнула.       Пожилая женщина жила уединенно в маленьком городе, больше похожем на деревню. Добираться туда нужно было несколько часов на поезде и потом еще трястись на автобусе по проселочной дороге. Они редко ездили к ней, раза два в год, а то и один. Папа всегда работал в эти дни. А после развода родителей Юнги у бабушки не был.       — да, после первой командировки.       — понятно… — Юнги ждал, когда она сама продолжит рассказывать. Но она молчала и смотрела в окно, будто внутри себя вела переговоры.       Бабушка запомнилась ему строгой и сдержанной. В ее доме всегда был идеальный порядок, все вещи лежали на своих местах, хотя вещей этих было не много. Она не играла с Юнги, не милашничала с ним, когда он был помладше, но и никогда не жалела для него времени — они много гуляли, читали вместе, она учила его играть на пианино. Бабушка мало разговаривала, но отвечала на все вопросы, как взрослому, сложными словами и объясняла все эти сложные слова, когда он не понимал. Единственное, о чем она никогда не рассказывала, это фотография на столике в гостиной и закрытая комната в ее доме. Потом Юнги узнал, что на фото старший брат мамы, который давно погиб, а за дверью его комната, в которой ничего не изменилось с того дня, как он вышел из нее в последний раз.       Они останавливались в гостевой спальне, когда приезжали к бабушке. Там была кровать, шкаф и комод с пустыми полками, стол со стулом и больше ничего. Юнги всегда удивлялся, что комнату называли гостевой, потому что никакие гости там не ночевали, только они с мамой. Но разве они гости? Однажды он нашел рисунки на обоях, и спросил у мамы:        — разве у бабушки есть еще внуки?       Она тогда посмотрела на розового слона, улыбнулась, и ответила:        — тут кроме тебя и меня никто не жил.        — я не рисовал на стене!        — знаю милый, это я нарисовала. Давно.       Свою маму в доме бабушки Юнги не узнавал. Маленьким он думал, что его настоящая мама оставалась в городе, а с ним отправляла кого-то другого, очень на себя похожего, но другого. И копия эта была бракованная, разговаривала не своим голосом, улыбалась натянуто, а иногда и вовсе замирала на стуле, словно у красивой куколки закончился завод. Но чем дальше они отъезжали от дома бабушки, тем живее кукла становилась, только куколкой переставала быть.       — помнишь, в последний раз мы повздорили?       Юнги читал бабушке, пока она готовила ужин. Готовила она изумительно вкусно, запахи в воздухе витали такие, что уже ими можно было насытиться. А такой красивой еды ему не приходилось видеть даже в закусочных и ресторанах, куда его водили в городе.       Хлопнула входная дверь, и на кухне появилась мама. Как всегда не своим механическим голосом она рассказала, что встретила одноклассницу, с которой дружила в школе. Сложно было представить маму в таком же возрасте, как он, Юнги не видел ни одной ее детской фотографии. В доме у бабушки вообще была только одна фотография.       — мама, где мои детские вещи? Хочу найти кое-что.              — в чулане.       Ее не было совсем не долго, Юнги успел прочитать пару страниц, а потом она вернулась и совсем не своим голосом спросила:       — я нашла только коробку с книгами и учебниками, а где игрушки?       Бабушка поставила на стол тарелку дымящихся пельменей с идеальными оборочками теста по краю:       — ты уже не маленькая, Тэён, они тебе не нужны.       — ну и что, это мои игрушки. Где они?       — отдала. В деревне много бедных детей.              — его игрушки ты тоже отдала?       Юнги узнал свою маму, он услышал ее голос. Кукольное, ничего не выражающее личико разбилось, и осколки осыпали идеально чистый пол в кухне бабушки. Она не удивилась, только нахмурилась, заметив этот беспорядок.       — если тебе так важны эти вещи, то я сейчас схожу к тем детям и заберу все обратно.       И она пошла к выходу, и осколки захрустели под подошвами ее домашних тапочек.       — мне не вещи важны, мама!       Мы уехали в тот же день.       — помню.       — я больше у нее не была. Звонила, конечно. Мы говорили о здоровье, соседях, о погоде и не вспоминали о прошлом. Я даже не рассказывала, что мы с твоим папой разошлись. — Госпожа Мин, не отрывая взгляд от окна, потянулась за сигаретами и закурила. — Она постарела за это время. В доме уже все не так стерильно… И если она удивилась или обрадовалась мне, то виду не подала. Мы сели за стол, и она налила чай в свои любимые фарфоровые чашки, только, знаешь, они перестали быть такими белыми, как я их запомнила. И я миллион раз пожалела, что приехала. Но я приехала и стала рассказывать. — Забывшись, мама не открыла окно, а Юнги боялся пошевелиться даже, и едкий дым наполнял кухню. — Рассказала про развод, про то, как долго не замечала твои потухшие глаза, как чуть не умерла от страха, когда нашла тебя без сознания. Рассказала, как злилась. Я так сильно злилась! Злость наполняла меня и застилала глаза! А потом я рассказала, как ты смотрел на Пак Чимина. — Она повернулась к Юнги лицом, а он так и не смел шелохнуться. — И я спросила ее: «Что мне делать, мама? Как это исправить?» Ах, как сильно она постарела, Юнги, посерела, осунулась и сгорбилась. Но тем же твердым голосом без тени сомнения ответила, что я должна решить только одно — остаться в одиночестве, или принять своего ребенка таким, какой он есть.       — и что ты ответила? — Юнги резко вдохнул и закашлялся, на что госпожа Мин выругалась грязно и распахнула окно настежь. На кухню ворвался пронизывающий ветер и шум с улицы, чайник закипел и начал плеваться кипятком, пока его не сняли с плиты.       — я сказала, что она выжила из ума.       — что? — Юнги закашлялся второй раз, но уже по другой причине.       — я сказала, что она выжила из ума. — Повторила она с той же интонацией.       — а она что?       — что я упрямая бестолочь. После этого я назвала её старой дурой, а она послала меня ко всем чертям обратно в свой паршивый город. Я ответила, что ноги моей в этой вонючей дыре больше не будет, а она мне в спину крикнула, что такие заносчивые глупые сучки им и не нужны.       Юнги открывал и закрывал рот, не находя слов. Он понял, что совершенно не знал свою мать и тем более ее мать, и что между эти двумя женщинами происходило.       — и я вернулась в свой паршивый город и увидела, как ты прячешь за спиной испуганного мальчишку, будто я какой-то монстр. И знаешь, что я поняла? — Юнги покачал головой. — Что ты выберешь его.       — мама…       — дай мне договорить. — По квартире гулял ветер, но никто и не подумал закрыть окно. — Я уехала. Больше не страшно было оставлять тебя, страшно было не вернуться. Мама бы от души посмеялась, узнай она, что я снова сбежала, — госпожа Мин скривила губы, а Юнги показалось, что он посмотрел в зеркало, — но мне нужно было время, чтобы подумать. Всю жизнь я ждала понимания и принятия от своей мамы, постоянно была вынуждена выбирать — я или она. С тобой я поступила жестоко, потому что заставила делать то же самое — выбирать. — Она подошла и взяла Юнги за руку. — Прости, милый. Тебе больше не надо этого делать.       — мама… — Больше сказать ничего не получилось.       Они молчали и думали. Долго, наверно, долго.       — ты замерз, котенок, — она закрыла окно. — Позови Чимина есть, а я пойду к себе, а то мальчик меня боится.       — еще бы, такую заносчивую сучку и не бояться, — Юнги прищурился и фыркнул.       — да как ты разговариваешь с матерью, сопливый засранец! — Госпожа Мин притворно приложила руку к своему красному рту.       Они рассмеялись.       — мама?       — ммм? — Она обернулась в дверях.       — позвони бабушке. Только не за тем, чтобы узнать о погоде.       Его мама грустно улыбнулась и ушла. Он подумает об этом завтра. Обо всем об этом он обязательно подумает.       Юнги пошел в свою комнату и осторожно открыл дверь. Было темно. Чимин сидел на кровати, завернувшись в плед, которым Юнги укрыл его уходя.       — Чимин? Все хорошо?       — я проснулся, а тебя нет.       — я тут, пташка, — он сел рядом и нашел любимые пальчики в рукаве кофты. — Пойдем ужинать.       — я не… — хотел сказать «не хочу»? Но остановился, сжал руку в ответ и улыбнулся. — Да, пойдем.