Власть

«Арно погиб», — так сказал фок Варзов, и Лионель поначалу не понял сказанное. Не связал произнесенное имя с отцовским, потому что… не захотел. Такого ведь не могло случиться, чтобы отец умер, причем внезапно. Это нелепая ошибка, граф Савиньяк должен был умереть в глубокой старости, в своей постели, в окружении скорбящей жены и детей. Он бы наверняка посетовал шутя, что смерть выходит совсем не геройской, а скучной, но все поняли бы: он вполне доволен, он прожил хорошую жизнь и оставил после себя порядок в делах и достойных наследников. Однако ошибки не было — были похороны, и посеревшая от горя мать, и Росио, не отходивший от нее ни на шаг, и Милле, явно мечтавший оказаться где угодно, только не здесь, не рядом с безжалостной правдой. Был новоиспеченный граф Савиньяк двадцати двух лет от роду. Маленького Арно, по счастью, оставили с нянькой и напоили успокаивающим отваром. Ошибки не было, но случившееся казалось неправильным, искаженным, будто отражение в кривом зеркале. Однако Лионель чувствовал себя куда лучше, чем предполагал изначально. В мыслях воцарился холодный стройный порядок, последовательность действий была определена, пусть и не им самим. Графу Савиньяку не должно рисковать собой, свобода кончилась, как Лионель и предполагал, слишком быстро. В Торку ему больше не вернуться; Лионеля ждали столица и должность, пока неизвестная, но наверняка солидная — за все заслуги, бывшие и будущие. Жалеть об утраченной воле, завидовать Милле, который уже возвращался на Север, понимать, что встреч с Росио теперь будет еще меньше, было сейчас пожалуй что и подло, но Лионель не смог удержаться. Это — единственная слабость, что он себе позволил. Главным было не разрешать себе лениться, забывая о рутинных делах, — и горевать. По сути своей горе являлось сортом душевной лености. Оно отвлекало от обязанностей, затягивало в себя, подобно болоту, и чем дальше, тем сложнее было вырваться из его цепких объятий. Поэтому Лионель не горевал, у него хватало других забот. Например, в личных вещах давно следовало навести порядок. То, чем он пользовался в обычной жизни, пока оставалось в Торке, но в прежних, еще детских комнатах хватало беспорядка. Горничные содержали их в чистоте, однако ничего, разумеется, не выкидывали. Старые письма, сломанные перья, исписанные листы с ненужными больше заметками о военной истории для Лаик, отчего-то не сожженный черновик сонета и бездарные попытки найти рифму к «синие глаза», недочитанный модный несколько лет назад роман, рубашка, что стала мала в плечах… Все это следовало убрать, уничтожить, расчистить место. Детство кончилось, теперь уже окончательно. Поднимая с пола огрызок черного грифеля для рисования, Лионель вспомнил, как подбирал рассыпавшиеся грифели в кабинете фок Варзова. «Арно погиб», — проклятые слова снова зазвенели в ушах. Лионель встряхнул головой. Горевать он не собирался. Зачем-то вспомнилось, что последний поднятый с пола грифель был синим. Совсем как глаза Росио. Тихо звякнули ставни. Лионель запоздало осознал, что забыл закрыть окно — и теперь столкнулся с последствиями. Когда-то незапамятно давно, в прежней счастливой жизни, в которой никто еще не умер, они завели обычай пренебрегать дверьми. — Как ты? — спросил Росио, устроившись на подоконнике и свесив босые ноги. В траурном сером он выглядел непривычно. Как, наверное, и Лионель. К трауру привыкать было опасно, завтра им обоим следует переодеться в обычное. — В порядке, учитывая обстоятельства, — сухо ответил Лионель. Разговаривать не хотелось, ничего не хотелось, даже сжигать старые неотправленные письма. — Не беспокойся за меня. Я хочу побыть один. — Ну уж нет, — Росио мотнул головой, спрыгнул на пол и уселся на край стола. — Я тебя одного не оставлю. Это открытое пренебрежение высказанным пожеланием раздражало. Лионелю и вправду требовалось одиночество и рутинные действия. Не соболезнования, даже самые искренние, не совместная скорбь, не, Леворукий побери, слезы. — Я не ребенок, Росио. Мне не нужна забота. Я в порядке. Это… Это должно было случиться. Родителям суждено умирать раньше нас. Пожалуй, сказанное прозвучало жестоко по отношению к Росио, потерявшему обоих. Синие глаза потемнели. Но Лионель не испытывал сочувствия: это не он решил нарушить покой другого, совсем не он. — Однако не сейчас, — отрезал Росио. — Не так, как это случилось с твоим отцом. Лионель смял в руке очередной исписанный лист и медленно выдохнул. «Арно погиб». Нет, это было сказано не об отце. В голове зашумело почти обморочно. — Ты думаешь, что понимаешь меня, — медленно, подбирая слова, произнес Лионель. Он дрожал и ненавидел себя за этот срыв. — Зря. — Нет, — Росио мотнул головой, и волосы рассыпались по плечам. Розовый закат ярко подсвечивал их; Лионель возненавидел себя и за это тоже. За то, что любовался Росио даже сейчас. — Я знаю, что не понимаю тебя, — продолжил тот. — Мой отец меня не любил, а я не любил его. Мы пытались уважать друг друга, но и это у нас не всегда получалось. А что до моей матери… — уголки его губ дрогнули. — У нас было слишком мало времени. Взрослым она меня так и не узнала. Поэтому, Ли, я тебя не понимаю. Но знаешь… — он подался вперед и произнес тише, будто страшную тайну: — Молчать тебе нельзя. Плачь, кричи, ударь меня, говори о том, как тебе больно… Только не молчи, этого совсем нельзя. Если сейчас эта вся дрянь из тебя не выйдет, легче никогда уже не станет. — Мне не больно, — глупо соврал Лионель. — Вовсе не больно. И я не хочу, чтобы мне становилось легче. Он вдруг поймал себя на том, что его зубы стучат, едва попадая друг на друга, а смятая в ладони бумага разорвана в клочья. Глаза все еще оставались сухими. — Зачем ты… — голос дрогнул. — Я не хочу это чувствовать, понимаешь? Я в порядке. Росио ничего не ответил. Он встал со стола, подошел ближе и заключил Лионеля в крепкие, удушающие объятия. — Я здесь, — прошептал Росио, ткнувшись горячими губами в ухо. — Тебе нужно прилечь. Произошедшее далее было унизительно: Лионеля вдруг перестали держать ноги, и Росио почти на руках донес его до кровати, стянул сапоги, но полностью раздевать не стал, прямо в одежде затолкал под одеяло и сам устроился рядом. Им доводилось спьяну засыпать вместе, но никогда прежде они не лежали под одним одеялом лицом к лицу, задевая друг друга коленями, будучи трезвыми. Осознание такой новой интимности, впрочем, ускользало от Лионеля. Он дрожал, хоть и не мерз; его тело механически, бессмысленно сокращалось, и невозможность прекратить этот процесс вызывала вполне рассудочное неудовольствие. Как и то обстоятельство, что Росио удалось вытащить наружу нечто больное. То, что полагалось вечность прятать от других. Глаза по-прежнему оставались сухими. — Иди сюда, — шепнул Росио, крепко прижал Лионеля к себе, для верности обвив ногами, и накрыл их обоих одеялом с головой. Стало темно и душно, от Росио пахло чем-то морским и одновременно сладким. Лионель уткнулся ему в шею — и вдруг понял, что плачет. Слезы текли по щекам, дыхание срывалось в некрасивые всхлипы, однако дрожь медленно отступала. Уверенная рука гладила Лионеля по спине, и с каждым движением в груди разливалось тепло. Стало почти спокойно и хорошо, и показалось, будто они проснутся с утра вот такие, сонные, переплетенные руками и ногами и немного этим смущенные, а отец жив, и все живы, и не случится больше никакого горя. Жалкие мысли труса, но отказаться сейчас от них значило утонуть в боли. Постепенно поток слез иссякал. Они с Росио так и лежали, прижавшись друг к другу, и расплетаться не хотелось. Разве что лечь немного поудобнее… Лионель неловко поерзал и вдруг услышал хриплый вздох Росио. Несколько мгновений потребовалось, чтобы осознать его причину — и самому едва не застонать. Росио был возбужден, и он сам — тоже, причем куда сильнее. Недвусмысленное доказательство этому упиралось Росио в бедро. Нужно было отстраниться, сказать, что это случайность, неизбежное последствие крепких объятий под душным одеялом, но Лионель не мог заставить себя выговорить эту очевидную ложь. От реакций тела было мерзко, но он в самом деле хотел Росио, хотел даже сейчас, на второй день после похорон отца. И Росио тоже хотел его, иначе бы так не прижимался. Говорить было не о чем, вместо слов осталось лишь прерывистое дыхание, одно на двоих. Воздуха отчаянно не хватало, и Росио сдернул одеяло вниз; его руки по-прежнему гладили спину, будто не решаясь спуститься ниже. Лионель едва сдержал стон. Он никогда не был с мужчиной — никто из них не был Росио, никого так не хотелось, и поэтому даже это, почти невинное ощущение, было для него завораживающе новым. Их члены оказались зажаты между разгоряченными телами, и не имелось нужды помогать себе руками. Можно было торопливо и беспорядочно тереться, давясь стонами и умирая от этой внезапной чувствительности. Почти добравшись до пика, Лионель ткнулся губами в губы Росио и поцеловал его, коротко и влажно. В штанах мгновенно стало мокро, и Росио, похоже, испытал то же самое. — Мне легче, — зачем-то поделился Лионель. — Спасибо тебе. Раздался тихий смешок. — Я знаю, — хрипло проговори Росио. — Но засыпать так нельзя, нужно смыть с себя. Сможешь встать? Лионель смог. Спать они разошлись по разным комнатам, и это показалось правильным. То, что они никак не напомнили друг другу о случившемся, ни наутро, ни через много дней — уже чуть менее, но Лионель смирился. Ничего особенного между ними не произошло, они ведь даже не разделись. Не о чем было вспоминать. …О любовных победах Росио слагались легенды даже в Олларии, где он появлялся не слишком часто. Однако никого постоянного в череде случайных пока еще не нашлось. Это собственнически радовало — и, пожалуй, хорошо вышло, что Лионель в ту горькую ночь не стал одной из этих побед. В ту ночь Росио его спас, и не было ни победителей, ни побежденных.

***

От злости потемнело перед глазами. Лионель не помнил, как вцепился Росио в волосы и резко дернул к себе, вынуждая приподняться со сложенных друг на друга подушек. — Это государственная измена, — прошипел он, крепче наматывая длинные волосы на кулак. — То, что ты натворил. Ты ослушался меня, Росио. Обманул своего короля. И упрямо продолжаешь обманывать. Росио оскалился, став окончательно похожим на безумца. — Так это, согласно твоей версии, была государственная измена или все же измена тебе? В ответ Лионель сильнее оттянул спутанные черные пряди. Он мог сказать многое, но все эти слова были живыми и жадными. Росио понравилось бы слушать их, ему и сейчас явно нравилось, иначе бы он так не скалился. …неужели Милле прав, и Росио болен, болен куда серьезнее, чем даже сам Лионель? Рассуждать об этом было опасно, особенно теперь. — Мы оба знаем, что дело вовсе не в моей поездке в Надор и даже не в Окделле, — выдохнул Росио, откровенно демонстрируя красивую шею. — Это просто причина для тебя, так? Причина, чтобы запереть меня под замок. Так, как ты всегда мечтал. Сердце замерло. Разумеется, Лионель хотел того, о чем сказал Росио. В этом и состояла суть его безумия — в бешеной, страшной ревности. Каждый раз, отпуская Росио от себя, он хотел найти повод и задержать его. Каждый раз, с того проклятого дня, когда впервые взял его. — Только твой, да? — Росио пошлейшим образом облизнул пересохшие губы. — Этого ты хочешь? Сильно похудевший, он напоминал костлявую хищную птицу. Как же Лионель хотел его сейчас, куда сильнее и отчаяннее даже, чем в юности. Отчаяннее, темнее и злее. Хотел втрахать Росио, слабого и обессиленного, в эту кровать, заткнуть ему рот, чтобы молчал, чтобы только дышал часто. Когда они в последний раз проводили вместе ночь? Незадолго до того, как эта подлая тварь сбежала в Надор. В ту ночь было хорошо, но Росио, очевидно, чего-то не хватило. Интересно, чего же? Боли, грубости, злых грязных слов, невозможности сесть на коня поутру? Кажется, Лионель спросил это вслух. Росио лишь рассмеялся, и за одно это следовало его ударить. Однако Лионель сдержался — пока что сдержался. Слишком дорого обходилась его несдержанность. Усилием воли выпустив волосы из захвата, Лионель отступил в сторону и шумно выдохнул. Промокшая от пота рубашка неприятно холодила спину, в паху же, напротив, было горячо. Жаль, что не имелось ни единой возможности прикоснуться к себе. — Я всегда думал, что однажды ты не удержишься, отрежешь мне ноги и выколешь глаза, — протянул Росио почти мечтательно, снова откинувшись на подушки. — Чтоб я не ушел от тебя, просто не смог бы. Чтобы не смотрел на других. Чтобы твоя власть надо мной была абсолютной. Лионель поморщился. Такого он не хотел, никогда, даже в самые черные моменты. Не позволял себе хотеть. — Почему же ты не оставил меня раньше, если всегда подозревал в подобном? — вопрос прозвучал почти обиженно. Учитывая обстоятельства, это было забавно. — О, мне нравилось наблюдать, как ты сдерживаешь эти порывы, — отозвался Росио с мягкой улыбкой. — Сдерживаешь ради меня. Ударить его, такого насмешливого, захотелось невыносимо.