как ты там?

а это был не просто день. пропуская чужие светлые пряди между пальцев, серёжа глубоко вдыхает носом, впуская следом в лёгкие свежий воздух. свежий, потому что ваня открыл окно рано утром — до него этого в квартире никто не делал. ваня монотонно трётся носом о плечо серёжи, периодически поджимая руки под его спину — греется. — вань, во сколько репетиция? — через полтора часа. — круть. ещё столько всего можно успеть. но не хочется. странно оказываться с кем-то в постели без «бэкграунда» в виде воспоминаний о предшествующем перепихоне. просто потому что его не было — не хотелось. они с ваней, — боже, как же так, — просто спали вместе, кутаясь то ли в одеяле, то ли друг в друге — так сильно серёжу ещё никто не обнимал, аж до боли в рёбрах. со всеми переплетениями рук и ног, с утыканиями носа в ключицы, с детским сопением спали, точно в сериале каком. у серёжи это впервые, у вани тем более. — сам рисовал? ваня хрипел спросонья. развернувшись на бок, он положил голову на серёжино плечо, вполне компактно умещая её в сгибе шеи. — серёж? — ваня, не получивший ответа, поднял взгляд на кудрявого парня. пешков задремал, прислоняясь к лохматой макушке вани. от его ёрзания серёжа помычал недовольно, но рот раскрыл наконец. — м-да, нарисовал я, — расслабленно размахивая рукой перед собой пробурчал серёжа. на стене напротив кровати у вани в комнате вот висит телек, а у серёжи, прям по обоям нарисована «вангоговская» известная ночь. размашистыми мазками акрила, она выглядела красиво даже в своём небрежном исполнении. — а что не дорисовал? — сначала акрил кончился, а потом она больно хайповая стала, — кудрявый приподнялся на локтях, окончательно просыпаясь. — теперь как-то впадлу. — давай вместе дорисуем как-нибудь, м? серёжа так присмотрелся, щуря левый глаз и подумал, что идея неплохая. а потом как-то грустно стало, ностальгией какой-то угрюмой повеяло: он рисовал это, когда ему совсем некуда было себя деть, ещё и от арендодателя квартиры люлей получил. когда он эту «звёздную ночь» рисовал, это было время второго курса института, который запомнился только тоской какой-то дремучей. его ещё в то время сильно парило, что никто с ним в группе особо не дружил, да и по специальности ничего не получалось: то этюд с экзамена снимут, то с незаконченным семинаром развернут и без зачёта оставят. всё было ебано, и, оглядываясь назад, серёже не вот прям радостно осознать себя там, где он сейчас: переживания по поводу коллектива привели к кромешному пофигизму, он среди единомышленников чужой. а желание достичь успехов, ломая себя и переступая через преграды — на то, чтобы механически и без энтузиазма делать то, что неплохо получается. серёжа думал, что он не такой, потому что режиссура — это мечта его детства и, хотелось бы, чтобы было дело всей оставшейся жизни, в котором можно чего-то добиться только если трудиться, не покладая рук и ног. и вот этот акриловый подмалёвок на стене навивает только холод ультрамариновой краски, как символично, что луну серёжа как раз и не дорисовал — единственный свет на холсте. — подумаем, вань. — точно. обоим не хочется вставать с кровати по разным причинам. ване нравится лежать с серёжей в обнимку, касаясь его голой груди, от которой тепло исходит человеческое, настоящее. нравится прижиматься всем телом к его, нравится просто смотреть; понимать, что уезжать, впопыхах собирая вещи с пола не нужно, что в глаза человеку в кровати на этот раз смотреть не стыдно. приятно понимать, что в этой кровати спокойно и уютно, а не грязно и немного стыдновато. наконец-то. русый знает, что им ещё целый день быть вместе и только от осознания сердце, кажется, цветёт и розовеет. — ты родителям-то звонил? — вдруг встревоженно спрашивает серёжа и, встречаясь с настороженным взглядом вани добавляет: — ну, тебя всю ночь дома не было. — отец в больнице лежит, меня как-то не контролят особо, — поднимаясь с кровати, ваня медленно проходит к стулу, на спинке которого висят его вещи. — ты не говорил про отца. — потому что он мудак, о нём сказать нечего. серёжа отодвинул рукой одеяло, вылезая из-под него медленно, оттягивая момент, когда голые ступни коснутся холодного пола. — серьёзное у него что-то? — чё-т с поджелудочной, не интересовался. наспех натягивая на голову ворот толстовки, серёжа забавно кряхтит, когда из-за пышных волос в вещи застревает. ваню это смешит, со стороны выглядит беспомощно, но уморительно от того, что это вот серёжа, такой плечистый и в сравнении с ваней большой и мужественный, барахтается. ваня подходит спереди, обхватывает руками голову серёжи и тянет вниз застрявший над ушами воротник — тот поддается под звучное мычание кудрявого. так ваня и замирает, ладони прижимая к серёжиным ушам. — тё-оплый такой, — ваня улыбается, смотря на серёжу сверху вниз. большими пальцами осторожно дотрагивается до уголков глаза, разглаживая кожу к вискам. кудрявый вздрагивает, в смущении поджимая губы и обхватывает своими руками тонкие запястья вани. — ну так потому что живой пока что, — серёжа отшучивается, за что русый в шутку хлопает его ладонью по груди. — ну, я просто пошутил. — дошутишься с таким, — ваня в лице меняется, угрюмо сводя брови. — ва… пешков поджимает губы стыдливо, он к такой реакции не привык. для него самого не сильно страшно говорить о коротком сроке жизни, он уже вообще умереть не боится нисколько — жизнь его знатно подзаебала, даже со всеми её радостями и периодами счастья эйфорического. а ваню задело. и серёжа бы мог сказать что-то типа «я не хотел», но не может, потому что подсознательно хотел. хотел, чтобы он знал, что на душе у серёжи неспокойно. своей широкой ладонью он подтягивает ваню к себе, — тот переступает с ноги на ногу, чтобы не упасть, — и утыкается носом ему в живот, вдыхая порошковый запах только что надетой футболки. обнимая парня, пешков растрогался и, если честно, хотел разрыдаться, сам не зная от чего: чувства к русому захватили его волной, ему не верится, что он на том самом этапе начала романтичных и светлых отношений. от такой бури чувств ему и неспокойно, ему страшно и боязно это упустить из-за глупости, недосказанности. в конце концов из-за ебучего себя. — я вообще другой с тобой. вдруг, тихо выдаёт ваня, целуя серёжу в макушку. он перебирает невесомые тёмные кудри пальцами, едва касаясь кожи головы. серёжа вздрагивает от россыпи мурашек, скоро побежавших по плечам. — я это заметил, — пешков вздыхает и касается губами ваниного живота. смотрит снизу вверх большущими глазами тёмными, чувствуя, как к горлу ком подходит. — тебе нехорошо, серёж? — походу. серёжа отодвигается, с опасением рассматривая собственные ладони: крутит-вертит, наблюдая за тем, как они потряхиваются. в животе всё скручивается грубой медной проволокой в узел, где-то у желудка скрежет металла даже слышится, кажется. кудрявому неспокойно, тяжело, в груди начинает что-то лопаться, словно сотни маленьких снарядов, летящих точно в сердце. сглатывая, в ушах остаётся натужный звук сердцебиения, и серёжа в этот момент отодвигается от вани, падая спиной на кровать. закрывает глаза ладонями, пытаясь то ли спрятаться, то ли обмануть себя, лишившись зрения на время. — нет, серёж, нужно смотреть. ваня понимает, что у серёжи снова паническая атака, давненько этого не было. он обходит кровать, садясь на колени у изголовья и медленно отодвигает руки серёжи с глаз: с трудом получается, сильно вцепился. — серёж, дорогой, смотри, это твоя комната, всё тебе знакомо, — поглаживая серёжин вспотевший от страха лоб, проговаривает ваня. — я с тобой рядом, всё хорошо, ничего тебе не угрожает. он и сам очень переживает, ване тоже становится не по себе. серёжа так часто дышит, что грудь с каждым его вдохом и выдохом не опускается, он будто бы так сильно напряг мышцы, что они не успевают сокращаться в тревоге. — мне очень страшно, — серёжа надиктовал монотонно. — я понимаю, я рядом, сейчас пройдёт, — кладя ладонь на грудь парня, ваня выдержанно считает вслух. один и серёжа щурит глаза на секунду, потом резко раскрывает. два — медленно перебирает пальцами перед глазами, будто бы заново себя изучает. на три серёжа торопливо оббегает взглядом комнату, не поворачивая головы. когда ваня отсчитывает четыре, пешков громко выдыхает ртом, складывая губы в трубочку. и так несколько раз. пять — словно откат, серёжа снова прячет глаза под ладонями, придавливая запястьями веки. стоило отсчитать шесть, как дыхание пришло к выдержанному ритму. на семь и восемь, тихо протянутые ваней, сережа чувствует вольную трезвость, в движениях, мыслях. у девяти пешков вздрагивает, вдавливаясь плечами в матрас на кровати, а на десять поднимается медленно, обхватывая запястье вани ладонями. — нормально. — нормально? — да, нормально, — будто ничего и не было, серёжа встаёт, уверенно шагая к кухне. — это надо обсуждать, серёж. мелкими шажками хвостиком добегая за серёжей, ваня остановился за его спиной. серёжа недолго судорожно что-то перебирал в холодильнике и достал банку энергетика. — серёж, сейчас-то зачем пить? ты только вот паничку словил, сердце встанет. — и слава богу, — буркнув себе под нос, пешков со звонким звуком открыл банку, постукивая пальцами по горлышку. — заебёшь этим, — со злобой выпалил ваня, наблюдая за тем, как его любимый человек делает всё обратное тому, чтобы ему стало легче. эта черта в серёже едкая, как чернила и выводит из себя моментально, до трясучки в пальцах. иногда ваня не понимает, для чего и кого старается: думает, что нужно разговаривать же, это ведь правильно; думает, что нужно быть всегда рядом, поддерживать. но, наверное, шаблон их отношений, на самом деле, со временем никуда и не сдвинется: ване будет нужно внимание серёжи, а серёжа вообще не в нужде. но, честно говоря, если бы ваня мог мысли читать, то не сомневался бы в том, что пешков переживает, как бы всё не закончилось вот здесь, на берегу. только сделать что-то со своим настроением, правда, мало что может, потому что столкнулся с тем, от чего отвыкал: серёжа больше не хотел быть щеночком в отношениях, теперь он хотел быть самим собой. наконец-то быть самим собой. и сейчас он такой, не в самом лучшем своём моральном состоянии, но это всяко лучше, чем жаться в улыбке ради того, чтобы угодить своему любимому, как это раньше и происходило. — бля, ну прости, — выдыхает кудрявый, прижимая холодную банку ко лбу. — я просто не хочу ничего обсуждать. — почему? — потому что эти панички меня абсолютно не парят, пусть происходят. — последняя давно была? — дома, у родителей. — частенько, всё-таки, серёж, — ваня протягивает с сожалением, обхватывая себя руками. — давай просто не сейчас поговорим, а когда нагрузка в театре меньше будет? пешков кивает, благодарно смотря на ваню, и эта та самая реакция, которая тому и нужна была. взгляд включённости в эту проблему, знак взаимопонимания, а не несуществующего компромисса, ведь никому из них не пришлось ничего терпеть, никому не пришлось уступать. идиллия. • в учебном театре шумно, народу много, много ткани, которой суждено стать костюмами экстренно, ведь на носу премьера «отцов и детей». буквально — три дня осталось. серёжа нервно дёргает ногой под рабочим столом, осматривая сцену с левого края, как бы прокладывая зрительно дугу до правого: сейчас он переживает не только за свою работу, но и за ванину игру. и это такая приятная тревога, сродни трепету. его впервые окутала гордость за другого человека, так странно. серёжа смотрел за мельтешащим у сцены ваней, которому только-только накрутили «базаровские» кудри — они, наверное, ещё тёплые после утюжка для укладки, и наверняка приятные наощупь. — серёж-серёж, сгоняй за попить, пожалуйста! стоило подумать о ване, как он шустро, придерживая края специально состаренного фрака, подбежал к световому пульту. юность ваниного лица провоцировала в мыслях бегущую строку «красота»; как неловко и трепетно смотреть на него, на без пары недель чужого человека — здорово, однако, жизнь может измениться в самом таком моменте. и момент этот зациклился: вот серёжа за пультом и вот ваня перед ним, только не с засосами на шее, а с улыбкой на лице. — возьми у меня в рюкзаке, — сказал серёжа, передавая рюкзак через стол. — там вода, забери на всю репетицию. — ты лучший! серёжу это пробивает тоже, он действительно мягкотелый и падкий на слова, пускай и маленькие такие, которые бросают в диалоге, по ситуации, ну, просто так. следующие два часа проходят в плодотворной работе, без перерывов, и серёжа немного скучает: ваня во время игры на сцене на кудрявого даже не смотрит, он вовлечён, и таким серьёзным пешков его ещё не видел. сцены спектакля летят перед глазами одна за другой, серёжа чудом каким-то успевает вовремя переключать кнопки светового пульта. в процессе куча вынужденных пауз, заминок и отступлений режиссёрских, которые представляют из себя сдержанные мотивационные речи евгения васильевича. краем уха серёжа внимает, но это тяжело, потому что физически сильно вымотался, хотя морально ещё на плаву немного, всё-таки театральная подготовка дала вот эту выносливость, когда мысли рационально двигаются, а вот тело уже до автоматизма измотано. после репетиции ваня, пропотевший до ниточки, возвращается домой — надо бы там появиться до приезда отца — и пешков, крепко обнимающий русого на прощание у такси, впервые заботится о том, каково ему в одиночестве засыпать у себя в квартире. они не видятся с ваней до премьеры спектакля, и серёжа врёт-переврёт, что для него это время пробежало незаметно — определенно самые тяжёлые дни в месяце: ваня оказался карьеристом, собственный успех его волновал сильно. так странно, потому что, вспоминая первую встречу, серёжа представлял его себе самолюбивым раздолбаем, вдогонку грубым и бессовестным. но, кажется, у вани оттепель — честно, пешков очень хочет верить в то, что русый рядом с ним так расцвёл, просто потому что ему бы правда хотелось значить что-то в этой истории. ваня бессмертных, 11:43 я придумал шутку знаешь, почему тебя никогда не съест каннибал? потому что ты горький))0)* вот и всё, что ваня написал за эти три дня серёже. и пускай это действительно смешной и остроумный каламбур, отсутствие общения сильно пугало и напрягало. «конечно, он просто занят делом», — думал серёжа, потому что страстно хотел оправдать ванин игнор любой ценой. пешков знает, что если в горле ком, а в груди всё трепещет, сводит желудок и кажется, что вот-вот стошнит — это не нормально, это не реакция на влюблённость. это сигнал тревоги, это опасность, которой он сам себя подверг — он ебуче переживает, что его снова бросят. потому что так уже было, потому что он это прошёл: игнорирования, измены, эмоциональные качели и манипуляции. короче, всё то, от чего так спешат избавить подружки и блогеры в инстаграме. но именно этот путь он выбирает сердцем, он действительно сам выбрал любить ваню. он ебуче переживает, что не в того влюбился, что вообще зря влюбился — серёжа далеко не идеал, во многих смыслах. и, конечно, он не тот, за кого будут держаться, кого будут любить и ценить так, как никого. ему свойственно так сильно спешить — да, прошло мало времени с начала отношений, но серёжа ведь привык сразу расчитывать на плохой конец. он ебуче переживает, потому что понимает, что ванина прихоть, ванино «хочу тебя» привело к тому, что серёжа без головы влюбился и не чувствует себя без вани совсем, он как будто растерял всю свою самостоятельность и осознанность, отдав всего себя на попечение мальчика, которому «захотелось». он ебуче переживает, что это начало конца, но утро премьеры в театре, кажется, самое счастливое в его жизни. пускай и серёжа просыпается помятым после беспокойного трёхчасового сна, но вот чистит зубы и умывается уже под пятиминутное голосовое сообщение от вани. когда тот особенно долго извиняется за своё отсутствие, серёже становится неловко; сейчас кажется, что это пустяк, а когда говорит о том, что давно так не скучал ни по кому, как по нему, пешков от неожиданности роняет зубную щётку на пол. как беспечный дурак, перематывая ползунок голосового, он переслушивает эти заветные слова ещё два раза, широко улыбаясь, но это скорее от того, что не смытая пена мятной пасты щиплет нёбо. — ну а ты как там? — голосовое заканчивается на этой фирменной фразе, в голосе вани слышится тёплая улыбка, которая такая, всё же, крохотная, но такая обнадёживающая для обычного парня. ну, как он там? он скучал, вот и всё. и воспоминаний о всём трёхдневном тревожном закулисье после пятиминутного монолога совсем не осталось. • — спасибо вам, евгений васильевич! если бы не вы, меня здесь не было. в городе зарыжел сентябрь. начало учебного года у каждого своё: кто-то входит в привычный учебный ритм с энтузиазмом, а кто-то как на каторгу. а для первокурсников это чаще, конечно, трепет. ваня бессмертных гордо поднимает над головой табличку «театральный факультет». он первый в колонне студентов, в накрахмаленной рубашке. солнце бьёт в глаза и парень жмурится, но без усилия, потому что боязно что-то упустить из виду. вокруг суета, воздушные шары, «гаудэамус игитур»* и много-много творческих людей, объединенных любовью к театру. он поступил. рядом идущий евгений васильевич по-отцовски треплет ваню по плечу, подталкивая вперёд. и ваня спешит вместе с будущими товарищами-сокурсниками, неумело подвывая гимн студенчества.

сергей пешков, 10:15 ты самый красивый первокурсник…. с праздником, вань я горжусь тобой, ты смог! я люблю тебя и всегда рядом

серёжина колонна третьекурсников идёт не во главе с ним, конечно. подгребая пыль носом конверсов, он плетётся без особой увлеченности, заведомо ожидая от нового учебного года уйму новых сложностей. а казалось бы, ещё со старыми-то не разобрался. он наблюдает со спины за ваней, и сердце обливается карамельной сладостью — это гордость. чтобы дойти до этого важного момента в жизни вани вместе с ним, серёже пришлось поменять в себе миллион и одну вещь. например, он наконец занялся самим собой, осознав, что не нужно растворять себя исключительно в любви — иногда нужно быть порознь, даже просто для того, чтобы развиваться самому, так сказать, вкладывать себя в будущее. это разгружает и вместе со всем остальным двигает тебя самого — серёжа убедился в этом, когда все свои «скучания», проводимые в безделье, поменял на усиленные занятия учёбой, и это принесло плоды в виде впервые отлично сданной сессии. он научился принимать, ждать, верить в лучшее. он думал, что был собой, но это не так — только с ваней он научился быть собой. только от страхов не избавился. им учиться в одном институте ещё два года, и когда этот факт обрисовывается в голове, то кажется весьма романтичным, каким-то киношным. все эти поцелуи и объятия в коридорах вуза; то, как они будут ходить друг к другу на творческие показы в конце года, как каждый вечер уезжать в одном автобусе домой, расходиться на разных остановках, но утром следующего дня снова встречаться — это звучит, как сказка. и это страшно, конечно, зная, что у большинства любимых сказок далеко не счастливый конец. но, почему-то, серёже хочется верить, что «ване-серёжина» химия образовалась не просто так. да, это страшно — неизвестное будущее. но это интересно. конечно, нет никаких ответов на вопросы о совместном счастье, но почему-то серёже верится, что спустя год, задав себе самому вопрос «ну, серёж, как вы там?», он ответит: «мы счáстливо»