Часы

Мэттью разглядывал себя в зеркало. Руки и лицо у него были в какой-то странной сыпи. Наверняка он что-то подцепил, а теперь обречен на мучительную, страшную смерть. Казалось, что эта сыпь скоро превратится в открытые мерзкие ранки, которые не будут заживать, он покроется ими, там будут размножаться с усиленным темпом бактерии. Лето было на исходе, как и день. В закатных рыжих лучах это все казалось еще более мерзким. Кристофер все так же не приходил. Мэттью догадался, что наверняка его бросили, Кристофер скорее всего уехал без него и теперь даже не надеется встретить любовь. Ведь с таким маленьким интервалом от него ушла Келли, а «Матильда» оказалась обманщицей. Любой бы разочаровался. Мэттью вздохнул. В любом случае Кристоферу не стоит его видеть. Мэттью стоял перед зеркалом в ванной без одежды. Сыпь была почти везде. На груди, на животе, на плечах, немного — на загривке. Он поморщился, когда повернулся спиной. В месте проникновения инфекции были твердые шанкры — те самые плотные корочки, которые были у Доминика в паховой области. Мэтт уже знал, что он умрет, может, не так скоро, как хотелось бы, но его иммунитет слишком слаб, чтобы он мог жить с сифилисом всю жизнь. Конечно, такого слова, как иммунитет, он не знал, попросту считал себя чахлым и слабым здоровьем человеком. И он надеялся, что Кристофер его больше никогда не увидит, хотя сам невероятно хотел увидеться. Впрочем, он сейчас собирался пройтись и купить себе хлеба: кроме хлеба, он почти ничего не ел теперь, ведь деньги нужно было экономить, ему неоткуда их брать, значит, они закончатся и тогда ему придется воспользоваться бритвой. И все же человеческая природа удивительна. Он хочет умереть, он знает, что умрет, но он экономит, до последнего оттягивая момент безысходности, как будто надеясь, что болячка как-то пройдет сама собой, и все рассосется, все станет даже если не хорошо, то хотя бы как раньше, а, может, чуточку лучше: Доминик его не потревожит. Надеясь, что он еще сможет увидеть Кристофера. Хотя Кристофер уже должен быть за десятки миль отсюда, где-то в окрестностях Брайтона. В миленьком доме, который они хотели обустроить сами. В его ногах черный ласковый кот, тезка Мэттью, может, еще пара щенят. Мэттью представил их. Наверняка Кристофер взял на заметку и купил одного с черной, а другого — с белой мордой, как Мэтт и насоветовал, несмотря на то, что Мэттью ничего не смыслил в этом — просто знал, что так делается, но не более. Наверняка Крис теперь не хочет его даже вспоминать. Об этом было больно думать, ведь Кристофер для Мэттью был лучшим воспоминанием за весь этот период с тех пор, как он бросил университет, а может, даже дольше: ведь он правда никого никогда не любил так по-настоящему. Никогда не возникало желания провести с кем-то как можно больше времени. Разве что теперь, с самим собой, оттягивая смерть до самого конца. Но Кристофер не вызывал такого омерзения, его присутствие было праздником, существование же Мэттью для него самого — мука. Мэттью было отвратительно разглядывать самого себя в зеркало, хотя он с самого начала знал, чем закончится подобный образ жизни, он ругал себя за недальновидность, хотя на самом деле видел, понимал, и все равно пошел на это. Осознав, он начал ругать себя за легкомыслие. Он принялся одеваться. Надел темные брюки, светлую рубашку, слегка мятую. Собрал волосы на темени, перевязал лентой, сверху надел кепку и вернулся к зеркалу. Обычный мальчишка. Все равно Мэттью не до конца понимал, как же Кристофер принимал его за девушку все это время, быть может, и правда так хотелось обманываться, а, может Кристофер подыгрывал, но взбесился только из-за того, чем Мэттью зарабатывает на жизнь. Только из-за этого? Почему «только»? Это ведь не мелочи. Мэтт поправил воротник, чтобы спрятать сыпь: не хватало ему еще того, чтобы люди боялись его, как чумного. Он тяжело вздохнул, вновь подумав о Кристофере. Очень хотелось его увидеть, тоска разрывала его сердце в клочья, и ведь все так поменялось с тех пор, как они в последний раз виделись. Тогда, у двери, Мэттью мог повиснуть на его шее, поцеловать его губы, прижаться к груди, услышать его сердцебиение, подержать за руки. Сейчас Мэтт не мог даже надеяться на то, что Кристофер на него посмотрит без презрения. Но он уже выплакал все свои слезы по этому поводу. Правда, к ночи, наверное, накопится еще, ему уже несколько раз казалось, что он наплакался. За хлебом он идет вечером, потому что пекут его утром. Вечером хлеб раздают совсем дешево, он уже не считается свежим, к следующему утру затвердеет. Мэттью шагнул за дверь, и вспомнилось вдруг, что у Кристофера есть ключи. Если он, конечно, не выбросил их в сточную канаву, как только узнал всю правду. Он шел по улице. Было жарко, душно: под небом собрались плотные облака, и все равно солнце, почти у самого горизонта, еще грело, особенно ноги: черт бы побрал эти темные брюки. Хотелось почесать сыпь. Но в то же время, когда ее чешешь, она болит, корочки отваливаются. Мэттью шел до ближайшей лавки, что была на соседней улице. Вдалеке он увидел знакомый силуэт. Он решил, что ему показалось, как обычно, ему часто мерещилось теперь, когда ему было, кого искать, но он пригляделся, и, боже, это оказался Кристофер! Сердце забилось с новой силой, то ли в исступлении, то ли в страхе, он совсем забыл о том, как мучительно зудит сыпь. Мэттью бросился в дверь пекарни, лихорадочно пытаясь ее открыть и спрятаться. Пытаясь успокоиться, он купил все-таки хлеб, затем выждал у двери недолго, после чего приоткрыл ее, увидев, что Кристофер уже прошел мимо пекарни. Решение пришло быстро. Он вышел, стараясь идти спокойно, смотря себе под ноги, иногда поднимая глаза на Кристофера. Тот же остановился ненадолго у какой-то двери с вывеской, затем зашел туда, и Мэттью прошел дальше, бросив на нее взгляд. Часовая мастерская? Должно быть, Кристофер все же продает часы в город, копит на овец. Мэттью решил подождать. Он спрятался в переулке между домами, оттуда поглядывал на вход в мастерскую. Крис вышел. Мэттью уже подумал, что наверняка он быстро сплавил часы и сейчас уйдет, но нет, он открыл какой-то металлический ящик, висящий на двери. Тут до Мэттью и дошло. Кристофер никуда не уехал. Это его мастерская. Крис оглянулся, почувствовав на себе взгляд, и тогда Мэттью спрятался за угол вновь. Кристофер зашел внутрь снова, теперь с какими-то бумажками. Мэтт вылез из своего укрытия, подошел к двери, посмотрел на ящик. Это ящик заказов. Он посмотрел в щель между дверью и косяком, обнаружил, что дверь заперта. После этого Мэттью побежал к себе домой, все так же держа буханку хлеба, чувствуя, будто бы Кристофер сейчас выйдет оттуда и застанет его врасплох. Он не знал, почему Кристофер остался, не знал, что теперь делать с этим знанием, он запутался, теперь смотрел только вперед, удаляясь к дому, когда почувствовал на себе взгляд, обернулся. Кристофер зачем-то вышел и теперь смотрел ему вслед. Он наверняка даже не узнает Мэттью, тем более, он говорил, что зрение его подводит: за мелкой работой он даже носит очки. Значит, наверняка не узнает свою «Матильду», примет за какого-то щуплого мальчишку. Мэттью разрешил себе передышку, наконец-то чувствуя на себе взгляд Кристофера, смотря в его лицо издалека, затем рванул снова. Наверняка Кристофер подумал, будто бы мальчишка хотел его обокрасть. Мэттью, прибежав домой, заперся изнутри, достал хлеб, зашторил окна по привычке, боясь, будто бы сейчас кто-то решит нагрянуть. Кристофер, должно быть, все еще зол, но даже если и нет, то он крайне разочарован. Мэтт надеялся его увидеть, но, когда увидел, стало хуже. И все же руки сами откопали пожелтевшую бумагу и перьевую ручку с подсыхающими, старыми, густыми чернилами, еще со студенческих времен. Он написал всего одну фразу. «Почему вы не уехали?» Правда, в конце подписался именем Матильды, оставил письмо на закрытой крышке пианино: несмотря на то, что Крис все же его настроил, играть не возникало желания. Мэтт смотрел на чернила, казалось, ожившие в этом вопросе, пока жевал хлеб, наблюдая за тем, как незримо сохнут выведенные буквы. Хотя нет, выведенными их назвать было нельзя. Рука дрожала, буквы рваные, резкие, с большим наклоном вправо, размашистые даже. Некрасивые, как уродливая сыпь на его теле. Как вторичный сифилис. Мэттью бросил взгляд на подпись. Нет, слишком уродливо смотрятся буквы. Он встал с места, взял бритвенное лезвие, затем осторожно снял верхний слой бумаги, переподписался. Почти незаметно. Кристофер скорее всего и не будет разглядывать, просто прочтет, сомнет письмо в комок, или раздерет в клочья, сожжет. Или даже не сочтет нужным сжигать, просто выбросит вместе с мусором. Мэтт вздохнул. Чернила сохли. Он все еще не переоделся, случайно посадил на светлую рубашку чернильное пятно. Надо бы отнести. Позже уже сил не будет. Мэттью выглянул в окно. Август пришел, выливаясь янтарными лучами в этом закате. Остывший, утренний крепкий чай на подоконнике напоминал о глазах Кристофера. Мэтт взял чашку, пронизанную светом, подставил к губам. Горько. Он хотел было уже дернуться, уйти прочь отсюда, чтобы оставить Кристоферу письмо. В груди теплилась надежда, что Крис все еще может прийти к нему, что Мэттью может взглянуть в глаза без страха, быть может… Нет, Кристофер его ни за что не простит. Это невозможно. Невозможно прикоснуться, невозможно смотреть в глаза открыто, невозможно искупить вину, нельзя вернуться в прошлое, в пучину обмана, времени ничто не вернет. Как и событий. Если бы Мэттью знал, как трудно засыпать одному, когда уже провел ночь с Кристофером в обнимку, желая лишь одного — не засыпать, то… Если бы он знал, то он бы давно вышел в окно из здания повыше, бросился бы под рельсы, встретил бы пулю виском, достал бы веревку покрепче и подлиннее, или… Способов много. Они не имеют значения, ничего больше не имеет значения, кроме результата, ведь теперь он на исходе, а воспоминания тоже не имеют ценности: они лишь приносят боль и ворошат незаживающие дырки в коже от сыпи. Тогда как он может надеяться, что Кристофер может вернуться? Это невозможно. Теперь весь Кристофер это одна большая невозможность. Мечта, далекая, прошлое, убежавшие часы, Мэттью не знает, часы это время или те, серебрянные, наручные, подаренные Кристофером. И не узнает никогда. Впрочем, это тоже не имеет смысла. Жизнь Мэтта всегда была жалкой, но не такой, как сейчас, и теперь он чувствовал, будто и не должен находиться в этом мире совсем, будто бы он всего лишь ошибка, и лучше бы он умер в утробе. Но с тех моментов прошло слишком много часов. Мэттью засмеялся, давясь жарким и таким сухим вечерним воздухом. Слишком много часов. Или слишком мало часов? Если уж слишком мало, то это наверняка о тех, что он провел с Кристофером. Если слишком много — это столько, сколько ему осталось биться в агонии, это ведь еще лет так десять навскидку, но, если уж он будет питаться одним хлебом, то столько точно не протянет, скорее всего трепонема сожрет его за ничтожные пару лет. Тоже много. Слишком много. Письмо подождет. Времени ведь еще много, не так ли? Его всегда нестерпимо много, когда ждешь чего-то, и это невыносимо понимать, ведь непонятно, настанет ли ожидаемая пора, но, оглядываясь назад, времени ничтожно мало. В итоге получается ничтожно огромное количество часов для того, чтобы стереть из памяти лицо, слова, голос, обещания, убеждения, и весь тот хлам, который зачем-то Мэттью хранит в голове против своей воли, как будто Кристофер умер, и обязательно нужно сохранить память о нем, хотя он жив, и проживает не менее жалкую, размеренную жизнь, никуда не уехал по непонятным причинам, живет один, и кажется, будто он стал даже более угрюмым, чем когда впервые пришел к Мэттью погадать. Разуверенный человек, который обещал спасти. Мэттью прыснул от смеха, пытаясь убедить самого себя, что это безумно смехотворно, но у него не получилось. Он завыл (или зарычал?) в ответ на собственные мысли, потряс головой совсем немного, отошел от окна, задвинув шторку назад. Думать об этом не было никаких сил, но не думать он не мог. Мысли лезли в голову, хотелось уснуть, чтобы прекратить это все, но Мэттью начал страдать бессонницей. Уж лучше бы кошмары, но выбирать не приходится.