Zenshin de kimi wo motometeru

      Дурные предчувствия не были тем, что посещало Ханму довольно часто. Он был пофигистом по жизни, и плыть по течению, обходя препятствия на пути с минимальными для себя затратами времени, сил — физических и моральных — и средств казалось ему единственно верной стратегией. Никаких тревог о будущем, никакого анализа ситуаций, человеческого поведения, перспектив… К черту все это, кто это вообще придумал? Живи, пока живется, работай, пока работается, отдыхай, пока отдыхается. Попивай чаёк из любимой кружки, пялься в окно — даже если не в то, что напротив, а в свое собственное, стоя в квартире Кена, тискай этого самого Кена за бицепсы или задницу — можно даже укусить, но потом получить за это ласковую оплеуху огромной ручищей, ныряй к нему под бок, чтобы показать какую-нибудь найденную в интернете милоту или обсудить что-то в голову пришедшее...       У него, в конце концов столько дел — нет времени на прислушивание к каким-то там тревожным звоночкам или внутреннему чувству.       Но тогда почему этим вечером он не находит себе места с того самого момента, как пришел с работы и заварил свой любимый молочный улун? Почему каждые пять минут смотрит на телефон, лежащий на кухонной тумбе, и примерно каждые пятнадцать — бьет себя по рукам, потому что порывается взять его и Кену позвонить. Тот предупредил, что с коллегами пойдет в бар выпить после работы, и Ханма даже обрадовался. Ну то есть как — слишком наигранно как-то, потому что что-то тревожное начало подгрызать его уже тогда.       Он списал это на подсознательную ревность: все-таки с того бесстыдно-знаменательного дня, когда они впервые столкнулись нос к носу в дверном проеме квартиры Кена, они практически все вечера проводили вместе. Вместе разогревали еду, купленную в супермаркете, вместе ели ее под какой-нибудь сериал, затем вместе убирали посуду и заваливались на его или Ханмы кровать. Конечно, даже сама перспектива провести вечер в одиночестве после такого вызовет ощущение потерянности и, возможно, тревоги. Поэтому Ханма изо всех сил постарался это в себе задавить. Взял работу на дом, чем очень удивил начальство, а в магазине — немного вредной еды, чтобы порадовать вкусовые рецепторы, и просто попытался скоротать вечер, разбирая документы и внося в базу данные. Но его план оказывается не таким уж безупречным.       Время словно издевается: он уже все съел и все сделал, а на часах еще нет и десяти вечера. Кен ни разу не позвонил ему и не написал, и чем больше Ханма накручивает себя, тем больше ощущает себя какой-нибудь слишком волнующейся девушкой, а не под два метра мужиком, которому обычно на все плевать по большей части. Когда часы бьют десять, он все-таки не выдерживает и набирает Кена. Тот отвечает очень не сразу, и, услышав его голос, Ханма тяжело сглатывает.       Кен разговаривает как будто сквозь зубы. Рядом с ним раздаются и другие голоса — мужские, женские, но из них всех только Кен звучит так, как будто ему что-то чем-то зажали. Как будто ему приходится выносить что-то неприятное, но никого это не беспокоит, и все, кто есть рядом с ним, просто продолжают веселиться и шумно болтать, пока с ним происходит это самое непонятное что-то.       — Ты в порядке? — пряча все свое беспокойство куда подальше, спрашивает Ханма. — Мне приехать за тобой? Скажи мне, где ты, и я буду там как можно скорее.       Кен шумно выдыхает в трубку.       — Не нужно. Я уже скоро поеду домой.       До Ханмы доносится новый взрыв смеха.       — Что там у вас происходит? — продолжает допытываться Шуджи, но Кен лишь отмахивается в ответ:       — Ничего. Я скоро буду дома, пока, — напоследок выдавливает из себя он и бросает трубку.       Ханма даже не успевает уточнить, у кого дома. Но это он узнает буквально тридцать минут спустя.       Кен нажимает на дверной звонок слишком долго. Пофигизма в Шуджи к этому моменту не остается ни крошки, и идя к двери, он гадает, сколько из его соседей воспылают желанием высказать ему что-нибудь насчет этого если не в ближайшие минуты, то при первой же возможности. Но перестает думать об этом довольно быстро: едва он открывает дверь, Кен валится прямо на него. Повисает, обвив ручищами за шею, и испускает стон облегчения, который перерастает в ор, стоит Ханме подтянуть его повыше, взяв под мышки, и прижать к собственной груди.       — Как больно, блять! — шипит он и пытается оттолкнуть его от себя.       Ханма тут же вскидывается:       — Где больно? Господи, Кен, что случилось? — он хватает его за плечи, фиксируя, и вглядывается: ни явных следов побоев, ни пятен крови, ни вообще каких-либо пятен на нем нет. Белая офисная рубашка, которую он надел в начале дня, все такая же белая. Застегнута, правда, кривовато и не на все пуговицы и из брюк выбилась, но насчет этого Ханма потом расспросит. А пока…       — Где болит, Кен? — повторяет он.       Кен выглядит то ли мертвецки пьяным, то ли до такой же степени вымотанным, и в очередной раз не получив ответа, Ханма решает над ним сжалиться.       — Ладно, — вздыхает он. — Завтра все расскажешь. Или когда захочешь. А пока пойдем, я сполосну тебя под душем, а затем мы ляжем спать, хорошо?       Он понимает, что разговаривает по большей части сам с собой и просто берет тело в своих руках чуть поудобнее и тащит в ванную. Кен весит больше него, пусть и не намного, и Ханме это дается непросто. Он двигается медленно и не встречает сопротивления, но едва они пересекают порог ванной комнаты, Кен впивается пальцами в дверной косяк:       — Нельзя.       Ханма останавливается.       — Что ты имеешь в виду? Что нельзя?       — Нельзя под душ, — медленно, заплетающимся языком проговаривает Кен в ответ.       Ханма непонимающе моргает. В его голове тут же рисуется картинка, сложившаяся из абы как застегнутой рубашки и нежелания предстать голым пред его взором, и картинка эта ему не нравится настолько, что он разжимает руки и выпускает из них свою восьмидесятикиллограммовую ношу. Кен падает на пол, грузно приземляясь на колени.       — У тебя вдруг появилась водобоязнь? — саркастически интересуется Ханма, скрещивая руки на груди. — Бешенством заразился? Тебя кусало какое-то уличное животное или просто раздеваться при мне боишься? Там есть на что посмотреть?       Кен молчит. Поднимает на Ханму расфокусированный взгляд — слишком медленно, терпение у Шуджи заканчивается куда быстрее. Почему-то после всех этих волнений и переживаний Кена хочется просто урыть, но вместо этого он делает глубокий вдох и переступает через него.       — Делай, что хочешь, — бросает он напоследок. — Я пошел спать.       Он не успевает сделать следующий шаг и почти падает, когда Кен хватает его за ногу.       — Шуджи, подожди, — лепечет пьяно и обвивает его руками повыше колена, прижимаясь щекой к бедру. — Не иди один. Я хочу с тобой в постель.       Ханма пытается выдернуть ногу из его хватки, но он держит крепко.       — А я хочу узнать, что такого с тобой произошло этим вечером, — шипит он, теперь уже действительно раздраженный, не оставляя попыток высвободиться. — Но некоторым желаниям не суждено сбываться, верно?       Он делает особенно сильный рывок, и Кен сдается.       — Шуджи… — тихо шелестит он, опустив голову.       У Ханмы сердце разбивается на тысячу осколков. Он правда старается не оборачиваться, но в конце концов поворачивает голову и видит, как Кен, сосредоточенно поджав губы и громко сопя, непослушными пальцами пытается расстегнуть рубашку. Пуговица за пуговицей, но где-то на середине просто плюет и разрывает, позволяя оставшимся разлететься во все стороны. А затем медленно, держась за стенку, встает.       — Я не изменял тебе, если ты об этом, — говорит медленно, но внезапно связно и серьезно. — И единственное животное, которое меня кусает, — это ты.       Ханма усмехается. Смотрит ему прямо в глаза и оттаивает.       — Ну так, расскажешь, что случилось?       — Только не говори, что я долбоеб, — просит Кен.       Медленно отводит правую полочку рубашки в сторону и обнажает живот, грудь и сосок, заклеенный пластырем. Ханма вопросительно приподнимает бровь и поджимает губы, стараясь не рассмеяться.       — Я сосок проколол. На спор, — с лицом нашкодившего ребенка поясняет Кен, и Ханма не выдерживает и разражается хохотом.       — Долбоеб, еще какой долбоеб, — веселится он, обнимая Кена за шею и прижимая к себе. — Но мой и вдобавок, кажется, любимый.