***
В последние два дня, выдавшиеся солнечными, часть снега успевает растаять, оголяя коричневую, иссохшую землю. И поле, где собирается стая, снова именно такое — мрачное и грязное на фоне снега, который местами всё ещё лежит в тени и под деревьями. Это восьмой раз за всю жизнь Юнги, когда он может наблюдать, как кого-то выгоняют из стаи, и ни разу на его памяти в такой день не было хорошей погоды. Многие ведут себя достаточно нервно. Юнги замечает, как напряжённо переглядываются волки Мелколесья и как с неприязнью на них косо поглядывают некоторые члены стаи. Остальные просто негромко переговариваются между собой, в том числе и мать с отцом. И, конечно, Чимин не остаётся без внимания. На него, впервые за долгое время попавшего под прицел большого количества глаз, непрерывно поглядывают. Но делают это втихаря, будто бы невзначай, не смея проявлять излишнюю наглость, когда Юнги стоит рядом. Но Чимину и этого хватает, чтобы смотреть исключительно себе под ноги, с каждой минутой сдвигаясь в сторону Юнги всё ближе и ближе, в очевидном желании нырнуть за спину и спрятаться. — У меня… — внезапно тихонько шепчет Чимин. — У меня ведь не будут ничего спрашивать? — Нет. Отец просто огласит обвинения и приговор, а потом его приведут в исполнение. — А если… — он мнётся, неуверенно оглядываясь. Смекнув что к чему, Юнги сдвигается к нему ближе — от волчьего слуха стоящих рядом ничего не укроется, но от всех остальных — да. Чимин подаётся навстречу, а в следующий миг ухо опаляет тёплое дыхание: — А если кто-то возразит? Вожак принимал решение, слушая советы старейшин, но если большинство в стае было не согласно, то он должен был решение пересмотреть. Это было одна из главных причин, по которой все серьёзные наказания приводились в исполнение в присутствии всей стаи. Возражали отцу редко — либо из-за страха, либо из-за того, что по большей части решения он принимал справедливые, пусть и не скупясь на жестокость. Случай с Юнги — редкое исключение. И именно из-за него, наверное, Чимин беспокоится. Юнги наклоняется к уху Чимина: — Не возразит. Если посмеет, то на него ополчится вся стая. А если кто-то попытается обратиться к тебе, я позабочусь о том, чтобы тебе не пришлось отвечать. Не стоит об этом беспокоиться, — шепнув последнее, Юнги отодвигается и заглядывает в лицо Чимина. Тот всё ещё беспокойно хмурится, строя крайне жалобную мордочку. Которая, впрочем, слегка разглаживается, когда их глаза встречаются. Чимин кивает. Юнги отворачивается и тут же ловит на них пару взглядов, которые резко отводят. Когда Джихана приводят и выталкивают в середину поля, тот трясётся, пытаясь совладать с ужасом. Выглядит он жалко: пыльные волосы взлохмачены, одежда грязная и порванная, синяки и ссадины исчезли, но засохшая кровь с лица никуда не делась. Он не стоит прямо, опираясь только на одну здоровую ногу, и держится за сломанную руку. Юнги критически осматривает свои старания, думая, что с удовольствием бы сломал ему ещё челюсть, если бы Джихану не надо было говорить. Однако это не мешает Юнги с нездоровым удовольствием наблюдать за тем, как Джихан — тупой выблядок — оглядывается, смотрит испуганно и отчаянно то в одну сторону, то в другую. И — внезапно — на Чимина. Он замирает. Джихана перекашивает от ненависти, превращая лицо в уродливую гримасу. Чимин дёргается, цепляясь за рукав Юнги и врезаясь в него плечом, отчего Джихан растерянно моргает, только-только замечая Юнги. Испуганно дёрнувшись точно так же, как Чимин, Джихан резко отворачивается. Чимин рядышком растерянно вздыхает. Смотрит на Юнги с недопониманием. Несмелой догадкой. Понимая, что причина реакции Джихана — Юнги, но не до конца понимая почему. Юнги молча пожимает плечами в ответ, не собираясь посвящать Чимина в случившееся. Не при всех. Тот хмурится, но его внимание резко переключается, стоит отцу заговорить. Его речь сначала все слушают привычно тихо и внимательно, но когда он произносит обвинение и заостряет всеобщее внимание на том, что Джихан, застав щенка с альфой, не доложил об этом, по толпе пробегает недовольный гул. Чимин, который — и это разбивает Юнги сердце — с каждым словом отца опускает голову всё ниже и ниже, дёргается от этого звука, прижимаясь грудью к плечу Юнги. Вот только стоят они так всего пару секунд — сразу после Чимин, сдавшись, окончательно заходит за спину Юнги, цепляясь за плотную ткань его мехов. Юнги не смеет отвести взгляд от отца. Он последний, кто должен проявлять к нему неуважение, и первый, чьё нежелательное поведение заметят. Что-то внутри щёлкает. Как в каждый грёбаный раз, когда он и Чимин стоят рядом, окружённые со всех сторон, один — спокойный, другой — расшатывающий это спокойствие просто тем, что ему страшно. И как в каждый грёбаный раз Юнги не может просто проигнорировать Чимина. Но в этот раз им движет не альфа. Не в-этом-нет-ничего-такого-мысль. Не я-блять-просто-не-могу-иначе порыв. Это сознательное. Он сомневается. Ровно секунду. А в следующую заводит руку за спину и аккуратно берёт ладошку Чимина в свою, зная, что ему не воспротивятся, принимая крошечное утешение. И задыхается, совершенно не ожидая того, что ладонь вывернут, сплетая их пальцы. В ту же секунду всё, что произносит отец, смазывается в сплошной фоновый шум. Юнги слышит только рваное дыхание Чимина и грохот его сердца. Только бам-бам-бам. Такое же гулкое и быстрое, как в собственной груди. Которое становится громче, когда Чимин — и такое ведь тоже было, правда? — прижимается лбом к его плечу. Наверняка закрывая глаза. И в этот момент, когда они стоят среди всех членов стаи, взявшись за руки, на Юнги вдруг обрушивается чудовищное понимание — он самое близкое подобие семьи, которое есть у Чимина. Единственное подобие. Стал им в тот момент, когда сам когда-то — Юнги вспоминает, что да, такое было, и вспоминает этот момент очень чётко и ярко, — когда сплёл свои пальцы с чужими и задвинул Чимина за спину, позволив всхлипнуть и уткнуться лбом в плечо. Блять. Юнги смотрит оглушённо перед собой, скованный чем-то непонятном. Чем-то слишком всеобъемлющим, чтобы дать этому название. Он может различить свою кристально-чистую растерянность. Ошеломление. Едкую горечь. Раздирающее бешенство из-за того, что когда-то давно у него промелькнуло в мыслях, что это хорошо, что у Чимина никого нет — его не придётся ни у кого отбирать. А теперь единственным, у кого могут это сделать, является сам Юнги. Только Юнги. А Чимин? Каково это — прятаться от всего, что тебя пугает, в руках того, кого ты боишься? Когда ты знаешь, что он единственный, к кому ты можешь пойти. …наверное, ему до сих пор кажется, что он один. Наверное, любой жест со стороны Юнги вызывает у него сомнения и вопросы. Наверное, он ждёт, что в любую секунду чужая снисходительность сменится раздражением, и его оттолкнут. Наверное, он бы даже не посмел притронуться к Юнги, если бы не страх. Наверное, так и есть. Должно быть, по крайней мере. Это было бы… было бы логично. Юнги смаргивает наваждение. Натягивает треснувшую маску обратно, предварительно мазнув по всем взглядом, прежде чем снова посмотреть на отца. Точнее, сквозь него. Он сжимает ладонь Чимина крепче, как попытку вернуться обратно в настоящее. И вдруг. Что-то щёлкает внутри. Он быстро, совершенно не колеблясь и ахуевая с того, что делает это, даёт себе обещание. Обещание. Он… он сделает это. Уже не потому что должен — потому что хочет. Больше не ради образа альфы, который через отношение к омеге показывает, что будет таким же хорошим вожаком для стаи, каким альфой для омеги. Не потому что Чимин его. А потому что Чимин этого заслуживает. — Луна оберегала меня от с… см… — привлекает внимание Джихан, заговаривая. Голос дрожит, превращаясь в судорожный полувсхлип. Поднимается шум, утихающий в доли секунды. Эти слова — начало. То, с чего начинает последние слова каждый волк, когда покидает стаю. Когда идёт на смерть, потому что без стаи нельзя было выжить как человек. А не выживая как человек, ты не выживал как волк — только как зверь. Если бы Джихан делал это по собственной воле, он бы сказал: «Вы можете быть готовы мне это простить, но сам себя простить я не могу; за меня умирали волки, я был готов умереть за них». Но единственная причина, по которой он отдавал дань их традициям, заключалась в том, что в противном случае его грозили расчленить, а не просто выгнать. — Луна оберегала меня от смерти, но не уберегла вас от меня, — говорит он наконец. — А лучше умереть, чем быть погибелью для стаи. — Лучше умереть, чем быть погибелью для стаи, — повторяет за Джиханом отец. — Лучше умереть, чем быть погибелью для стаи, — звучит со всех сторон. Не один раз, несколько. В начале не синхронно, но к концу все голоса сливаются в один. Юнги ловит себя на том, что его губы беззвучно шевелятся, повторяя клятву. И внезапно взгляд цепляется за Чжинёна, потерянно смотрящего вперёд — он хотел добровольно уйти из стаи. Запоздало Юнги вспоминает: из-за того, что настойку Чонхэ прятал в доме Чжинёна, шансы его поймать сошли на нет по причине доверия к Чжинёну. Отец должен был ему на это либо намекнуть, либо сказать прямо. Но почему-то не сделал ни первое, ни второе, вместо этого приказав Чжинёну оставаться в стае. Хотя из совета его исключили. Но он хочет быть на месте Джихана. Юнги видит. Как и понимает, что, наверное, Чжинён потерял смысл жизни. Он больше не мог принести пользу стае, у него не было ни детей, ни внуков, и большая часть жизни осталась позади. Стая продолжит о нём заботиться, но ему уже заботиться не о ком. Забота. Джихан начинает скидывать с себя одежду, как олицетворение того, что он уходит без того, что дала ему стая, а мысли Юнги плавно перетекают к Чимину. Забота. В волка Джихан оборачивается под собственное скуление — менять облик со сломанными конечностями невыносимо больно. Тем не менее, непрерывно издавая тонкие, жалкие звуки, он переступает через скинутую одежду и делает первый шаг в сторону леса. Толпа начинает расступаться, образуя широкий коридор. — Пожалуйста, давай сразу уйдём после, — рвано шепчет Чимин. — Хорошо. Я позабочусь о тебе. Клянусь, я это сделаю. Джихан, когда уже входит в лес, начинает оборачиваться. Делает это один раз. Второй, третий. С каждым шагом чаще и чаще, пока не останавливается и не скулит. Протяжно, громко. Как скулит волк, зовущий стаю на помощь. Ему никто не отвечает. И никогда уже не ответит. А если он ещё раз появится на территории стаи, с ним поступят как с чужаком — убьют. В конце концов, он скрывается из виду. Люди начинают тихонько переговариваться между собой. Юнги оглядывается, тут же встречая умоляющий и ожидающий взгляд Чимина, но роняет шёпотом «подожди» и смотрит в ожидании на отца. Тот отрывает глаза от леса, в котором исчез Джихан, и демонстративно медленно скользит им по людям, из-за чего постепенно всех накрывает тишина. — Всех, кто имел непосредственное участие в этом преступлении против нашей сущности, мы наказали. Хотя наказать следовало абсолютно всех и каждого, кто знал и закрывал глаза, — он произносит это с хлёстким презрением, кривя губы. — Позорно после такого называть себя волком. Это первый и последний раз, когда мы готовы вам всем это простить. И вы сами докажите, проявляем ли мы милосердие или глупость, решая довериться вам после такого. Он берёт паузу. Никто не смеет издать ни звука, но люди удивлённо и с тревогой переглядываются. Юнги держит лицо, спокойно наблюдая за тем, что происходит. Хотя, блять, абсолютно не знает что. И видит — никто из совета не знает. — Вам всем даётся ровно три дня, чтобы добровольно прийти и рассказать о том, что среди вас есть преступники. Добровольно сознаться, если вы им являетесь. Если вы доложите нам обо всех без исключения, прошлое будет забыто, и впредь судить мы будем только по тому, что нас ждёт. Если нет — вас постигнет участь Джихана. Стае не нужны волки, которые не понимают её священный смысл. Если вы решите что-то скрыть — мы узнаем. Голова отца поворачивается в сторону Юнги, указывая на… Чимина? Разумеется, к ним оборачиваются. Разумеется, резкое и всеобщее внимание, от которого Юнги больше не может быть защитой, приводит Чимина в ужас. Этот неправильный, резкий запах въедается в лёгкие и в кожу, моментально забираясь в нутро и вытаскивая наружу взбешенного зверя. Юнги позволяет маске треснуть и осыпаться под ноги. И не пытается проконтролировать феромоны, которые невидимой волной бьют во всё стороны. Кто-то дёргается в сторону, кто-то прикрывает нос рукавом, прижимаясь к рядом стоящему, но в итоге от них начинают отворачиваться, прекрасно понимая причину злости. Шёпот доносит всё и до тех, до кого запах не добирается. Успокаивающее поглаживая большим пальцем по тыльной стороне ладони Чимина, в непроизнесённом «я не злюсь на тебя, пожалуйста, не пугайся» жесте. Юнги толкает язык за щёку и проходится по всем ледяным взглядом. Впервые в своей жизни не пытаясь скрыть свои эмоции, когда он находится под прицелом глаз всей стаи. Позволяя холодному бешенству просочиться в свой голос: — Уверен, что никому не хочется бродить по лесу зимой, прежде чем рано или поздно набрести на чужую территорию и умереть от клыков волков Снежных Вершин или Зелёных Озёр. И будет жаль оставлять щенков без родителей. Часть его, не сосредоточенная на Чимине, замечает, как люди шепчутся. Как ошеломлённо смотрит на него Тэхён, стоящий рядом со слегка хмурой матерью. Как Чонгук смотрит вопросительно сначала на растерянного Хосока, а потом на щурящегося Сокджина, а в итоге ответом ему становится пожатие плечами Намджуна. Отец хмыкает, усмехаясь уголком губ. Юнги не понимает, что это значит. — Сегодняшний день — первый. И это всё, что говорит отец, прежде чем разворачивается и подходит к матери, которая встаёт рядом, попутно оглядываясь на Юнги. Тот замечает это краем глаза, потому что сам тоже разворачивается, расплетая и переплетая собственные пальцы с чиминовыми таким образом, чтобы идти рядом. Чимин не отстаёт ни на шаг, когда Юнги тянет его в сторону. Жмётся боком, не поднимая головы. Толпа им пройти не мешает — расступается. Первые минут пять Юнги молчит, продолжая сжимать чужую руку. Злость медленно оседает, превращаясь в назойливое желание поскорее завести Чимина домой, где тому будет спокойнее. Где его тревожность, чувствующаяся в напряжении тела и запахе, ослабнет и не будет кричать волку Юнги «защити, защити, простозащитименя». На улицах пусто — с места сбора стаи они ушли одними из первых, большинство же ещё только разбредалась по поселению. Отсутствие лишних ушей подталкивает Юнги, заставляя тихо спросить, не сбавляя шага: — Вашим будет что рассказать, я прав? Чимин немного тянет, но в итоге кивает, не поднимая глаз. Он всегда смотрит себе под ноги, когда что-то не так. У Юнги складывается впечатление, что всё, что происходило последние недели — месяцы, если быть честным — ложилось на плечи Чимина неподъёмным грузом, под весом которого он прогибался, угрожая сломаться. Решив лишний раз его не напрягать, Юнги отворачивается. — Я думаю, что большинство признаются, — тем не менее роняет он. — Омеги от всего откажутся ради защиты щенков. Если же нет… тебе не придётся ни с кем об этом разговаривать, кроме меня. — Они будут меня ненавидеть, — сдавленно шепчет Чимин. Юнги поджимает губы. — Если им и дальше захочется покрывать опасных для стаи ублюдков, это не те люди, мнение которых должно иметь для тебя значение, Чимин. — Разве… я тоже не пытаюсь покрыть их? — Ты просто боишься. — Но они тоже. Это заставляет обернуться и взглянуть на Чимина, чтобы обнаружить — он на грани слёз. — Им нужно расставить приоритеты, — и тише: — Тебе тоже. Брови Чимина изламываются. Он не отвечает. Юнги снова не давит. В молчании, которое в этот раз никто не нарушает, они доходят до дома, поэтому звук дыхания Чимина, с каждой секундой становящееся всё более рваным и громким, ничто не заглушает. Помедлив, у двери в дом Юнги отпускает чужую ладошку, открывает дверь и смотрит на Чимина, который кусает губу и часто-часто моргает, пытаясь… пытаясь, кажется, не дать выступить слезам. У него не получается. Он просто проходит внутрь дома, не разуваясь, и скрывается в спальне, захлопнув за собой дверь и оставляя Юнги беспомощно смотреть ему вслед. Он жмурится от первого всхлипа, который оттуда доносится. И этот всхлип один единственный — после него Чимин срывается. И ревёт. Громко, завывая. Не пытаясь заглушить звуки или сдержаться. И, луна, это звучит душераздирающе. Больно. Так, что не пошевелишься и не вздохнёшь, не пугаясь того, что со следующим вздохом тебя разорвёт. Юнги хочется войти в комнату. Обнять Чимина, позволяя слепой с-нами-рядом-ему-будет-лучше-уверенности альфы захлестнуть себя и просто ждать, когда в его руках Чимин успокоится. Но Чимин не успокоится. И Юнги не смеет. Уверенный — Чимину нужно одиночество. То, что он чувствует, ему надо пережить самому. Принять. Отпустить. И Юнги, рядом с которым ему может захотеться успокоиться, не нужен. Он не раздевается — садится у стены, вжимаясь затылком в стену. Он держался. Держался, увидев обмазанного кровью Чимина. Держался в лазарете. Держался под взглядом отца. Держался в темнице. Держался перед стаей. Держался, получив пощёчины. Держался, когда просил прощения. Держался, когда выплёскивал всю свою ярость за пределами дома и приходил к несчастному клубочку боли. Он держался с того момента, как отец взял его на руки, унося дальше и дальше от мёртвого оленёнка. Юнги держался всю свою долбаную жизнь. А сейчас, слушая, как Чимин захлёбывается слезами, держаться он больше не мог. Он позволяет себе эту чудовищную, непозволительную слабость. Один раз. Только сегодня. Только сейчас. Он отпускает сдерживаемые эмоции. Позволяет им рухнуть на голову, захлестнуть бесконечной рекой, забивающейся в нос, рот, лёгкие. У Юнги жжёт в глазах и колет в носу. И только этому он отказывается поддаваться, не желая даже называть в мыслях — кусает щёку изнутри, пока не чувствует вкус крови. Пока что-то в глазах не сохнет. И слушает. Отмечая — что-то такое было. В течку. Чимин так же плакал в спальне, а Юнги давился своей болью. Только злости в этот раз не было — только всё то, что он предпочитал ею заменять. Забавно. На самом деле, Юнги бы держался и дальше, если бы по-прежнему был только он. Без Чимина. Существование которого, как выяснилось, было только страхом, болью и бесконечной горечью. И что ещё забавнее — Юнги вдруг думает, что эту горечь ни на что другое он не променяет. Хотя нет, не так: не на другое — на чужое. Потому что сменись чужая горечь чем-то другим, Юнги был бы… был бы… Счастлив? И — вдруг, снова — Юнги прошивает осознанием под срывающийся голос Чимина. Он… он, кажется, не знает, что значит быть счастливым. Не было ничего, что заставило бы его задуматься о том, что это такое. Счастлив ли он. Он был доволен. Собой, своим положением, людьми, которым позволил к себе приблизиться. Этого хватало. Раньше. Сейчас — нихрена. Это ты во всём виноват, — думает Юнги, вслушиваясь в голос Чимина, ножом врезающийся в грудь. До тебя такого не было. Всё, что я хотел, у меня было. Всё, что я хотел, я всегда получал. А сейчас хочу тебя. Хочу, чтобы у тебя не было причин так надрывно плакать, заставляя нас обоих давиться от боли. И всё то, что я хочу, в этот раз я не знаю как заполучить. Я так устал. Так блядски устал, малыш. Время идёт. Минута, вторая, пятнадцатая. Больше, больше и больше. Рыдания Чимина стихают, превращаясь в рваные всхлипы и иканье. У Юнги получается вздохнуть глубоко, наполняя лёгкие воздухом. Он отталкивается от пола, встаёт на ноги и выходит за дверь. Не отвлекаясь ни на что лишнее, забирает из столовой еду на двоих и возвращается обратно. Раскладывает ещё теплую еду на стол и стучится в дверь спальни, за которой уже тихо. — Я принёс ужин. Если хочешь есть — выходи. Пока не остыло. В кухне он ждёт некоторое время, не притрагиваясь к еде. За дверью слышится копошение, шаги. Спустя минуту неуверенно входит Чимин, прячущий пальцы в рукавах свитера. Он… измученный. Вялый. Лицо опухшее от слёз, шмыганье носом ещё не сошло на нет. Но при всём при этом он не выглядит таким подавленным, каким был полтора часа назад. Ничего не спрашивая, Юнги демонстративно приступает к еде. Чимин садится и делает то же самое. Ужин проходит в тишине. Юнги старательно смотрит себе в тарелку, чтобы не напрягать Чимина, но поглядывает, замечая, как тот медленно жуёт, часто тянется к стакану с чаем из варенья, которое так любит, а содержимое тарелки исчезает не так быстро, как обычно. Выждав ещё некоторое время, пока не становится ясным, что больше Чимин не съест, Юнги спрашивает: — Ты в порядке? — звучит почти спокойно. Чимин вздрагивает, поднимая глаза. Опускает их на тарелку, чтобы — это должен быть хороший знак — снова взглянуть на Юнги. Таким уставшим взглядом. Этот взгляд у них, наверное, один на двоих. Только разница в том, что Юнги знает, как вздохнуть, выдохнуть и пойти дальше, а Чимин — нет. — Я больше не хочу есть. Пойду… посплю, — это не вопрос, но Чимин смотрит так, что кажется иначе. Юнги говорит: — Хорошо. Отодвинув стул, Чимин встаёт из-за стола. Но у двери вдруг останавливается. И ждёт чего-то. Юнги смотрит в его спину, прислушиваясь к учащающемуся сердцебиению и сбившемуся дыханию. Всхлип не становится неожиданностью, как и сжавшееся в ответ сердце, но вот вопрос, который за ним следует — да: — Ты… действительно на меня не злился? Когда узнал про… Бёнхо и всё остальное? Юнги открывает рот и… ничего. Единственное, на что его хватает, это короткое и простое: — Нет. — Ты… ты не злишься, — словно осознаёт только сейчас. Только сейчас в это верит. — Не злюсь. Чимин ничего не отвечает, не двигается, не собираясь ни оглядываться, ни уйти. Это почему-то заставляет добавить: — Или злюсь. Но на всех, кроме тебя. — Понятно, — после долгого молчания произносит Чимин. — Я… И обрывается. Дрожь линии плеч прослеживается очень чётко перед тем, как Чимин выдыхает тихое, едва-едва разборчивое: — Спасибо. Юнги растерянно смотрит в пустой проём двери. …что?***
Следующая неделя в поселении проходит очень напряжённо, начинаясь с доносов и заканчиваясь наказаниями. Всплывает ещё одно довольно серьёзное преступление, связанное с насилием по отношению к омегам, но в остальном ничего сильно ужасного не выясняется, что, впрочем, не мешает завязаться паре драк. Волки ходят раздражённые, подозрительные, Юнги чувствует в запахе каждого лёгкий шлейф усталости. И тревожности, привычной с выпадением снега — зима влияла на внутреннего волка каждого. Инстинктивно зимний холод, несмотря на то, что жили они в домах и имели хорошие запасы на зиму, воспринимался как знак того, что еды в лесу стало меньше, а опасностей — больше. Пар с детьми в столовой стало меньше, потому что количество работы на каждого волка зимой сокращалось, давая возможность пораньше вернуться домой, к семье, чем они пользовались, предпочитая ужинать и обедать в более тёплом и тихом доме. Чаще можно было наблюдать картину того, как альфы заботливо кормят омег с ложки. Иногда это делали сами омеги. Юнги ловил себя пару раз на том, как зависал на этих ложках, когда забирал из столовой еду. Волк внутри скребся, раздражённо и жалобно требуя того же самого. Пока не понял спустя мгновение — Юнги тоже. Вместо того, чтобы мягко, но настойчиво произносить «ешь» Чимину, забито смотрящему на него из-под ресниц, он бы накормил его сам. А если бы Чимин выходил на улицу, Юнги бы лично застёгивал ему плащ и натягивал на голову капюшон. Если бы вместо пары подавленных, горьких взглядов на читающего Юнги, Чимин сел рядом и присоединился, Юнги слушал бы его голос и перебирал волосы до тех пор, пока тот не уснёт. Если бы он ходил на вечерние и ночные посиделки в столовой, представляющие собой собиравшиеся возле каминов компании с горячими напитками, Юнги бы усадил его ближе всех к огню, обхватил бы рукой, прижимая к боку и позволяя на себя опираться, чтобы подловить момент, когда чужие ресницы будут смыкаться и отвести домой (в котором обязательно будет тепло, потому что Юнги набьёт печь дровами и к приходу останутся тлеющие угольки, поверх которых он ещё подкинет дров). Если бы… У Юнги было очень много «если бы». Неожиданно очень много. Возможно, причина была в зиме. Возможно, он по привычке строил планы на то, что наметил раньше, а раньше он наметил обязательную заботу о Чимине. Или — возможно — его бессознательная тяга, часто приписываемая альфе и обросшая самообманом, стала осознанной; все желания, мысли и ощущения сплелись в одну нить, тянущуюся к Чимину. А Юнги застыл, растерянно глядя на неё. Это было непривычно — тосковать по кому-то. Странно. Как и то, что, учитывая всё произошедшее между ними и их историю, Юнги впервые чувствовал себя отвергнутым. Такого никогда не было. Его никогда не отвергали. Он прислушивался к новым ощущениям, позволял тупой давящей боли шевелиться в груди, пытаясь привыкнуть к навязчивой горечи. Он принимал всё это как данность. Пусть какая-та часть его совсем слабо протестовала, не желая мириться. Однако со странной, превосходящей в размерах весь их лес уверенностью, Юнги просто понимал — он хочет Чимина. Хочет, чтобы Чимин хотел его. И это уже не только про желание подмять под себя чужое тело, впиваясь зубами в шею. Что-то… за гранью. Насколько за гранью — пока непонятно. Как и то, что с этим делать. Нет, Юнги знает как ухаживать за омегами. И прекрасно помнит, что порой у Чимина пунцовели щёки, что тот легко повёлся на меха, что раздражался, видя, что Юнги уделяет внимание другому омеге, когда есть он. Он мог бы попытаться. Если бы при взгляде на Чимина не казалось, что тот рассыплется в кусочки от любого неосторожного движения. Поэтому Юнги решил просто ждать. Позволить себе привыкнуть, а Чимину прийти в себя. А попутно можно за ним приглядывать. Заботиться. Он, вроде как, это делает. Пытается? Наверное, да. Потому что если нет, он всё же не знает, почему уже — или только? — четвёртый раз в своей жизни встаёт посреди ночи, выходит во двор, добирается до печи, кладёт поверх тлеющих углей дюжину дров, чтобы печь дольше оставалась горячей, а дом — тёплым. Закрывая за собой дверь сарая, Юнги зачерпывает снег, чтобы смыть с рук пыль, и недовольно поджимает губы, возвращаясь обратно. Выходить ночью на улицу ему не нравилось, но его альфа сожрёт его изнутри, если ещё раз увидит как Чимин утром ежится от лёгкой прохлады, просто сбрасывая с себя одеяло. К утру дом не успевал сильно остыть, но Чимину не нравилось, значит — Юнги не делает хорошо то, что должен делать как альфа. Вдобавок, чужой нос, — который Юнги проклинал за то, что он такой милый — периодически морщился, а ладонь взлетала к шее. В эти моменты всё внутри Юнги сжималось и ныло, заставляя отворачиваться. …мы виноваты, мы знаем, простипростипрости. Обратно в дом Юнги проскальзывает, проявляя максимальную осторожность, но застывает, открыв дверь в комнату: Чимин, до этого сопевший посередине кровати, успел переползти на сторону Юнги, и теперь недовольно морщился. Было такое, что он просыпался несколько раз от запаха беспокойства Юнги, значит, чувствовал отсутствие. Этой ночью, правда, Юнги слегка задержался — он забыл сложить у печи дрова из берёзы, поэтому пришлось повозиться лишнюю минуту. Огонь он разводил из сосны, потому что та горела быстрее и интенсивнее, быстрее прогревая дом, но берёза держала тепло дольше и идеально подходила на ночь. Юнги обходит кровать, собираясь лечь со свободной стороны. Кровать издаёт тихий скрип. В следующий момент Чимин внезапно подскакивает, ударяясь об спинку кровати. Испуганно вскрикнув, он рывком отодвигается и резко оборачивается, утыкаясь испуганным взглядом в спинку кровати. А потом замечает Юнги и шарахается уже от него. Юнги видит, как у него дрожат руки, плечи, губы, а спустя секунду — всё остальное. По спине Юнги бежит холодок, кишки мучительно скручивает от едкого запаха страха, распространяющегося по комнате. Юнги застывает изваянием, упираясь коленом в кровать, кажется, целую вечность, прежде чем голос, одновременно пропитанный надеждой и ужасом, выводит из минутного ступора: — Юнги? Блять. И что это такое было? Озабоченно хмурясь, Юнги тянется вперёд и аккуратно цепляет локоть Чимина, чтобы притянуть к себе. Не успевает — на чужом лице проскальзывает облегчение и тут же ему подаются навстречу. На секунду кажется, что Чимин собирается его обнять, но он просто неуклюже врезается в Юнги всем телом, чтобы сразу после отодвинуться и: — Тут к-кто-то есть, Юнги. Я что-то слышал. У Юнги падает сердце. — Чимин… тут никого нет. — Нет… нет, я что-то слышал. — Это был я. Ты слышал скрип кровати. — Н-нет. Нет, пожалуйста, тут кто-то есть, Юнги. Чимин мотает головой, снова приближаясь и не отрывая от Юнги умоляющего взгляда. Но этим только делает очевидным насколько ему страшно шевелиться или смотреть куда-то в сторону, где он, — а он так в этом уверен — увидит что-то. Кого-то. — Я могу осмотреть дом, если хочешь. — Нет! — и пугается своего крика, всхлипывая и снова мотая головой. Голос срывается на судорожный, едва разборчивый шёпот: — Пожалуйста, не оставляй меня одного. Мне очень страшно, пожалуйста, пожалуйста, не делай этого, я не хочу, ненавижу быть один, пожалуйста, я… я не хочу. — Мы… — начинает Юнги нерешительно, аккуратно сжимая чужие запястья, — …можем посмотреть вместе. Там никого нет, я уверен, но если ты хочешь… мы… мы можем. Чимин всхлипывает, жалобно изламывая брови. Он не хочет. Не хочет идти, не хочет, чтобы ушёл Юнги. Но кивает. Юнги медлит, прежде чем переплетает их пальцы и тянет Чимина в сторону, заставляя слезть с постели и приблизиться к двери. В коридоре пусто. От звука открываемой двери Чимин вздрагивает, вжимаясь в Юнги. Его тёплое дыхание щекочет кожу, пока они стоят так, не шевелясь, осматриваясь. Чимин шумно втягивает носом, принюхиваясь. В доме никем не пахнет. Не слышно ни звука, кроме оглушительного грохота его сердца. Аккуратно Юнги тянет Чимина на кухню, в которой ожидаемо пусто. — Мы можем посмотреть и в свободных комнатах. Но тут никого нет, Чимин, — говорит Юнги, оборачиваясь. И замирая в ту секунду. Потому что — блять, почему снова? — по щекам Чимина непрерывно текут слёзы, пока глаза всё так же обводят комнату. Это продолжается минуту. Потом он в смятении смотрит на Юнги. Совладав с собой, Юнги мягко спрашивает: — Хочешь обратно в постель? Чимин кивает. Юнги утягивает его обратно в комнату, отпускает руку у кровати, убирая одеяло и мягко подталкивая в спину. Чимин садится, судорожно стирая со щёк слёзы и избегая смотреть на Юнги, который приземляется недалеко от него, не смея оторвать взгляд. — Я… я просто… — Испугался. Чимин отворачивается, обхватывая себя руками. Больше не пытаясь оправдаться. — Значит… это был ты? — Я. — Ты куда-то выходил? — Накладывал дров в печь. — Зачем? Дома ведь утром не холодно. Просто немного прохладно. Ты ёжишься утром от этой прохлады. Решительная прямолинейность Юнги временами бесследно исчезала, когда дело касалось Чимина. Как сейчас. Вместо того, чтобы ответить на вопрос, Юнги говорит: — Мне казалось, что ты спишь нормально. Чимин сжимается. Секундой позже скользит под одеяло, натягивает его выше, укладывая голову на подушку и отворачиваясь. — Это просто, наверное, из-за того, что звук исходил откуда-то рядом. Я больше так не буду. Юнги смотрит в подставленный взгляду затылок и молчит. Долго. После ложится рядом, предварительно обронив ровное: — Если вдруг когда-нибудь в дом кто-то попытается пробраться, я проснусь до того, как у него это получится. — Хорошо, — тихо шепчет в ответ Чимин. И не понять, верит он или нет. Спустя минут двадцать выясняется, что нет, не верит — Чимин не засыпает снова, а Юнги не может уснуть раньше него. Особенно когда его окутывает удушливый, щекочущий нервы запах тревоги, способ избавления от которой Юнги не находит. Правильным кажется просто прижать Чимина к себе, крепко обнимая. Альфа не видит этому препятствий. Но в голове Юнги просыпается тихий, назойливый голосок, повторяющий: «ты такой же, как и он». И да. Он в какой-то степени такой же. Юнги не строит иллюзий — он ублюдок во многих отношениях. Бездушный или ебанутый — неважно. Неважно даже, что он ублюдок. Быть таким — осознанный выбор. Такой же осознанный, как и нежелание быть ублюдком для Чимина. Не быть для него «таким же». И всё же… может он мог бы… ему кажется, что Чимин этого тоже хочет… он сказал, что ненавидит быть один… так что… блять. Юнги ненавидел эту ебучую нерешительность, поселившуюся в нём со дня знакомства с Чимином и резко разросшуюся внутри после событий с ночи Последней Луны. Скрипнув зубами, он протягивает руку, кладёт ту на живот Чимина и тянет его к себе. Достаточно близко, чтобы чувствовать тепло чужого тела, но не касаться его. И сам отодвигается дальше, чтобы Чимину хватило места на его подушке. — К утру станет холоднее, а ты дрожишь, — уверенно произносит Юнги нелепое оправдание. Изваянием Чимин лежит ещё секунд десять после услышанного. Потом начинает неловко ёрзать. Юнги подтягивает слегка сползшее одеяло на уровень его шеи, и где-то минуту спустя Чимин расслабляется. Копошится, пытаясь незаметно понюхать подушку Юнги, притираясь к ней носом. И в тот момент, когда Юнги это замечает, напряжение, сковавшее внутренности, уходит. Он поступил правильно. Запах тревоги начинает сходить на нет и оседать. Но чужое сердце, отбивающее неровный ритм три минуты назад, начинает бешено колотиться. Юнги слушает его удары. Молчит. Думает. И только когда понимает, что Чимину нужно ещё время, чтобы уснуть, он спрашивает: — Как ты засыпал в лазарете? — Никак. Вот как. Юнги прикрывает глаза. Говорит негромко: — И по утрам вместе со мной ты просыпаешься не потому, что я шумлю. — Не поэтому, — тихо соглашается Чимин. И вдруг вслед летит тихое, рваное признание, которое Чимин словно говорит, потому что не может не: — Я ненавижу быть один. А ты уходишь каждое утро. — Завтра мне никуда не надо. — Хорошо. Я устал. Да, малыш. Я тоже.***
Юнги вовсе не удивляется, обнаружив утром Чимина в своих объятьях. Но его захлёстывает ошеломляющее, не оставляющее шансов на сопротивление, желание навсегда остаться здесь и сейчас, утонув и захлебнувшись запахом Чимина, теплом его тела и ощущением прикосновений. И он делает это — жмётся носом в волосы, жадно втягивая их запах, слегка поглаживает спину под ладонью, совсем немножко сдвигая Чимина вперёд и увеличивая давления его тела на своё. Если Чимин проснётся, Юнги сделает вид, что спит. И Чимин чувствует, что его трогают и немного передвигают. Он слегка шевелится, хмурит недовольно брови, но стоит его носу коснуться кожи около челюсти Юнги, лицо разглаживается, а тело расслабляется. И от той очевиднейшей, бессознательной тяги Чимина к запаху Юнги у самого Юнги что-то в желудке переворачивается, начиная трепыхаться. Это чувство никогда не было таким сильным. Оно по-прежнему не нравится. Слишком назойливое. Мучительное. Его не получается игнорировать. Оно чем-то напоминает щекочущее чувство волнения, но это не оно. Что-то… незнакомое. Юнги прикрывает глаза, поглаживая Чимина между лопатками и обещая, что подумает об этом позже. И сразу слегка злится из-за этой мысли — подумает позже. Ха. Он с самого их знакомства что-то откладывал, обещая себе — потом, позже. И в этом самом позже внезапно обнаружил, что от вида плачущего Чимина ему настолько скручивает кишки, что он готов пойти и выпустить их кому-то другому. Он пытается думать об этом сейчас. Понять, почему ему одновременно и плохо, и безумно хорошо. И мгновение спустя посылает все мысли нахер, чувствуя, как Чимин сползает ниже, утыкаясь лицом ему в шею. Юнги слишком хорошо от щекочущего кончика чужого носа, чтобы заставлять себя думать. Он смыкает веки. …но когда открывает их в следующий миг, Чимина в руках уже нет. Юнги растерянно моргает, озираясь, и натыкается на странный взгляд. Нарочито угрюмый, деланно прохладный. На который можно повестись, если не знать, что Чимин смотрит так только тогда, когда робеет или смущается. Он одет. Сидит, прижавшись спиной к изголовью кровати и обняв подушку. Ноги укрыты одеялом и вытянуты. Он заснул, а Чимин в это время проснулся, да? Со вздохом Юнги утыкается лицом в подушку и… и обратно лицо уже не поднимает — пахнет Чимином так сильно, как если бы он опять нюхал его волосы. Юнги кривится от досады: ну почему он так легко и быстро уснул? Блядство. — Нам нечем завтракать, — голос звенит из-за попытки звучать спокойным. Только в этот момент Юнги задаётся вопросом: что одетый Чимин делает в постели, откуда — Юнги в этом уверен — он выскочил стрелой, обнаружив себя рядом с Юнги. Обнаружив себя обнимающим Юнги. Причина становится ясной через секунду — дом большой и пустой, любой шорох и скрип, причиной которого являешься ты сам, будут пугать, если ты так же вечно напряжён, как Чимин. — А. Вот как, — бормочет Юнги. Он поворачивается, поднимая на Чимина глаза, а тот, наоборот, резко отворачивается, пойманный. Он действительно ненавидит быть один, верно? — Мне идти за едой или пойдём в столовую вместе? — Пошли вместе. Но… мы можем вернуться обратно и поесть тут? — Можем. — Тогда одевайся, — бурчит Чимин, перемещая глаза в сторону окна. Юнги хмыкает и слушается. Всю эту неделю Чимин по-прежнему никуда не выходил, не считая двух походов в столовую рано утром, когда в ней мало людей. Тем не менее выглядеть он стал лучше. Первые несколько дней он не разговаривал, просто ел, спал, сидел на диване недалеко от читающего Юнги, укутавшись в плед. Юнги его не трогал. Только заранее узнавал, что будет приготовлено на ужин или завтрак, уточнял, что именно принести Чимину, и на этом их разговоры сошли на нет. Давящая усталость Чимина сильно поубавилась, пусть и не до конца ушла. Он начал расспрашивать про членов стаи, впервые поинтересовался происходящим, немного, кажется, удивляясь тому, что вскрылось всё. О том, какую роль в этом сыграл Юнги, сам он умолчал. Это оказалось легко: взять разрешение у отца, начать составлять списки альф и омег, у которых есть дети; у самих родителей спрашивать количество щенков, их имена, возраст, всё это выводить на пергаментах прямо у них на глазах, распахивающихся от страха. Ему никогда не нравилось впутывать детей во всякое дерьмо, и парочка взглядов, брошенных на него снизу, из-под родительских ног, заставляли сердце скукоживаться. В действительности Юнги не хотел, чтобы щенки остались без родителей, как бы деланно жестоко не вёл себя рядом с ними. Но ещё он не хотел снова заставлять Чимина плакать. Это было грязно. Но действенно — подавляющее большинство доносов сделали омеги со щенками. Они подтверждали слова друг друга, сами того не зная, и каждый из них приносил новые подробности. Всего этого было достаточно, чтобы не спрашивать ничего у Чимина. Хотя нечитаемый взгляд отца, который в один момент Юнги поймал на себе, вызвал у него пару вопросов. То, что стая больше не вернётся к событиям прошлого, вызвала у Чимина явное облегчение. Он даже начал поглядывать в окно, желая выйти. Старое рвение не наблюдалось, но причина этого была не только в произошедшем. Юнги знал, как это исправить. Может он не понимал, не мог утешить Чимина, но мог повлиять на вещи, которые это сделают. Предыдущая ночь только подтолкнула к разговору, который Юнги откладывал, ожидая выздоровления Чимина. — У меня есть к тебе дело, — говорит Юнги, натягивая свитер. Он закрывает двери шкафа, предварительно мазнув по полке Чимина критичным взглядом, — надо будет сделать заказ на одежду — и оборачивается. — Что за дело? — Ты ведь знаешь чем охотники заняты зимой? Чимин озадаченно умолкает. Спрашивает неуверенно: — Тренируются? — Проходят боевую подготовку. Периодически более старшие и опытные охотники делятся советами, учат конкретным тактикам, на кого где и как лучше охотиться. В хорошую погоду мы идём охотиться большими группами, но это редкость. К охоте раньше апреля я тебя не допущу, потому что в начале весны бродит куча голодных медведей, но ты можешь присоединиться к тренировкам, — и добавляет невозмутимо, склонив голову набок: — Если хочешь. Выражение лица Чимина напоминает то, какое у него было, когда Юнги впервые привёл его в логово охотников. Он не верит. — И… всё? — недоверчиво выдыхает Чимин, смотря на Юнги очень, очень осторожно. — Просто захочу и присоединюсь? Без… без каких-либо… условий и всего такого? — Нет. Два дня ты будешь проводить в Логове, два дня с матерью. Остальные три делай что хочешь. Чимин слегка хмурится, явно недовольный упоминанием работы с матерью, но выглядит более убеждённым. Хотя это не мешает ему спросить: — Ты что-то недоговариваешь, да? Юнги не сразу отвечает, прокручивая в голове голос, которым Чимин это произнёс. Казалось, что прошла целая вечность с того момента, когда Чимин что-то произносил с претензией, немного угрюмо. Это… мило. Юнги кидает на пару мгновений в прошлое, в гостиную, когда ему предъявили за то, что он пришёл, и за то, что ушёл. — Можно и так сказать. Ты присоединишься ко всем остальным, будешь работать с Хосоком. Но вместо прошлых тренировок с Сокджином, теперь ты будешь тренироваться со мной. Глаза Чимина распахиваются. — Что? — Я сам буду тебя обучать. Проводить с тобой два дня в неделю, с утра до вечера, у меня вряд ли выйдет, но минимум час-полтора я для тебя всегда найду, — пожимает плечами Юнги, наблюдая за изменения на чужом лице. Их проносится много, все смешиваются в одну непонятную кучу, итогом которого становится выдавленное: — Зачем? — Сокджин обучал тебя временно, пока у меня время не появится. Оно появилось. — Зачем меня обучать? Тебе? Юнги молчит, просто продолжая удерживать с Чимином зрительный контакт. Он не врёт — с того момента, как он решил сделать Чимина охотником, для него было ясно, что он будет работать с Чимином отдельно. Хотя бы для того, чтобы его омега лучшим образом выделялся на фоне остальных. Сейчас же… Есть что-то неправильное в том, как Чимин боится. Юнги уверен, что не может до конца представить масштабы его страха, потому что масштаб опыта у него и Чимина разный. Чимин не сталкивался в битве с крупными хищниками, не ввязывался до Чонхэ в серьёзные бои с волком, исходом которого станет чья-то смерть. Тех же медведей на территории мелколесья было очень мало. Чимина никогда не пытались убить. Для Юнги же это было в порядке вещей. Угроза смерти, на самом деле, это обыденная вещь для охотника. Поэтому Юнги никогда не поставит Чимина в команду, в которой не будут лучшие из лучших. Но Чимину надо привыкнуть. Рано или поздно он прекратит бояться. Иначе в их мире быть не может. Но для него же лучше будет, если рано. Этот мальчишка может обернуться огромным волком, способным откусить человеку голову. Точно таким же большим и опасным, каким был Чонхэ. Которому Чимин отгрыз руку в форме волка и разбил лицо, будучи человеком. Того, что Чимин всегда будет чувствовать себя защищённым рядом с Юнги… для Чимина этого будет недостаточно. Не с его историей. Ему нужно быть уверенным в себе. Он быстрый. Ловкий. У него отличная реакция и хорошая смекалка. Есть и будут волки, вроде Юнги, его отца, Чонгука, Минхо, которые будут иметь преимущество из-за более крупного облика волка. Он научит Чимина как правильно противостоять таким. И сделает всё, чтобы Чимину не пришлось это делать, сражаясь за жизнь. — Ты хочешь быть охотником? Чимин кивает. Но в глазах мелькает сомнение. — Ты уверен? — Мне это нравится. — Но ты уверен? — Да, — выдыхает он. — Я уверен. — Тогда охотником ты должен быть хорошим. Таким же, каким являешься следопытом. — И никто не сделает меня хорошим охотником, кроме тебя? — Нет. Сделают. С твоей помощью, — бросает Юнги. Чимин теряется. — Но я сделаю это быстрее всех. И Чимин… Чимин смотрит так, словно не может перестать это делать. А Юнги смотрит в ответ, скрестив руки на груди, в молчаливом ожидании. Чего — непонятно. Наконец, Чимин часто-часто моргает, опуская глаза. Он встаёт на ноги, спрашивая немного неловко: — Когда мы начнём? — Когда заживёт твоя шея.***
К Хаджуну Юнги с Чимином идут через два дня после их разговора. Верхняя губа Чимина напрягается в желании обнажить зубы и зашипеть, когда Хаджун просто к нему подходит. И видно, сколько усилий ему требуется, чтобы позволить прикоснуться к своей шее. Выясняется, что всё в порядке, но для полной уверенности Хаджун просит Юнги потрогать шею Чимина, а тому говорит после этого потереть железу и посмотреть получится ли выпустить феромоны. Чимин напряжённо смотрит на Юнги снизу вверх, теребя ткань приспущенной рубашки. В ответ на «позволишь?» он неуверенно кивает, совсем чуть-чуть склоняя голову набок и опуская бегающие глаза. Когда Юнги легонько проводит пальцами по коже Чимина, тот давится воздухом и резко дёргается, отшатываясь от прикосновения. Уже когда он отползает на другую сторону кровати, прикрывая шею, их взгляды сталкиваются: ошеломлённый Юнги и паникующий Чимина. Который почти сразу отворачивает лихорадочно краснеющее лицо, издавая тихий, стыдливый звук. Хаджун предусмотрительно отходит в другой край комнаты. Юнги дышит через рот. Пытаться пустить феромоны Чимину, кажется, не придётся — они мощной волной бьют в тот миг, когда пальцы Юнги касаются его кожи. Тишина длится с минуту. После Хаджун заговаривает: даёт пару наставлений и отпускает их. Чимин нервничает, смотрит куда угодно, но не на Юнги, который удерживает на лице маску невозмутимости, давая понять, что ничего комментировать не собирается. Хотя он всё ещё пытается не дышать через нос, потому что феромоны Чимина до конца не выветрились, а его ведёт от них. Но вместо того, чтобы вернуться домой, Юнги отводит растерявшегося Чимина к Донуку и делает заказ на одежду, объясняя это тем, что количества зимней одежды Чимина недостаточно. Чимин молча хлопает ресницами, не решаясь что-либо говорить при Донуке. Последний интересуется у Чимина, как в ношении ощущаются меха, а тот выдавливает что-то невнятное, опуская лицо, вновь покрывающееся румянцем. Юнги снова делает вид, что ничего стоящего внимания не видит, и сосредотачивает всё своё внимание на Донуке. Свою деланную невозмутимость он сбрасывает, когда Чимин засыпает, а Юнги бесконечно долго разглядывает его лицо, снова и снова возвращаясь в мыслях к тому, что Чимин до сих пор может смущаться из-за Юнги. На второй день он согласовывает с матерью дни, в которые Чимин будет работать с ней, просит не задерживать его дольше трёх с половиной часов, и, хоть мать открыто выражает недовольство, не отказывает Юнги. Она делает попытку поговорить об их отношениях, но когда Юнги обрубает разговор до его начала, не настаивает. Чимин дома проводит ещё три дня, следуя рекомендациям Хаджуна. Юнги приходит домой до того, как садится солнце, прихватывает из библиотеки пару новых книг, на которых ловит заинтересованный взгляд Чимина, и узнает между делом, что тот читал все книги, которые Юнги брал домой. Юнги, который всегда находил книги на том месте, где оставлял, слегка недоумевает. Взгляды Чимина на читающего Юнги обретают смысл, но когда он упоминает о том, что Чимин и сам может брать книги из библиотеки, тот что-то бормочет про то, что ему и эти нравятся. Юнги испытывает почти воодушевление от понимания того, что читать они явно любят одно и то же. Интересно, если он попросит, Чимин будет снова читать ему вслух? Он не просит. Они начинают ходить в столовую. На третий раз Юнги не выдерживает и заставляет Чимина зло засопеть, когда он насильно натягивает на его голову капюшон, а в ответ на «да не холодно мне» вздёргивает брови и отвечает «только попробуй его скинуть». Чимин недовольно пыхтит, хмурится, а потом натягивает капюшон ниже, скрывая лицо, но не смеет его скидывать. Юнги пару раз ловит себя на том, что подкладывает в тарелку Чимина еду из своей, а тот растерянно хлопает ресницами, не в силах набраться достаточной решимости, чтобы что-то спросить. Хорошо, что он не спрашивает — у Юнги чёткого объяснения своему поведению пока нет. И его всё устраивает, пока Чимин под надзором ест, поглядывая на Юнги озадаченно. К ним присоединяются и ребята, но Юнги каждый раз садится рядом с Чимином, зная, что абсолютно никому не хочется быть пойманным посматривающим в сторону Чимина, когда рядом находится он. А Юнги периодически обводит глазами столовую, проверяя наличие ненужного внимания. И подкладывает дрова в камин, находящийся ближе всего к их столу, высокомерно фыркая над ироничным взглядом Сокджина и ухмылкой Хосока. Юнги винит во всём зиму. К тому же, он и его альфа ощущают, что самочувствие Чимина всё ещё переменчивое, и своё поведение Юнги меняет под чужое настроение. Он удавится, если Чимин ещё раз заплачет при нём. Когда можно никуда не уходить, Юнги не уходит. Но каждое утро, когда делать это приходиться, превращается в испытание — вытаскивать себя из постели, где рядышком спит тёплый Чимин, это как сдирать себя с костей вместе с кожей и плотью. По смирению и принятию Юнги порой бьёт злость, разожжённая унижением. И его, и альфы. Сложно не чувствовать себя жалким, когда разрешаешь себе беспрерывно смотреть на личико спящего Чимина, и тогда же подыхаешь от желания двинуться вперёд и уткнуться носом в чужой запах. Он порывается понюхать спящего омегу, потому что спящим он Юнги не оттолкнёт. Мерзко. Возвращаясь в логово, Чимин нервничает. На него лишний раз не смотрят, что его слегка успокаивает. Юнги, конечно, не упоминает то, что в жёсткой и холодной форме предупредил всех держаться сдержанно, и если он узнаёт, что кто-то нарушил его приказ, — а это, блять, приказ — то дело иметь будут лично с Юнги. Ослушаться никто не смеет. Охотников делят на группы согласно их рангу и способностям, и тренируются они между собой под контролем наставника. Чимина ставят в пару либо с Чонгуком, либо лично с Хосоком, который отвечает за их группу. Это временная мера, но необходимая — Чимин всё ещё чрезмерно дёрганный. До окончания тренировки Юнги его забирает, даёт отдохнуть и уводит в сторону, сообщая, что теперь начинается их тренировка. Чимин заметно тушуется на этих словах, а когда Юнги возвращается, уже скинув одежду и обернувшись в волка, то открыто трусит от их разницы в размерах. Первое, что подмечает Юнги — Чимин нервничает, но по большей части скорее теряется от резких выпадов, а не пугается их, как с другими волками. Видимо, инстинкты отказываются видеть в Юнги опасность. Вторым становится очевидно, что от тренировок Чимин ожидал чего-то другого. Кажется, он удивляется, обнаружив, что Юнги терпеливо и спокойно подмечает, что как делать, и ему не стоит каждый раз сжиматься, ожидая вспышки раздражения. То, что они делают, больше напоминают поддавки, чем бой, но наблюдения Юнги подтверждаются: Чимин аккуратный; каждое его движение одновременно и неуверенное, и выверенное; он по большей части отскакивает и уворачивается, но стоит начать наступать чуть сильнее, как сразу сдаётся, начиная паниковать. Спустя час уже начинает уставать, двигаться более вяло, внимание рассеивается. Они заканчивают. Из раздевалки к ожидающему его Юнги Чимин выходит растрёпанный, робко удерживая зрительный контакт. Но глаза. Чёрные угольки снова начинают тлеть, вызывая на губах Юнги довольную усмешку. Это заставляет Чимина насупиться: — Что такое? — спрашивает он, хмурясь. Выглядит забавно. И, пожалуй, мило. Юнги, как и до этого, находит очаровательным привычку Чимина строить суровое и рассерженное лицо, когда он испытывает что-то на грани со смущением и не знает как реагировать. — Ничего, — отзывается Юнги, заслуживая подозрительный взгляд. — Как тебе тренировка? — Оу… — тушуется Чимин. — Ну… ты не беспрерывно возмущаешься, как Сокджин, так что… нормально? Это было… было хорошо. — Ты ждал, что я буду беспрерывно на тебя возму… — Юнги обрывается. Подбирает более честное слово, не произнесённое Чимином: — Злиться. Неловко замявшись, Чимин кивает. — Значит, маленький гадёныш, — вдруг доносится со стороны. — Ты считаешь все мои справедливые замечания беспрерывными возмущениями?! Глаза Сокджина опасно сужаются. Чимин бледнеет. Делает крошечный шажок в сторону Юнги и сжимается, стыдливо зажмурившись, когда Сокджин заговаривает. Юнги с некоторой долей удивления слушает как Сокджин начинает возмущаться, и делает это искренне, но без привычного яда в голосе. Не собираясь его затыкать или приходить на помощь Чимину, Юнги вслушивается в фоновый шум — в рычание, в глухие звуки падения, в голоса и смех. В вечный шум логова, по которому Юнги действительно скучал, пока был чрезмерно загружен работой всю осень и лето. «Чимин прекрасно сюда вписывается», — думает Юнги. Мне хорошо, — понимает он, когда чувствует робкое прикосновение к плечу и ловит спаси-меня-от-него-взгляд.***
— Юнги… Юнги… эй… Темнота медленно расходится, являя Чимина, стоящего над Юнги и говорящего неловко: — Ты уснул в одежде. Он что? Часто-часто моргая, Юнги приподнимается и осматривается. Вечерняя полутьма, в которой он закрывал глаза, сменилась на ночной мрак. И, кажется, час уже поздний, потому что Чимин одет в свою ночную рубашку и штаны, и слегка помят, словно сам только что проснулся. Возможно, так и есть. Голова падает обратно на подушку, и почему-то веки упрямо слипаются. Юнги уже тянет руку, чтобы схватить Чимина и дёрнуть его вниз, укладывая на себя, но вовремя себя одёргивает. Это заставляет проснуться. Сесть, потирая лицо. Что он делает? И как уснул? И который вообще час? — Всё… всё хорошо? — обеспокоенно спрашивает Чимин. И Юнги понимает — окончательно он проснулся не когда одёрнул себя, а одёрнул и проснулся, потому что в мутность сознания прорезался запах тревоги Чимина. Этот запах поднял бы Юнги, будь он даже мёртв. — Да. Нормально. Ложись, я сейчас разденусь и тоже лягу. Помявшись ещё пару секунд, Чимин слушается. Юнги раздевается, но замирает, так и не дотянувшись до полки с одеждой. Ему жарко. Перспектива влезть в одежду видится до невозможного отталкивающей, однако реакция Чимина будет наверняка плохой, что заставляет влезть в штаны. Юнги проскальзывает под одеяло и утыкается носом в подушку, закрывая глаза. — Ты не надел рубашку. — Если я тебя смущаю, могу одеться, — бормочет Юнги, притираясь к подушке щекой. Чимин издаёт крошечный, странный звук, смахивающий на писк. Это заставляет приоткрыть один глаз. — Утром ведь будет холодно. А, понятно. Юнги снова смыкает веки. — Не будет. — С тобой что-то не так, да? — он, кажется, приподнимается с постели. Сдвигается ближе. Юнги уже проваливается в темноту, поэтому не уверен, правда ли его лоб накрывает тёплая ладошка. — Ты же по ночам выходишь, чтобы поддержать огонь в печи, и всегда спишь в одежде. — Я выхожу, потому что холодно тебе, — не особо внятно давит Юнги. Языком шевелить так лень. Но сил на то, чтобы перехватить исчезающую ладонь и затянуть её под одеяло, у Юнги почему-то хватает. Он тянет Чимина ближе за руку под ойканье последнего, пока не чувствует чужое тело под рукой. — И я редко спал в одежде, пока ты не появился, чтоб ты знал. — Юнгх-х… — странное копошение. Секунда тишины. Голос, пропитанный паникой и беспомощностью: — Ты странный. С тобой точно всё хорошо? — Просто спи. А потом мир растворяется в темноте.***
— Ты странный, — ляпает Юнги до того, как смекает прикусить язык. В него прилетает очень сердитый взгляд. Движения Чимина, зашнуровывающего сапоги, становятся агрессивнее. — С тобой всё хорошо? Его игнорируют. Юнги приваливается к стене, скрещивая на груди руки и смотря в потолок. Воспоминания о вчерашней ночи вполне чёткие, и причина упрямого молчания Чимина, всё утро недовольно сопящего и делавшего это показательно, абсолютно непонятно Юнги. — Я ведь ничего не делал. Чимин фыркает. — Значит, делал? Молчит. — Чимин. Слышно только тихое шуршание шнурков. Юнги прикрывает глаза, глубоко вздыхая в попытке унять зашевелившееся раздражение. Успокоить волка, неожиданно взбесившегося из-за тотального игнора со стороны Чимина. — Не надо меня игнорировать. И это получается чуть более опасно, чем Юнги планировал. Чимин замирает. Сжимается, начиная медленно затягивать узел. Всё его демонстративное недовольство слетает, уступая напряжённости. Юнги прикусывает щёку изнутри, когда слышит: — Ты ничего не делал. — Тогда почему ты так себя ведёшь? Процесс придумывания правдоподобной лжи на лице Чимина отражается очень чётко. Он даже что-то придумывает, но, встретив ты-бы-хорошо-подумал-взгляд, захлопывает рот. Следующее, что из него вылетает, звучит тихо и неуверенно: — Мы идём в логово? Юнги толкает язык за щеку, раздумывая, стоит ли снова позволить Чимину оборвать разговор. Бережливое отношение Юнги к Чимину работало — Чимин стал охотнее разговаривать и проявлять интерес к участию в жизни стаи. Однако нужно было совсем немного, чтобы вновь его задавить. Произнести, например, что-то более резко, чем следовало. Как Юнги минуту назад. В другой ситуации Юнги бы без колебаний позволил Чимину сменить тему, но в этот раз Чимин недоговаривал о чём-то, что пошатнуло их хлипкое перемирие, построенное на уступках Юнги и появляющихся зачатках доверия Чимина. — Идём. Но вечером я жду объяснений. Чимин поникает, но молчит. День в логове начинается как обычно. Юнги планирует позволить Чимину около часа заниматься с группой, а потом забрать на их тренировки, но отец зовёт его к себе и планы отменяются. У отца обнаруживаются Намджун, отец Намджуна, главный строитель стаи, и его подчинённые. Обсуждаются планы на лето и весну, отцу предоставляют чертежи и карты. Тот смотрит внимательно, задаёт пару вопросов, вносит несколько поправок, заранее их обсудив, и объявляет, что вместо него наблюдать и контролировать процесс строительства и перегона скота будет Юнги. Это не радует — придётся либо некоторое время пожить в Мелколесье, оставив Сокджина главным в логове, либо мотаться между заброшенной деревней и поселением. Второе более вероятно — от мысли о том, что придётся остаться без Чимина на некоторое время, вызывает злость и тоску. Хотя можно было бы, наверное, забрать его с собой, но Юнги не был уверен насчёт того, удачная это идея или нет. Обратно в логово Юнги возвращается через два с половиной часа, ко времени перерыва. Со всеми Чимина нет, Чонгук говорит, что тот ушёл в сторону раздевалки для омег. Юнги идёт его искать. И находит. Но — и альфа клацает зубами от моментально вспыхнувшей ярости — не только его. Они стоят в стороне. В тихом уголке, куда никто не заглянет. Альфа, тот самый, меха которого Юнги заставил оставить (да, Юнги узнавал, кто он, он не мог не) что-то говорит. До Юнги доносятся лишь тихие обрывки, из которых становится ясно, что Чимина расспрашивают о его самочувствии, упоминая их прошлую стаю. И Чимин робко кивает в ответ, не отрывая от чужого лица — какого, блять, хера? — поблёскивающих глаз. Щёки нежно покусывает розовый румянец смущения, он заламывает пальцы и говорит что-то. Кажется, благодарит за беспокойство. Юнги хочется проткнуть висок и выдрать из черепной коробки мозг, в который навсегда врезается вид Чимина, смотрящего на кого-то так. С бесконечной, тёплой, смущённой благодарностью. Это не то убитое «спасибо» и дрожь линии плеч. Блядство. Часть Юнги хочет убраться отсюда и засыпать себе глаза песком, другая — подойти, завалить Чимина на плечо и утащить домой. Выбирать, впрочем, не приходится — Чимин вдруг перемещает взгляд и смотрит прямо на него. Только-только сложившаяся улыбка умирает на чужих губах. А глаза — секунду назад такие тёплые — распахиваются и наполняются ужасом. Альфа догадливо оборачивается. Бледнеет. Юнги смотрит на это ещё секунду. А потом разворачивается и уходит. Он смотрит исключительно прямо. Не моргает. Идёт быстро, целеустремлённо но-хер-знает куда. Только вот, несмотря на это ноги передвигать почему-то сложно, а в груди — внезапно хуёво. Как будто в сердце понатыкали тысячу иголок, каждую из которых медленно, со вкусом вдавливают до конца. Позади слышатся шаги. Юнги пытается натянуть на лицо спокойствие, но осознаёт, что это бессмысленно — каменная маска пустого «ничего» и так не сходит с лица последние несколько минут. — Подожди! Юнги не останавливается. Не оборачивается. Но замедляет шаг, позволяя Чимину его догнать. — Мы просто разговаривали, клянусь, я… — Да, я видел, — обрывает Юнги убийственно спокойно. — Юнги… — Я же сказал, что видел. — Он просто подошёл спросить как я себя чувствую. — И как ты себя чувствуешь? А нет, подожди, — в голос просачивается яд. — На такие вопросы ты не отвечаешь. Но, кажется, только мне. — Я не разговаривал с ним с лета, — жалобно выдыхает Чимин, пытаясь не отставать. — Ни разу. — Ну так иди и договори. — Юнги, пожалуйста, — долетают слова уже в спину. И бьют по ней, заставляя остановиться. Юнги позволяет прикрыть себе глаза и шумно вздохнуть, зная, что Чимин этого не увидит. С трудом разомкнув сжатые челюсти, он говорит: — Иди и договори. Ты можешь говорить с кем хочешь. И, — хочется усмехнуться. Но выходит только скривиться. — Расслабься. Я его не трону. И я не злюсь… Просто хочу вырвать ему трахею, а тебя утащить в нашу постель, чтобы убрать любой намёк на чужой запах. — …у меня просто выдался хуёвый день. Хорошо. У него получилось сказать это почти спокойно. — Он хороший, — умоляюще шепчет Чимин, откровенно заискивая. Заткнисьзаткнисьзаткнись. — Пожалуйста, не… — Я же сказал: иди и договори, — цедит Юнги сквозь зубы. — У меня просто настроение поганое, но я не собираюсь что-то делать ни с ним, ни с тобой. Хватит вести себя так, будто у меня есть причины его трогать. Так, будто это был не просто разговор. — Ты зря за мной бежал. — Ты злишься, — вдруг. Юнги жмурится, мысленно проклиная всё на свете. — Нет. — Злишься. Становится почти страшно от того, как мало нужно Чимину, чтобы вывернуть эмоции Юнги наизнанку. Злость исчезает, оставляя горечь. Юнги облизывает губы. Думает, что он не должен злиться на Чимина. Конечно, альфа подошёл поговорить, когда рядом никого не было. Это понятно. Юнги узнавал про него, парень он неплохой. А для Чимина — один из немногих, кто всегда хорошо к нему относился, независимо от ситуации. Хотя Юнги парня презирает. Не только ревнует. Ревнует. Блять. Он действительно ревнует. Но, сука. Как ему этого не делать, когда Чимин так тепло смотрит на кого-то, кто не он. Что он улыбается кому-то, но только не Юнги. Почему это не я? Но Чимин не заслужил того, чтобы на него злились. И Юнги никогда не ждал, что его омега перестанет общаться с другими альфами. Чимин мог это делать, если хотел. У Юнги не было права отказывать ему в такой мелочи. Чимину вообще полезно видеть, как с ним могут быть добры. — Злюсь. Но не на тебя. На себя. На эту благородную тряпку – того, кто мог бы попытаться лучше за тобой поухаживать, а не предлагать драные меха, которые ты будешь хранить. На того, кому бы ты не отказал, если бы он настоял. Блять. — Я же уже сказал, зачем ты заставляешь меня повторять? — Юнги оборачивается. Сердце неприятно спотыкается, сбившись на секунду с ритма, когда он ловит несчастный взгляд. Юнги опять его пугает. — Иди и договори, если хочешь, до окончания перерыва время у тебя есть. Чимин не сходит с места. Но слова Юнги на него действует — он в явном жесте сомнения кусает губу и мнёт в кулаках ткань мехов. — Всё нормально, — добавляет Юнги мягче, кивнув в сторону, откуда они пришли. Он даже настаивает: — Я серьёзно. Иди. Чимин мнётся. Смотрит через плечо, потом — на Юнги, осторожно и недоверчиво. Но кивает. Отворачивается. Медленно удаляется прочь. Юнги смотрит ему в след достаточно долго, чтобы удивить и себя, и Чимина, когда тот оборачиваются, и их глаза встречаются. Юнги думает, что Чимин кажется расстроенным. Он думает, что не хочет, чтобы Чимин уходил. Чимин уходит. И оставшуюся часть дня исподтишка поглядывает на Юнги, пытаясь понять, что у него на уме. Он опасается и нервничает. Ждёт, что на него наорут, а того альфу вот-вот потащат к Юнги. Умудряется выглядеть несчастным щеночком, даже обернувшись в огромного волка. Юнги же ведёт себя подчёркнуто невозмутимо, назначает Чимина в пару с Чонгуком и спокойно комментирует действия каждого, наблюдая за каждым их движением. Пару раз он их останавливает, подходит и меняет положение, показывая правильное. Ловит взгляд Чимина и зарывается пальцами в его меха, коротко поглаживая в я-не-злюсь-жесте, прежде чем убирает руку, игнорируя заинтересованного и удивлённого Чонгука. Он правда не злится. Чимин расслабляется. Он неплох. Правда Юнги отдаёт себе отчёт в том, что по большей части это заслуга Сокджина — Юнги с Чимином пока тренировался мало, чтобы видеть наглядные результаты. В один момент между ребятами влезает Хосок, предлагающий заменить Чонгука. Сокджин тоже заглядывает, вставая рядом с Юнги и пуская руку в меха Чонгука. Тот фырчит. Тренировочный спарринг, направленный на отработку движений, а не на полноценные атаки, с подачи Хосока превращается в шутливый бой. Он бессовестно дразнит Чимина, а тот ведётся. В конце Хосок определённо какой-то шутки ради поддаётся, но Чимин этого в пылу «сражения» не замечает, начиная напирать серьёзно. Конечно, Хосок моментально опрокидывает его спиной на землю. Горло Юнги уже вибрирует из-за рычания, когда происходит что-то быстрое и странное. Чимин, испугавшись и рассердившись, умудряется вырвать клок шерсти у Хосока. Волки не умеют смеяться, но Чонгук честно пытается, пока Хосок в жесте, совершенно нелепом для волчьего тела, пытается лапой нащупать свою шерсть. Из раздевалки десять минут спустя Чимин выходит пристыженным, с низко опущенной головой. Сокджин склабится, глядя на Хосока, пытающегося пригладить волосы так, чтобы вырванный кусок чёлки не бросался в глаза. — Ты. Маленький. Кровожадный. Монстр, — обвиняет его Хосок. — Ты снова ободрал мне волосы. Чимин краснеет, выдавливая из себя: — Извини. Предварительно вздохнув в чисто сокджиновой, крайне трагичной манере, Хосок хлопает Чимина по спине, секундой позже в братском жесте обнимая за плечи, как делает это с Чонгуком. Юнги чувствует, как усмешка слетает с губ. Взгляд приковывается к руке на плече Чимина. — В любом случае, в этот раз это было быстрее и резче, — хмыкает Хосок. Чимин осмеливается посмотреть на него с робкой надеждой. — Думаю, теперь ты мне можешь откусить что-то посущественнее чёлки, ты стал… — Убери от него руки. Хосок замирает на полуслове. Чимин широко распахивает глаза, устремляя на Юнги ошеломлённый взгляд. Ебучая рука остаётся на плече. — Я сказал. Убери. От него. Руки. Пару раз по-совиному моргнув, Хосок выходит из оцепенения. Он убирает руку и приподнимает обе перед собой, отходя от Чимина на шаг. Сокджин прочищает горло. — Юнги, у тебя… Предгон. Блять.