***
Концепция взаимопомощи достаточно любопытна. Рациональное мировосприятие позволяет выделять определённые категории дел, браться за которые будет не так проблематично, как за другие. Впоследствии — заручаться поддержкой тех, кому пришёл на выручку по совершенно нелепой причине.
Поднимать свой авторитет, обелять репутацию, нивелировать критику…
Хирофуми бредёт по школьному коридору. Роется в себе, проходит по касательной мимо других студентов. В голове роится странное. Пальцы теребят карманы. Голоса, взгляды, хлопки дверьми, прыжки по ступенькам и прочие внешние факторы остаются проигнорированными.
Люди в подавляющем большинстве думают не так, как думает он. Основывают свои решения исключительно на эмоциях и под влиянием общепринятых норм. Хирофуми правда другой. Хирофуми не добряк, хотя прекрасно знает, как пустить пыль в глаза.
Ложь во благо, хитрости и уловки — вот его истина. Вот здесь и кроется парадокс — как лгать себе, если благо заключается в признании?
Подошвы сменки отстукивают по ступенькам, сомнения нарастают с ритмом пульса — Хирофуми никогда не действовал себе в ущерб, зато выгоду извлекал максимальную из возможных.
Но точно не сегодня — рука ложится на дверную ручку, коченеет. Ёшида мокро выдыхает в металлическую обшивку, упирается лбом. Остыть бы, охладеть.
Хотя нет, не получится.
Потому что за дверью, на пустующей крыше, он должен дождаться Денджи. Увидеть Денджи, послушать его изломанный, грубоватый голос, посмотреть на его вздёрнутый кверху нос, подивиться забавному прищуру, вырыть себе новую яму.
Раскалённые лезвия вспарывают вдоль кубиков пресса, застревают в ребрах. Хирофуми дёргает за ручку и вылетает на открытый воздух.
Как инфантильно.
Небо вновь пронзительно-светлое, яркое, обжигающее. Пропитанный бензином и запахом стриженой травы, ветер обтекает щёки.
Хирофуми забирается в тень, сползает по стенке. Жизнь его определённо не жалует — стоит приопустить веки, как под ними точно наяву материализуется свет из-под той двери, суматошная возня Денджи, его рдеющее лицо, выглядывающее из пухового панциря, щупальца, обвивающие его торс.
В ту ночь Хирофуми так и не сомкнул глаз. Ворочался, крутился по одеялу, делился мнением с потолком и демоном-осьминогом, выпил кофе, потом холодный кофе, затем кофе с сахаром, на учёбу пошёл никаким — рассеянным, несобранным.
Всё рациональное неуклонно вянет и обмякает, и Ёшида уже понял, в какие дали девается его логика и рассудительность.
Их почётное место занимает уже знакомое «мне чего-то не хватает», подкреплённое самоуничижительным «я какой-то странный». Выражаться более конкретно не хочется, потому что конкретика раскроет всю суть красных ушей и зудения внизу живота — Ёшида не отрицает, Ёшида больше десяти часов петляет по обрывкам собственного сна, воспоминаниям о раздвинутых ногах Денджи и его распалённом, влажном дыхании.
Сказать себе «да, дружище, ты определённо влип» равнозначно проигрышу своим желаниям, утрате доверия к себе, клеймению себя кое-чем несмываемым.
Хирофуми уверен:
он — однолюб будь субъект его привязанности слегка попроще, не пришлось бы нивелировать его достоинство, вынуждая согласиться на спор.
Сбоку раздаётся грохот — на крышу врывается сам субъект. Взъерошенный, весь в мыле, очевидно недовольный. На губах Хирофуми режется улыбка, мыслительные процессы мешаются в переваренный рис.
— Ненавижу алгебру, — Денджи кидает рюкзак на бетон и падает сверху. — Знал бы ты, как она задолбала меня этими логарифмами. За-дол-ба-ла. Просто представь, я стою у доски и не…
Хирофуми осторожно придвигается ближе. Подползает, точно беспозвоночное, задерживает дыхание. Чернильные радужки заливают чужие бёдра. Сложенные в турецкую позу, расставленные почти так же широко, как во сне. Ёшида отчасти ненавидит себя, но падает на них без спросу, надеясь не получить оплеуху. Денджи напрягается, дёргает правой. Хирофуми пристраивается поудобнее, запрокидывает голову, ловит шаткий зрительный контакт. Чужие радужки мелко подрагивают. Денджи поджимает губы, ведёт плечами.
— Привычки у тебя идиотские, — бросает под нос.
Глухо, смущённо. Ёшида отрицательно покачивает головой, вглядывается в затемнённое наклоном лицо, доверчиво вытягивая шею. Зуд по телу проходит — накатывает неожиданное успокоение. Денджи тёплый. Мышцы у него могут быть и крепкими, как цепи бензопилы, и мягкими, как простые человеческие.
И пахнет он сейчас не только варёным рисом, потом и апельсиновыми конфетами. Ещё мылом пахнет, слабо, правда, но сквозь штанины чувствуется.
— …На тебе удобно лежать. Почти как на подушке, особенно если ты не нервничаешь и не загоняешься. Расслабься, м? Докидываю ещё несколько тысяч и удон в любой кафешке, — вполголоса воркует Хирофуми, пытаясь найти место рукам — те скачут с бетона на ляжки, с ляжек в карманы, в итоге усмиряются на животе.
Там, точнее не там, а чуть ниже брюшных стенок, так горячо, что никакие чернила не выдержат — пересохнут. Ёшида упирается подошвами в пол, подгибает колени. Складки в паху топорщатся якобы из-за позы, но как бы и нет. Всё потому, что у Денджи щёки снова осыпает мраморным румянцем, угли в глазах накаляются, искрят.
— Я расслаблен, — деловито причмокивает он, ёрзает, вытягивая из-под себя рюкзак. Лезет в боковое, ворчит: — Просто бесит, что ты так легко меня перебиваешь. К тому же, ты не первый, кто у меня на коленках валяется.
«Не первый» звучит обидно, хотя Ёшида не из тех, кто будет загоняться из-за неполученных «первых разов».
Или будет?
— Но я же ни слова не говорил перед этим, молча прилёг отдохнуть. Продолжай, мне интересно послушать, как у вас проходят уроки, — подмигивает Хирофуми, изгибаясь в позвоночнике.
Под лопатки попадает внутренняя сторона бедра. Мягкая, нежная. По коже проносится вихрь мурашек, задерживается на плечах и загривке.
Ешида щурится. Хорошо. Как же, чёрт возьми, хорошо.
— …Ладно, если я из-за тебя забыл что-то, то это уже не мои проблемы, а твои, да, и я их решать короче не буду, — снисходительно замечает Денджи, встряхивая в руке помятую коробочку. Дёргает трубочку, вздыхает: — В общем, вызывает она меня к доске…
Хирофуми выслушивает жалобы подопечного, воровато глазея на него из-под густой чёлки. По неотёсанным взрослением скулам стекают солнечные зайчики — отражение от стёкол соседнего бизнес-центра.
Денджи недоволен. Денджи негодует по поводу и без — для него любое происшествие приобретает вселенский масштаб. Денджи особенно хорош, когда порядком вымотан умственной деятельностью.
Волосы торчком, точно шипы дикобраза, голова запрокинута, кадык мелко ходит вверх-вниз — Денджи то и дело прерывает свой рассказ, чтобы пососать дурацкий яблочный сок. Флегматично, устало — совершенно не так, как во сне, когда его кадык дёргался по другой причине, когда вместо сока были их неумелые, пылкие поцелуи и ледяная слизь с щупалец.
Полный экстаз. Прежде Хирофуми не предполагал, что его контрактом можно пользоваться и в таких ситуациях.
— А эти блин, прикинь, палят на меня и шушукаются! — по-прежнему дуется Денджи, жамкая в ладони квадратную картонку. — Нет бы подсказать, падлы!..
Замахивается. Хирофуми на автомате перекатывается набок, утыкаясь носом в чужой живот — форму загадить боится, не подумайте. Денджи передёргивает, твёрдый пресс упирается Ёшиде в лоб и щёку. Слышно, как опустошенная коробочка отлетает на другой конец крыши, стукается о парапет, перекатывается по ветру. Денджи фыркает, впиваясь локтями в бок Хирофуми.
— Придурки, блин, — склоняется, резко снижает тон, бормочет почти у уха, хрипло, смущённо: — И ты придурок, куда лезешь, а?
Никуда из недопустимого — завороженно думает Хирофуми, переворачиваясь на спину. Разглядывает обкусанные губы, блестящие от сока, короткие светлые ресницы, дрожащие наряду со взглядом. Ладонь тянется вверх, проходится по щеке. Хирофуми улыбается, будто околдованный, гладит кончиками пальцев. У Денджи шок, отвисшая челюсть и прерывистый рыбий выдох, точно его бросают на острые волнорезы.
А ещё мелкий пушок вдоль линии подбородка, тонкий-тонкий, еле ощутимый.
— Зачем ты так смотришь? — шелестит Денджи, сидя без единого движения.
В душу, существование которой Ёшида едва ли признавал, лезет какое-то приторное дерьмо.
— Эй, ну это, руку-то убери, чё ты… Щас из-за тебя прыщ вскочит, и чё мне, позориться потом ходить?
Хирофуми не отвечает, продолжая поглаживать чужую кожу. Тёплую, нет, обжигающую. Пальцы на ногах хрустят, физиология саднит в паху. Продолжать немного стрёмно, но Ёшида переходит грань, впутывая пальцы в щётку соломенных волос.
— Ты такой красивый, Денджи. Знаешь, как иногда говорят? Красота есть в самых бытовых вещах, да? Ты вроде никакой, а вроде и взгляд оторвать нельзя.
— Чё за херню ты ляпнул? — вспыхивают в ответ.
Столбенеют, отворачиваются.
Ёшида слегка подаётся вперёд, снова утыкается лицом в чужую форму. Пахнет стиральным порошком и жиром. Ему чисто по-мальчишески стрёмно делать нечто настолько откровенное, и одновременно жесть как любопытно, безрассудно, безмерно — уж очень нравится Денджи.
— Да, Денджи, ты очень красивый, — мурлычет Ёшида в невесомую ткань футболки.
Припадает губами еле заметно, на границе с реальностью — Денджи не может ни почувствовать сквозь, ни увидеть.
Хирофуми трясёт. Мурашки заполняют каждую молекулу тела, пробиваются под кожу. Хочется целовать.
Над макушкой натужно сопят. Прерывисто, шумно. Денджи, слышно, облизывается, глотает слюну. Сердце у него живое, живее всех живых — вон как колотится, аж под щекой вибрирует.
— Тебе не нравится, когда я тебя хвалю? — вполголоса спрашивает Хирофуми, растягиваясь выше, трётся лбом о костлявое, неудобное плечо. Предплечье обхватывает чужую крепкую шею, прижимает к себе.
Главное — не открывать глаз.
— Совсем, бля, спятил, — буровит Денджи, бодая впадинку над ключицей.
Жаль, что то слово, которое крутилось на языке во сне примерно так же, как получасом позже летали испачканные трусы в стиральной машинке, Ёшиде пользовать не вариант. Пальцы перебирают жёсткие, густые пряди, пропускают сквозь себя, расчёсывая каждую. Дыхание Денджи опаляет за воротником, прямо через ткань.
— …Но знаешь, чё меня бесит больше всего? — внезапно бормочет он, насупившись пуще прежнего.
Хирофуми скрывает улыбку в его шее, вопросительно мычит.
— Я типа не понимаю, какого хера надо ржать, если все в курсах, что я нихера не вдупляю, вот чё! Реально, как им чёт сделать за бабки, так сразу «Денджи, Денджи, иди сюда», блять, а как объяснить, так хуй подскажут, а я на второй год не особо хочу…
Ладони заметно потеют, гладить его волосы уже не получится, зато протиснуться между стенкой и талией, усевшись вплотную — вполне. И про деньги, скорее всего, лучше не трепаться так часто. Есть ли вероятность, что Денджи это на самом деле неприятно?
— Ты эту дичь прекращай, вдруг зайдёт кто, и чё мне потом делать? Как объясняться прикажешь, а? — тараторит он, разворачиваясь к Ёшиде всем корпусом.
Хирофуми теряет связь с реальностью, размазывается по бетонному полу, очерчивает ровные позвонки указательным, доходит до изогнутых у шеи, слегка отстраняется. Чернила в радужках не выражают ничего, тело мелко потряхивает. Взгляд Денджи колотит, по лицу растекается красное-красное, которое не остужает ни ветер, ни взмокшие и охладевшие руки Ёшиды. Теперь тыльной стороной, для конспирации.
— Может, после уроков останемся, я тебе объясню всё, что не понимаешь? — спрашивает он непредвзято и безучастно, но глядит неотрывно только на сухие, обкусанные губы.
Хочется. Без всякой выгоды хочется.
— Мне с собаками гулять, и Наюту ещё… — бормочут в ответ.
— Давай мы с Наютой в кафе посидим тогда, потом в тот парк с собаками? — предлагает Ёшида.
«Мы» очень больно кусает за язык. «Мы» — лишнее, у Денджи всегда были другие «мы».
Мы с Почиттой, мы с Пауэр — Пауэр же, да? — мы с Аки, мы с Макимой…
— Не, если ты не хочешь, то я просто напишу тебе конс…
— Пошли, — решительно перебивает Денджи.
Зрительный контакт не ловит, тянет голову ближе к полу. Узоры на чуть припухлых щеках настолько яркие, что Ёшида не прочь поменяться местами и провалиться сквозь литосферные плиты вместо своего подопечного.
— Только клешни убери свои, а то мне как-то странно, типа, бля, не знаю короче, просто убери.
Хирофуми хмыкает себе под нос, отпускает.
Денджи, наверное, тоже чего-то не хватает?
