Побочный эффект

***

Темнеет. Узкие улицы одного из кварталов Токио кажутся ещё более узкими из-за тысяч прохожих, снующих туда-сюда шумной биомассой. От остывающего асфальта поднимаются густые столпы тепла, и бёдра под широкими шортами при каждом шаге буквально обжигает духотой. Уже на уровне лица воздух слегка остывает, смешивается в адский коктейль из запахов жира, специй, терпких духов и сигарет. Почти так же пахло у Хаякавы дома, когда он открывал балкон нараспашку и суетился над плитой. Но Хаякавы и Пауэр больше нет. Нет тонкого тюля на карнизах, нет намытой до скрипа столешницы, нет их общих шмоток на сушилке. Это не вымысел — Денджи лично видел, как обломки той малоэтажки равняли с землёй, подбирал стекляшки от чьих-то стаканов, стоя на безопасном расстоянии «от», и не чувствовал ничего. Только жжение в ладони, дрожь в подбородке и гулкую, звенящую пустоту где-то в застенках самого себя. Кошмарные сны не сравнятся — реальность всегда страшнее, но пьяной толпе как-то совершенно насрать. Она множится по обе стороны пешеходной зоны, забегает далеко вперёд, по-прежнему шабашит у распахнутых дверей баров и оглушительно улюлюкает. Что было бы, выйди из её нестройных рядов нытик-Хаякава прямо сейчас? Без ствола из башки, с человеческой рукой. Чисто такой, как при первой встрече? Что бы он сказал? Что-то в духе «Ты настолько изменился»? «Жизнь у тебя стала лучше, но выглядишь ещё более жалко», да? Денджи грозно пыхает носом, расправляет плечи, и с видом бесстрашного гладиатора протискивается через самую гущу людей. Кто-то извиняется, кто-то шлёт на хуй. Похуисты какие, неебаться просто — видать, не в курсе, что не вывезут стычки всесильным Человеком-Бензопилой. Он вообще самый некультурный ублюдок на свете — непременно бы послал выше крыш и дальше горизонта в ответку, — но сейчас отчего-то обессиленно закусывает губу и отмалчивается. Взмокшие пальцы придерживают карман с заветным билетом, диафрагму давит, ломает и выворачивает наружу какое-то невыносимо-гадкое чувство. Потому что Денджи знает, что они знают, как должен вести себя парень, которого регулярно целует и трогает другой парень. Потому что Денджи чувствует, что они чувствуют, как сильно сносит башню от нежелательных параллелей с прошлым, когда он впервые — и всего единожды — видел мир через иную призму. Розовую такую, матовую — не рассмотреть даже, что кроется на оборотной стороне. Потому что, в конце-концов, Денджи — ни тот, завалявшийся в соплях прошлогодней давности, ни сегодняшний, ещё свеженький — не смог бы не заметить пылающие щёки такого же наивного идиота, за чьей сгорбленной фигурой поступательно двигается чёрная пелена. Шутка ли, но он заранее попросил Ёшиду не идти рядом, пока тысячи внимательных глаз не перестанут давить на затылок, и от этого ещё противнее — теперь все присутствующие в здешнем филиале пьяного пиздеца видят, насколько он обижен на самого себя, насколько труслив и ничтожен. Бесит. Как же всё бесит. Демоническое сердце кипит и липнет к рёбрам, точно оплавленная бутылка под ногой, Денджи отпихивает её, заворачивает за угол, прижимается лопатками к жёсткой стене и кое-как вдыхает. Долгожданная, блять, сырость. Спасибо, родная, что тебя несложно отыскать на любом конце города. Нервная система не въезжает в происходящее в организме, сквозняк из подвальных продухов хлещет по щиколоткам, колени подгибаются и непослушно разъезжаются в стороны. В этот переулок — Денджи уже допёр, что постоянно ищет спасения там, откуда так старательно сбегал, — почти не проникает пьяный смех, не забирается гул автодорог и слитное сияние сотен рекламных вывесок. На его краю бардак, в глубине вязко и темно — хоть глаз выколи, но зрачки крайне удачно засекают момент, когда последняя узкая полоска света по правую руку полностью исчезает. Как же, Хирофуми всегда идёт по пятам и всегда догоняет. Места, небось, себе не находит. Денджи утробно крякает и приопускает дрожащие веки. — Ну чё, будешь меня ругать за то, что я сам позвал тебя в кино и сам же зассал туда идти? — на опережение выпаливает он, прежде чем вжать шею в плечи и замереть загнанным в угол зверем. Ёшида, слышно, тяжело вздыхает, и в этом вздохе столько сдержанного отчаяния, что хочется расшибиться в лепешку. — Денджи-кун, ты серьёзно думаешь, что их хоть что-то волнует? — поразительно-спокойно спрашивает он, похрустывая шеей. В животе разрастаются илистые непролазные топи, и все они из черни, которая неуклонно поглощает его. День за днём перемалывает, пытается перекроить заново, засесть поглубже, чтобы никакой экзекуцией не высекло. Денджи дёргает головой, заметно напрягается в руках и ногах, играет желваками. Он прекрасно чувствует, что поддаётся. Страшно, блять, такое чувствовать. — …Ясен хуй их волнует, иначе бы они не смотрели в нашу сторону, — выглянув из-под светлых ресниц, с трудом огрызается Денджи. Точнее, та часть его, что ещё способна отрицать и сопротивляться. По бледной коже на лице Хирофуми бегут редкие сполохи гирлянд и магазинных вывесок. Делят идеальный овал надвое, затемняют родинку, раскрашивают бессменную бесячую улыбку, впутываются в густой тёмный волос. А в оплёте из ресниц всё та же непроглядная, бездонная чернь. Тихий омут на матовой поверхности радужек, внутри которых отсиживается бесчисленное сборище чертей. Прямо как фукурума, блять, просто песня, дайте десять, серьёзно, это пиздецки завораживает — бегущей строкой проносится в воспалённом мозгу. Этим и ограничивается. Но щёки без приглашения горячеют, а в паху сладко скручивает, и Денджи заворачивает язык к нёбу, закапывая себя под соломенную чёлку. — …Смею предположить, что ты совершенно не умеешь читать эмоции людей, — отстранённо оспаривает Ёшида. — Видишь ли, им интересна только еда и алкоголь, и смотрят они только на неё. Ну и в зеркало. Надо объяснять, что ты не похож на зеркало? Денджи задумчиво клацает языком, несмотря на то, что ещё хмурится. — Аргумент принят, — говорит. У Хирофуми определенно талант сеять сомнения и бередить душу всякой фигнёй — и словами, и действиями наперекор выстроенным границам, и даже тем, как слабо от стен экранирует его фантомный шаг. — Это не аргумент, это факт, Денджи-кун, — с улыбкой полушепчет он. Тонкая полоска света проскальзывает по его джинсам, западает между шнуровкой его кед, режет по противоположной стене. Ёшида останавливается непозволительно близко, и снова вздыхает, но уже над макушкой. Волосы колышет его ровное дыхание, и в белье издевательски быстро теснеет, будто Денджи реально опустился до примитивных рефлексов. — Спешу напомнить, что ты очень интересен мне. Было бы клёво зыркнуть на него своим недовольным взглядом, потому что «Какого хуя, ты специально меня изводишь?», но Хирофуми будто читает все планы и действует на упреждение — роняет на голову тяжёлую ладонь, сразу же вплетает её в спутанные от бега пряди, и мажет приоткрытым ртом по уху. Так пылко, осторожно и ласково, что отлепить зрачки от чужих штанин стрёмно. Денджи выпускает из себя невнятный звук — может, пар, он себя не видит, просто очень жарко — и выгибает шею набок. Пожалуйста. Дай ещё немного себя. — Не стоит думать о других, когда у тебя есть я, — заговорщически мурлычет Ёшида, прежде чем припасть влажным ртом к линии челюсти. Его еле тёплая слюна пахнет въедливой апельсиновой карамелью, язык длинный и скользкий. Бешеный извращенец. Денджи мучительно раскрывает рот и слабо качает бёдрами. Чёрт, как же классно он сосал, но целует ещё лучше. Аккуратные ногти расходятся от макушки к вискам и затылку, поднимаются щепотью обратно, почёсывают у корней. Денджи кидает в жар. Денджи слушает влажные причмокивания и боится расплавиться, ведь Ёшида неторопливо целует всё, что попадается ему на рот. Висок, щёку, подбородок, краешек рта. Но не губы. Жаль, что не губы или хотя бы член. В пылающих ушах Денджи воют воздушные сирены, воздуха не хватает, за грудиной всё взвинчивется от какой-то неясной боли. Слишком хорошо, чтобы продлиться долго. Колючий комок толчком подступает к глотке, Денджи спихивает его обратно и еле сдерживается от того, чтобы не заскулить вслух, а то и вовсе рухнуть в чужую грудь беспомощным подкидышем. Он всё же взрослый парень, самостоятельный, и уж точно не заслуживающий всех этих телесных утешений по такой-то ерунде. Будь оно иначе, Денджи не смог бы угандошить всех, кем дорожил, а затем и вовсе сожрать свою типа первую любовь. Которая его даже не замечала, кстати. Звала по имени, давала трогать себя, касалась рук и гладила, но даже лица и запаха не помнила. Ах, прекрасная самоирония, очень вовремя. Шейные позвонки глухо щёлкают, Денджи увиливает от очередного поцелуя и потупляет взгляд до такой степени, что фокус внимания сводится к россыпи конфетти под подошвами. Хирофуми сопит, облизывается, заводит ладонь к загривку и проводит кончиками пальцев вдоль шейных позвонков. — Что-то случилось? — умиротворённо спрашивает он. Денджи оскорбляется на самого себя и болезненно морщится. Случилось, конечно — по всем соображениям выходит, что он определенно не в порядке. Пульс колошматит, настрой — пиздец, в горле стоит комок из тысяч невысказанных «Ладно, прости, я немного долбоёб», а упрямые пальцы левой руки всё так же жамкают карман с чёртовым билетом. Бережливо, до липкого зуда в костяшках, словно Денджи и вправду неебически важна эта бумажка. Между прочим, сеанс идёт уже минут эдак с пятнадцать, но Ёшида не говорит ни слова касаемо того, что их могут не пустить. Вместо этого шуршит складками на одежде, свистит носом, давит голову своим острым подбородком и медленно накручивает непослушный соломенный волос на пальцы. Самое ключевое — молчит. Титаническое терпение. Денджи тоже так терпел, когда Пауэр было плохо, но ситуации кардинально разные. — Хирофуми, — хрипловато зовёт он, резко поднимая взгляд к чужому кадыку. Видит, как тот живо прокатывается вверх-вниз по трахее. Осязает, как встряхивает эти длинные пальцы. Слышит, с каким звуком расклеиваются пухлые губы Ёшиды. — Что такое, Денджи? — отзывается он. А, уже поплыл. Извращенец. Педик и извращенец. — Ты меня бесишь. Дальше говорить не получается — дальше хочется стукнуть его в нос и слинять под шумок, чтобы не прикипать сильнее, ведь Денджи до трясучки ушатывает из-за того, что они всё время крутятся вместе. — Это уже не новость, — безучастно хмыкает Ёшида, продолжая перебирать пряди пальцами. — И нравлюсь, и бешу. Столько эмоций сразу. Я рад. Правда рад. От его расстегнутой джинсовой рубашки всё отчётливее веет тиной, морскими прибоями и приятным холодом. Что гораздо важнее — веет смутной надеждой на что-то хорошее. Денджи всё же не выдерживает — утыкается туда носом и глубоко затягивается. На поясницу тут же ложится чужая ладонь, широко ведёт вдоль позвоночника, щупает и проминает каждый, подхватывая следом края футболки. Денджи давится воздухом — потому что вдруг люди, — но прижимается ещё теснее. — Ты так волнуешься, — некстати замечает Ёшида, оглаживая его между лопаток. — Я всегда напрягаюсь, когда меня лапает другой пацан, — находится Денджи. Спустя миллисекунду накатывает осознание — не по-пацански при своём парне. Парне. Стоп. Хрящ на ухе резко прикусывают. Ах. Чёрт. Тоже приятно. Денджи мученически выгибает брови и чуть было не ударяется затылком о стену — чужие костяшки принимают столкновение на себя. Хирофуми складывает губы трубочкой, слегка отстраняется и дует на место укуса. — И когда у тебя появились какие-то «другие пацаны»? Раньше бы этот вопрос звучал по-другому. Раньше. Ладонь напоследок трётся о карман джинс с билетиком, Денджи чувствует себя вскрытой консервной банкой — никаких, блять, секретов, — вытягивает руку вдоль чужого торса и цепляется за ворот футболки. — У меня никого нет, — твердо произносит он, буравя взглядом прищуренные чернильные глаза. — Никого, кроме… Выговорить до конца не получается. Кончики пальцев крутят ткань чужой футболки до состояния гармошки, Денджи жмётся второй рукой к солнечному сплетению, шкрябает поверх ногтями и бормочет кислое: — Извини, бля, я реально… Глубоководная тварь в радужках напротив снова бьёт щупальцами по самой их поверхности, и Хирофуми резко растекается в своей идиотской улыбке. — Не извиняйся, — проговаривает он, неторопливо пропуская волос сквозь пальцы. — Ты перенервничал, Денджи, — звучит не то вопросом, не то утверждением. Секунда — и чужая мягкая рука оставляет в покое затылок. Ловит под челюсть, рывком тянет наверх. Знакомый жест, до трясучки раздражающий своей наглостью. Денджи раздражённо корябает ткань футболки, пасуя перед давлением извне. Хирофуми наклоняет голову, прерывисто выдыхает в губы и замирает. — Просто запомни, что я не буду церемониться ни с «другими пацанами», ни с девчонками, — шелестит он так, словно готов расчехлить убойный арсенал из тентаклей и разнести весь Токио. Его голос, кажется, даже немного проседает — Денджи не успевает сообразить, потому что Хирофуми продолжает шептать, как заведённый. — Поцелуй меня, если усвоил это, и мы пойдём в кино. Я договорюсь, чтобы впустили. Длинные ресницы щекочут кожу, нежные пальцы исступлённо наглаживают за ухом, и Денджи хотел бы наделить эти жесты какой-нибудь отрицательной смысловой нагрузкой, но под огрубелой ладонью трещит всё чаще. — Тоже волнуешься? — выходит как-то само собой. Хирофуми ломано улыбается. Долго моргает. И Денджи решительно подаётся вперёд, ведь если у Ёшиды всё настолько плачевно, то он определённо в доле — за его рёбрами гораздо хуже.