***
Чудится, что окруживший их воздух насквозь прорежен не выхлопными газами и мелкодисперсной пылью, а тончайшими иголками. Нонсенс, однако — такого давления на свою порядком подпорченную работой психику Хирофуми ещё не испытывал. Демон-осьминог холодит конечности и с непривычки ворочается под тонкой кожей, лихо уворачиваясь от уколов. Шутить сейчас неуместно — позитив в принципе лишён всякого толка, если Денджи не засмеётся, — но умей это бескостное чудище разговаривать со своим носителем на человеческом языке, то, скорее всего, сказало бы Ёшиде несколько увесистых, прилипчивых — как нагар на побитом котелке — слов. Ты. Идиот. Ты идиот. Каких ещё поискать идиот. Невидимые глазу манипуляции китайской медицины покалывают на загривке и протыкают болевые точки. В горле немного першит с самого утра — ещё бы после стояния на холодном полу и сна на табуретке ничего бы не першило. Хирофуми индифферентно перекатывает апельсиновую карамель на языке. Раскусывает. Зубы сводит, щёку пронзает резкая боль. В который раз? Нет, теперь-то он и сам в курсе, что вся его рациональность наряду с холодным расчётом и гроша ломаного не стоят. Многоходовочки тоже так, сплошная фикция. И хвалёные амбиции, благодаря которым он смог продвинуться так далеко в свои семнадцать — тоже ничто, самообман, самовнушение, дурацкий прикол над собой с целью избавиться от неуверенности в своих действиях. С Денджи такое не катит. Хирофуми с его влюблёнными происками в принципе не катит — с Денджи не выходит нормально пообщаться с тех пор, как он вышел из камеры. Самобичевание не поможет, но Ёшида не хочет спускать со счетов то, что он в целом далеко не самый интеллектуальный парень. Сами посудите, умные — рациональные и прагматичные — люди никогда бы не докатились до его состояния. Какого именно? Хирофуми всё ещё не обязан объясняться с кем попало. Руки лезут в карманы брюк — неуютно, — соломенная макушка в покачивается на периферии спутанным перекати-полем, по ошибке затесавшимся в эти грязные, провонявшие помоями проулки, пока чересчур чувствительный и надоедливый своими потрясениями орган колотится у Хирофуми между рёбрами. Желания анализировать своё самочувствие нет никакого, но чуткое, привыкшее к Денджи тело и впрямь реагирует на каждый его вдох сквозь пиджак и глухую стену игнора, возведённую быстрее вон той новостройки. — Денджи, — вполголоса зовёт Ёшида, даже не пытаясь заглянуть в знакомые огненные глаза — хорошего он там всё равно не увидит, а накалять себя ещё больше будет совершенно недопустимо. Достаточно недопустимостей за последние пару дней. Достаточно того, что ладони обливаются холодным потом, голова гудит от тяжести, а какого-либо ответа на мягкий, просящий оклик не следует. Крепкие юношеские плечи по-прежнему мерно покачиваются в такт ровным шагам, мятая футболка висит мешком, скрывая ссутуленный позвоночник и выпирающие тазовые кости. Железный привкус во рту заставляет кривиться, Хирофуми торопливо глотает собственную кровь, мысленно отчитывая себя за то, что не принёс свои вещи. Денджи, быть может, смотрелся в них немного счастливее? Хотя нет. От Денджи так и тянет неприязнью ко всему, связанному с Общебезом, и его самочувствие иллюзорно распространяется не только на эту улицу, но и на целый мегаполис. — Денджи, ты не хочешь со мной разговаривать? — вновь пытается дозваться Ёшида. За ложечкой посасывает, ведь сама риторика вопроса не предусматривает взаимного контакта. Какой кретин придумал такие методы извинений? Темные брови немного, едва заметно хмурятся, Хирофуми равняется с Денджи и вытягивает шею вперёд. Необъятная чернь в его больших глазах очерчивает вздёрнутый нос, обветренные бледные губы и острый подбородок. Денджи просекает эти извращенские наблюдения, демонстративно закатывает глаза и сводит ключицы вместе. — Что-то в духе «да, не хочу»? — моментально подключается Ёшида, напоминая объекту привязанности суть собственного монолога. Соломенная голова с небольшим опозданием повторяет жест. Пухлые губы вытягиваются в защитной дежурной улыбке, Хирофуми смиренно уводит свой трусливый, потерянный взгляд вперёд. Демон-осьминог не остужает голову — проходится невидимыми щупальцами по каждому камушку на асфальте, исследуя его на предмет подозрительных вибраций. Шумы обступают его столпами ветра, навешивают купол на органы слуха, и Хирофуми разбирает голоса впереди почти без огрех в звукопередаче. Разбирает малодушного и бесхарактерного себя без каких-либо понтов и оправданий, догадываясь о том, что он такое. И совершенно не ощущает отдачи от Денджи. Ни злобы, ни холода, ни тепла, ни радости. Ничего. Как на международной космической станции в разгерметизированном скафандре — только ты, твоя совесть, лицо смерти в темноте и космос. Вселенское одиночество. Господи, как умозрительно сожалеть об этом, будучи одиночкой, избегающим лишнего общения с людьми. Хирофуми неопределённо вздыхает. Иметь Денджи в качестве объекта привязанности равноценно не столько гибели в вакуумном пространстве, сколько полёту в зоне турбулентности вслепую — никогда не знаешь, откуда ёбнет молния и как сильно это скажется на радарах. Особенно если молнией в данном случае являются новостные строки газет с пометкой «срочно» про очередной недо-подвиг Человека-Бензопилы и — как бы парадоксально это ни звучало из уст неконфликтного Хирофуми — накалы страстей из-за ссор. Даже взять Денджи за руку и ощутить его короткие, мозолистые пальцы теперь мнится чем-то рискованным, чем-то из разряда «без страховки не повторять», поскольку отказ может довести Ёшиду до того, что моральные установки не выдержат перегруза и выйдут из-под контроля. Так и получается, что больше они не разговаривают. Вернее, не разговаривает Хирофуми — Денджи даже близко не нуждался в каких-либо репликах. Надоедливое сознание без перерыва тиранит Ёшиду воспоминаниями о дежурстве около камеры, где был заперт тот, из-за кого так хорошо и паршиво, и о унизительно-сопливых предложениях позавтракать вместе, не увенчавшихся ничем. Не поймите неправильно, но те меркантильные интересы объекта привязанности, на которые ставил Хирофуми, в это утро не закончились ни возражениями, ни подтверждениями — Денджи тупо молчал, сидя в дальнем углу, и не смотрел в глаза. Как собака на цепи. Как собака на цепи. Как со… Ёшида вздрагивает и чертыхается в себя. Гвалт голосов в барабанных перепонках нарастает, длинные пальцы теребят фантик от конфеты в кармане. Хирофуми отвлекается, как может — скашивает глаза на жилистую шею с едва заметными следами от укусов в районе загривка. Чернильные радужки впериваются в розоватые пятна под светлым пушком, вездесущая физиология разливается между бёдрами сладкой пульсацией. Да, он отлизал Денджи задницу, вытрахал его пальцами и даже не поморщился. Да, он отдрочил Денджи, запачкав пол, и себе — запачкав штаны. Да, он тщательно вылизал его солёную, кислую шею, думая о том, как это охуенно, и теперь смакует послевкусие каждой клеточкой тела, точно одержимый, безнадёжно влюблённый и упоротый до критически опасных бэд трипов. Дорого ли обходится кремация в условиях экономического кризиса? Зарплаты точно хватит. Денджи выглядывает из-за плеча, ведёт зрачками по серым стенам и вдавленным в панели балконам, после чего переводит на Ёшиду свой внимательный, колючий взгляд. Ёшида хочет смотреть в них круглые сутки, но насилу отводит глаза в ближайший закоулок. Колени подкашиваются, в животе крутит. Кому можно поплакаться в жилетку о своих вероломных неудачах?***
— Садись. — Зачем? Денджи оглядывает терассу и задаёт вопрос скорее инстинктивно — Хирофуми элементарно не может поверить в то, что объект привязанности внезапно перестал разочаровываться. — Узнаешь, когда меня послушаешь. Право слово, при иных обстоятельствах это было бы похоже на сюрприз в виде предложения руки и сердца во время свидания. Ну или на поход в кафе за грёбаными шорткейками или пудингами, к примеру, поскольку под задницей сейчас поскрипывает плетёный стул, а между Ёшидой и Денджи возвышается маленький, крайне неудобный стол. Стол, который сейчас абсолютно пуст — речь о меню и воде, а пыль и собственные локти не считаются. Других посетителей по соседству нет, официантов, разумеется, тоже, так как все дурно пахнущие забегаловки, горячо обожаемые объектом привязаности, заблаговременно закрыты хозяевами. Многие заведения не принимают гостей по понятным причинам, которые сейчас в общих чертах обрисовывают голосовые связки Хирофуми. За пару дней произошло многое, и теперь он вынужденно треплет языком, пока покрытый ржавчиной рассудок колотит критическими сбоями, проецирующими в реальность одно слово за другим. Уведомление о новостях — не иначе как попытка достучаться Денджи хер его знает какая, и Ёшида не соврёт, если признается в том, что он откровенно на нервах. Выдержка истощена чёрт его знает до какой степени, враньё о своих эмоциях и целях своего расчётливого руководства — последняя условность, на которой держится мнимое спокойствие. Надо думать о зарплате и кремации. Думать о зарплате и кремации. О зарплате и кремации. Зае… — …Они призывают общественную безопасность отнестись к Человеку-Бензопиле как к обычному демону и убить его, — постаравшись расслабиться настолько, насколько это вообще возможно в его положении, продолжает объяснять Хирофуми. Собственный голос звучит абсолютно беспристрастно, повторяя интонации дикторов с сердечно презираемых новостных телеканалов. Денджи качает чёлкой, точки зрачков незаинтересованно перемещаются по многочисленным транспарантам вдоль проезжей части. Солнце высоко, почти в зените, но всё равно пробирается под террасу, находит Денджи и принимается вихриться в огненных радужках предвестником магнитных бурь и всемирного хаоса. Честно признаться, Ёшида всё ещё любит эти бури. — За что? — вяло разинув клыкастую пасть, спрашивает Денджи. — Я же хороший парень. Непослушное сердце пропускает удар — держать часть грядущего апокалипсиса в своих мягких тканях поистине тяжело, — Ёшида поджимает мясистые губы и переводит взгляд туда же, куда его перебросил Денджи. — Потому что ты им не нравишься, — на самый бессмысленный вопрос выходит не менее бессмысленный ответ, хотя Хирофуми больше нечего сказать. Объект привязанности приподнимает тонкую светлую бровь, врезаясь красными от недосыпа глазами в завесу в виде густой чёлки. — Ага, — бормочет он, будто бы вникает. И замолкает. Градус напряжения внутри Ёшиды снижается, а нескольких метрах сбоку наоборот — неуклонно растёт. За оградкой из цветочных кадок слышится треск ломающегося дерева и глухой лязг о двери припаркованных на углу машин — фаза активных боевых действий в загоне для скота набирает обороты. — …Против них выступают члены так называемой церкви Человека-Бензопилы, — осмотрев место скорого происшествия, дополняет Хирофуми. Вполне возможно, он бы истрактовал происходящее более развёрнуто, но какие же мерзкие лица, о них не хочется говорить. Он не видит их, не видит в ничего привлекательного — один лишь животный страх, переросший в агрессию, и такое же животное идолопоклонство, перешедшее в фанатизм. — А чё они дерутся с протестующими? — всё-таки подаёт голос Денджи. Складывается впечатление, словно он неуверенно, осторожно принюхивается и идёт на контакт, словно ещё немного, ещё пара объяснений — и простит, выслушает, поддастся. Неповторимый шарм этих мешков под глазами наваливается поверх грудной клетки многотонными панельными плитами. Хирофуми вытягивается в позвоночнике, точно растянутая на доске лягушка, но терпит. Почему эти люди дерутся, да? Потому что утырки конченые и сдуревшие фанатики, думает он. Потому что они хотят парня с бензопилой вместо башки, хотят героя и кумира, а я хочу тебя в своей ванной, перед своим телевизором и в своих шмотках. — …Потому что ты им нравишься, — вполне исчерпывающе констатирует Ёшида вслух, не собираясь напоминать о своих чувствах. Не сейчас. Огненные радужки коротко вздрагивают и задерживаются на его переносице. Горячий комок в груди оседает ближе к ключицам. Скорее всего, Денджи уверен, что Хирофуми рассуждает об устройстве современного общества на манер наёмного философа, читающего вызубренную им методичку, но блять. Это совершенно не… — Вообще, ничё так, — слышится его вялый комментарий. Ёшида замирает и едва не теряется от удивления. Мятежники по левый рукав выражают диаметрально противоположное мнение одного народа, бьются транспорантами, как жабы с гадюками, колотят друг другу морды и готовятся схлестнуться врукопашную, взяв за основу гладиаторские бои в Колизее. Политические и сектантские лозунги из их уст смешиваются в единую трескучую какофонию, какофонию настолько громкую, что у Хирофуми закладывает ухо, но Денджи вновь приоткрывает рот и все лишние звуки исключаются его хриплым голосом. — Приятно, когда из-за тебя дерутся. По кишкам проходится болезненный спазм. Ёшида — вопреки тому, что его складное лицо по-прежнему хранит свою непроницаемость, — незаметно зажимает ладони бёдрами. Запах собственных косяков — которых уже не перечесть — забивается в носоглотку спорами плесени. Дать им разрастись на плодотворной почве недопустимо — Ёшида медленно моргает и тихонько выдавливает весь кислород из лёгких. — Членами церкви Человека-Бензопилы раньше в основном были твои фанаты и жертвы нападений демонов, — монотонно отчеканивает он, поскрёбывая ногтями по штанинам. — Но всё больше молодёжи присоединяется просто по приколу. Пульс отчаянно стучится в шею, Хирофуми хочет свести беседу к своим хотелкам, никак не пересекающимся с требованиями Общественной Безопасности, но работа есть работа, и думать о зарплате действительно важнее. Особенно когда количество нулей на счетах напрямую зависит от благополучия Денджи — минус на минус не может не дать плюс. — …По большей части это школьники. Но когда-нибудь они вырастут и смогут голосовать, — тень террасы успокаивает, и Хирофуми постепенно разгоняется, вжимаясь пятками в пол. Впалые щёки надуваются, Денджи усиленно напрягает свои прямые и вялые на обсуждение сложных тем извилины, покачиваясь на стуле. Зрачки Хирофуми кочуют по его лицу, но привычно задерживаются на поджатых губах. Ворот школьной формы резко сдавливает горло. Ёшида не подаёт виду, но всё же сглатывает. — Говорят, некоторые политики уже начали спонсировать церковь, — решая подать информацию по кусочкам, рассказывает он. И как-то случайно загоняется до метафорического выстрела в висок — ни один из последователей зассатого культа ни в жизнь не захочет слушать о том, как Денджи любит мангу. Нечитаемый взгляд набирается непроглядной чернотой и буравит чужие подошвы, мысленно бросая Хирофуми им на растерзание вместе с окурками, чеками, плевками и фантиками. Потому что только Хирофуми в курсе, в каком отделе книжного можно застрять на половину дня. — Теперь Человек-Бензопила принадлежит не только тебе, — поморщившись на свой деградиующий мозг, подводит итог он. — Пока это лишь небольшие стычки, но всегда есть шанс, что эта одержимость Человеком-Бензопилой перерастёт в крупные столкновения. Обидно даже, что ни один из митингующих не пойдёт с Денджи в кино на последний сеанс и не станет выгуливать его собак — все эти люди, скорее, перепутают его с прохожим и погребут заживо в своей безжалостной давке, нежели проникнутся тем, что так трепетно хранит и охраняет Денджи. В груди отчего-то болит, Хирофуми методично ковыряет швы на штанине и вновь моргает, уповая на то, что его рефлексия скоро закончится. Ресницы путаются в чёлке, над пространством от края стола до края стола натягивается прозрачная струна. Ёшида не умеет играть на музыкальных инструментах и никогда не хотел научиться, зато Денджи умеет за двоих, пускай его инструмент не гитара и не укулеле, а общие нервы. Возможно, это его врождённая черта, тот самый талант, о чьём наличии Денджи тупо не в курсе — Денджи шевелит бровями и глядит на развернувшееся буйство с физиономией невежественного кретина, которому категорически похуй на дерьмовые объяснения, разжеванные причины и выплюнутые следствия. Чернь всё ещё липнет к его сомкнутым, пересохшим губам. Он встряхивает косматой чёлкой, елозя задом по стулу. Переполненный равнодушием к будущему взгляд врезается точно в лоб Ёшиды. Жарко? Нет, очень-очень холодно. — Ну и? — чуть прищурившись, тянет соломенная голова. — А мне-то чё сделать, чтобы Наюту и собак увидеть? По стенкам брюшины скользит мерзкий холод, но пристальное внимание к его персоне отчего-то прожигает Ёшиде щёки. Демон-осьминог извивается в позвоночнике, не зная, куда податься. Подошва поколачивает дощатый пол, вмиг опустевшая черепушка отворачивается к толпе. Хирофуми разводит ноги шире, роняя рёбра ладоней в жёсткие переплёты сиденья. — Тебе ничего не нужно делать, — разлепив вмиг склеившиеся губы, туманно поясняет он. — Совсем. Боковое зрение чётко показывает, как озадаченно меняется взгляд Денджи. — В смысле? Горло першит чуть сильнее, пока манифестанты на периферии продолжают подтверждать наличие коллективного умственного расстройства. Подумать только, они, будучи культурными японцами, орут во всю глотку, дерутся, трясут друг друга за грудки и бьют бутылки. Розочка сверкает под дневным светом, треск стекла вонзается под ногти. Пытка временем проходит без эксцессов — Ёшида держит лицо и терпеливо молчит, готовясь к самому худшему. Пышная чёлка течёт по переносице оплаканной выдержкой, посланным к чёрту рационализмом и потерянными шансами на нормальные отношения. — Я хочу, чтобы ты больше никогда не превращался в Человека-Бензопилу, — как на духу выдвигает ультиматум Ёшида, и в голосе сквозит океанический холод. Мякоть ладоней безжалостно мокреет, Хирофуми вжимает её во внутреннюю сторону бёдер, заведомо зная то, что объект привязанности вряд ли сунет свой любопытный нос под стол. И действительно — Денджи подвисает на долю секунды. Раздражённо кривится — будто снова наглотался лимонного сока на спор, — а затем переводит на Ёшиду свой убийственный, непокорный взгляд. — Не-а. Общебез хотел бы исключить возможность ослабления Денджи из-за поддержки общества, а Хирофуми искренне хотел бы не становиться их пособником, ставящим на кон себя и свой эгоизм, но… Ладони нервно проезжаются вдоль ляжек, и Ёшиде кажется, что кожа успевает запахнуть жареным, прежде чем они окончательно застывают на месте. — Если ты продолжишь становиться Человеком-Бензопилой, мы позаботимся о том, чтобы ты увидел труп Наюты-тян, — с чистейшим расчётом отчеканивает он. Да, болевые точки. Да. Вкупе с этой блядской полуулыбкой, которую невозможно стереть даже наждачкой и фторированной карбоновой кислотой, подобный жест однозначно должен показаться Денджи отвратительным и страшным. Мерзким. Хирофуми ощущает на себе удушающие нападки совести, ощущает, как его новоприобретённый быт летит вникуда и падает вместе с ним, начиная говорить именно те вещи, которые от него ждут — в борьбе все средства хороши, даже если само состояние противоборства предусматривает отсутствие каких-либо справедливых правил. Кто-то кричит, кто-то переворачивает неблагоразумно брошенные рекламные штендеры — не самое подходящее фоновое сопровождение, — но Ёшида усиленно давит из себя дружелюбную улыбку и уверенно подбирает правильные, подхалимские интонации, рассказывая о том, какую жизнь Денджи может обрести, откажись он от своей демонической части. Соломенная голова неожиданно падает на крепкую мальчишескую грудь, но Денджи не перебивает — кажется, будто ловит ушами каждую реплику, пока внутри самого Ёшиды разрастается огромная, бескрайняя пустошь. Общебез выше по иерархии, ему невозможно сопротивляться, и объект привязанности с его наивными мечтами имеет полное право ненавидеть такого поехавшего идиота. — Даже если ты перестанешь быть Человеком-Бензопилой, разве этого будет мало для счастья? — с легкой полуулыбкой спрашивает он, упорно не замечая дрожи в уголках губ и хаотичного мельтешения склизких щупалец в желудке. Денджи молчит. Неопределённо качает головой. Поджимает плечи к шее, будто хочет защитить сонную артерию от чужих клыков. Чернь не без сожаления замечает, как по его виску стекает нервный пот, и Хирофуми каменеет. Не этого он хотел. Правда, совсем не этого. — Но я хочу быть Человеком-Бензопилой, — резко вскидывается Денджи. — Я хочу, чтобы на меня обращали внимание! — отчаянно вскрикивает он. Последние слова бьют под дых. Крепкий живот выдерживает невербальный удар, но Хирофуми неуловимо мрачнеет, расплёскивая чернила вдоль ближайшей стены. Жертвовать желанной близостью с Денджи ради самого Денджи — что-то из категории самоуничтожения, но скрывать правду от самого себя под грифом строжайшей секретности видится Ёшиде куда более смертоносным занятием. Пора бы признать, что Денджи не замечает его. Надо уже понять, что Денджи отгораживается от него всеми силами. Хватит бороться с тем, с чем невозможно совладать. Иногда лучше оставить, как есть, и забыть. Так ведь говорят о сложных случаях те, кто избегает ответственности? — Кажется, ты меня не понял… — опять заговаривает Ёшида, терзая отсыревшую брючину. Язык двигается сам по себе, сознание рассеивается, прирастая к черепной коробке ещё одним подвидом черни. Хирофуми закрывается чёлкой, баррикадируется напускным равнодушием и привычными злобными усмешками. Гомон с троутаров напрочь заглушает голос, слова набираются желчью и всем тем, что приходилось держать в себе неделями. Да, Денджи раздражает своим упрямством. Ёшида чувствует, как с непривычки ноет отвыкшее от лишних движений лицо, но не может остановиться. С Денджи невыносимо сложно, как с подготовкой к переводным экзаменам, которые он чуть не завалил из-за Общебеза, с Денджи практически нереально ужиться, если он тебя не признает, что также отличает его от других двуногих в целом и охотников частности. Таких охотников, как Кишибе — они напрягают скрипучими нравоучениями, но вызывают неподдельное уважение из-за того, что каким-то чудом дожили до своих лет, сохранив крупицы здравомыслия в прокуренных мозгах и пропитых нервных клетках. У Денджи же своё здравомыслие — искажённое, — свои принципы — навязанные желанием влиться в социум и постоянным пасованием перед какими-то потаёнными страхами, — свои правила выживания — с которыми Ёшида всё-таки сошёлся, которые Ёшида всё-таки принял, но пошло оно на хрен, — и своё неповторимое мировоззрение, способное измельчить любые добрые намерения в мясорубке. Шквал хаотичных мыслей обрушивается на макушку грозовыми облаками, тело трясёт, Хирофуми теряет над собой контроль одновременно с резким криком и взрывом чего-то жгучего, чего-то термоядерного в солнечном сплетении. Ярость? Отчаяние? Усталость? Внизу рычат ножки стула, порезанная изнутри щека вновь истекает кровью. Дыхание сбивается, в поле зрения мелькают два дрожащих пальца. Бескостные твари вьются в узлы внутри радужек и мешают видеть, ногти впиваются в кожу, но Хирофуми всё же замечает, как Денджи вытягивает руку до предела. Он упрямо держит её перед собой, держит её в разряженном криком воздухе, опуская свою соломенную голову ниже и ниже. Словно избитая, загнанная в угол собака. Собака, которая спустя мгновение прикидывается идиотом, складывает руки рупором и начинает выть. — Протестующие, общий сбор! Убейте этого парня! — орёт Денджи, морщась настолько отвратительно и гадко, что Ёшида получает ещё один удар под дых и обмякает тряпкой, брошенной в ведро с подтаявшим льдом. Шутка ли, что объект привязанности легко выводит его из себя и так же быстро возвращает в нормальное состояние? Видимо, нет — скорее, горькая правда. Болезненная усмешка искажает губы, кулаки разжимаются и повисают вдоль бёдер. Между висков звенит битое стекло. — Да он ещё тупее, чем я думал, — просевшим голосом выплёвывает Ёшида, не до конца понимая, кому адресуется это обращение. Наверное, обоим. Грудь неровно вздымается, глотка болит во всю силу, сердце колотится так мощно, как никогда прежде, а к кончикам пальцев подбирается запоздалая дрожь. Бойня стенка на стенку разрастается на всю улицу, громыхание транспарантов и ломающихся носов гасят Ёшиду до состояния ничтожного членистоного. Демон-осьминог сочувствующе давит на плечо, но барабанные перепонки улавливают кое-что такое, что заставляет Ёшиду опешить и прислушаться. — …джи! Объект привязанности в момент оживляется и вытягивает шею. Хирофуми не хочет поступать инстинктивно, но следует его примеру. Следует и застывает. — Денджи! По позвоночнику льётся остывающий пот, чернь пересекается со спиралевидными радужками на долю секунды. Какого чёрта? Равнозначной доли секунды хватает для того, чтобы Денджи вскочил с места, перепрыгнул через ограду, как заправский паркурщик, и метнулся к стае собак, окруживших эту… Пульс ебашит на пределах своей мощности, Хирофуми проваливается в какой-то рукотворный закуток из черни и совершенно не понимает, как оказывается позади Денджи. Румяного и счастливого Денджи, обнимающего не его, а Демона Порабощения. Иронично считать сестрой ту, кто ещё с год назад перебила его названную семью, а теперь влезла в голову своими капризами. Сука. Правила поведения рвутся на кусочки, голосовые связки предательски дребезжат кипящей на них слюной, пока Хирофуми пытается перестать делать себе мозг обидами — правильнее будет выяснить у этого идиота в отглаженном костюмчике, какого вообще ляда происходит. Но он реально идиот, раз забыл о том, что должен был дождаться сигнала. Весь мир — сплошные идиоты, а Ёшида почему-то опять старается вразумить Денджи, дёргая своими напряжёнными желваками. В последний раз вразумить, чтобы он наконец понял. Слов запредельно много, их связь нелогична, бесплодна и в то же время безраздельна, но Денджи совершенно не вникает в весь этот дешёвый фарс. Денджи бережно обнимает Наюту, как самое дорогое, что у него есть, и выглядывает исподлобья с таким явным укором, что Хирофуми захлопывает челюсть, отступает на шаг назад и впервые понимает, насколько он бесполезен и слаб. Насколько он безнадёжен из-за того, что поверил в себя. И ещё более безнадёжен из-за того, что решил поверить во взаимную привязаность к Денджи. — У тебя всё? — поразительно вежливо спрашивает тот, по-прежнему прижимая девчонку к себе. Квадратные ладони прикрывают её тело, жилистые предплечья послушно проминаются тонкими девичьими пальцами. — Если да, то мы домой. Тёмный волос электризуется о ткань футболки, знакомая коса подбивает склонить голову. Хирофуми считает от нуля до нуля и недвусмысленно молчит — что сказать тому, кто не ставит его ни во что? Как ни старайся, что ни предпринимай, какие уловки ни используй — всегда мимо. Всегда. Токийский средний класс с его массовым потребителем ни за что не зайдет за спартанцев — слишком хилые для таких свершений, — а вот за фоновый ряд дерьмового приключенческого кино с уклоном в антиутопию, которую Денджи терпеть не может — вполне. Невысокая фигура объекта привязанности растворяется вслед за их поредевшей толпой вместе с Наютой и собаками, а Хирофуми продолжает стоять на месте, провожая их внимательным, но абсолютно пустым взглядом. Снова издалека, как прежде. Третий же всегда лишний, да? Живое сердце замедляет свой ход и обрастает коростой, мыслительные процессы сами собой начинают поступательный откат к безвременному симбиозу с бездушной тварью, только теперь испытывать это совсем не радостно и не больно.