Цепочки, или Несколько случайных разговоров

      — Что это? Подарок от поклонницы? Интересно, — Рюук потрогал длинным когтем лежащую у двери цветущую ветку.       Лайт отстранил Рюука не без некоторого внутреннего удовольствия. Ужасный шинигами сейчас больше всего напоминал собаку, крутящуюся возле пакета в покупками. Чувствовать себя хоть ненадолго, хоть в чем-то выше (или хотя бы независимым) — его способ контролировать ситуацию.       Он опустился на корточки, чтобы получше рассмотреть еще не сдвинутую картину на местности, выражаясь чуть отпоэтизированным языком полиции. Ветка длиной в предплечье изящного человека (примерно телосложения Саю или Мисы), срез в колбе с влажной — видимо, специальной цветочной — губкой; колба придавливала лист тонкой, идеально выбеленной бумаги с тремя кандзи, не оставлявшими сомнения в адресате. Лайт коснулся стебля и тут же одернул руку. На кончике пальца выступила капля крови. Лайт слизнул ее и взялся за колбу.       — Как романтично, Лайт! Ты просто сердцеед! — не унимался Рюук. — Любовь, кровь, все как в стихах.       — Помолчи, — Лайт отозвался еле слышно, прикрывая рот листком с иероглифами (носа коснулся едва уловимый сладковатый запах, и Лайт отметил это для себя). Камеры он снял еще вчера, но привычка пока осталась.       «Но кто же? Миса? Больше некому, только если… Нет, это глупо», — думал Лайт. Ваз в доме не водилось, и он наполнил питьевой водой самый высокий стакан, который нашел на кухне. Там же заклеил пластырем крошечную, но все еще кровоточащую ранку на пальце.       — Кстати, а что это за штука? — в потоке болтовни Рюука все же появилось нечто важное. Опознать растение Лайт не смог.       Лайт отнес ветку в стакане к себе на стол, отложил колбу (может, она тоже сможет что-то рассказать) и открыл ноутбук. Он сверял форму листьев и цветков на фотографиях и рядом с собой и иногда ловил себя на том, что заглядывался чуть дольше, чем нужно для очередной детали.       — Ты сейчас прямо в этот цветок и влюбишься, — Рюук тоже заметил задерживающиеся взгляды. — Но кто же тебе его оставил? Коварный отправитель, уже испил твоей кровушки, э-хе-хе…       Лайт не вслушивался. Он еще раз пересчитал тычинки и перевел взгляд на экран. Да, это он. Боярышник обыкновенный, он же боярышник колючий, Crataegus laevigata — вот как ботаники называли эти красноватые побеги с длинными острыми шипами, резные листья и белые полупрозрачные цветы с длинными тычинками.       «Но откуда здесь? Он не растет в Японии в диком виде, значит, из оранжереи или сада. Из оранжереи, не то время года. Аккуратный срез, губка, колба. Кто-то неплохо разбирается в цветах или поручил это тому, кто разбирается», — Лайт думал и изучал лист со своим именем. Полупрозрачная, волокнистая на просвет, бумага была похожа на лепестки боярышника. Чернила густо-черные, каллиграфия идеальна. Легкий медово-цветочный запах шел от кандзи; цветы же пахли не слишком сильно и не очень приятно, но не отталкивающе. «Ароматизированные чернила. Нестандартно. Если бы я мог отдать это на экспертизу, как письма второго Киры, можно было бы выяснить все».       — А таинственная поклонница всерьез тебя увлекла, Лайт, — усмехнулся из-за спины Рюук.       — С чего ты так решил?       — Брось, ты ведь притащил эту штуку домой и потратил добрых полчаса, выясняя, что это за цветок. Что он там значит на вашем цветочном языке? Это признание в любви? — Рюук завис вниз головой над столом, его пасть глубоководной рыбы оказалась прямо перед глазами Лайта. — Ты начал не с занятий и даже не с Тетради, а сразу с этого цветка. Уже наверняка представляешь себе эту романтичную красоточку, луноликую, с зовущими глазами, ах!.. А как же грудастенькая Миса?       — Это просто интерес. Может, это от Мисы, — сказал Лайт и тут же понял окончательно, что нет, Миса при всей своей романтичности не вязалась с этим подарком. Она бы прислала сто одну розу… хотя вообще-то это он должен ей их прислать. Она бы прислала их, если бы он был женщиной. -       Просто интерес… ты забыл обо всем с этим цветочком. Кажется, даже об Эл.       — Это вряд ли, — пробормотал Лайт. Когда он думал об отправителе, мысли то и дело подкидывали ему образ Эл с пронзительным взглядом и Ватари, который знал, наверное, все о том, как обеспечить любой каприз детектива. «Но зачем? В чем намек, Эл? Что ты хотел мне сказать, если это ты?»       И все же кое в чем Рюук прав. Нужно заниматься делами, а не отвлекаться на непредсказуемые и не имеющие особого смысла помехи.       Лайт погрузился в вечернюю рутину: подготовка к занятиям, фоновые насмешки Рюука — не над ним лично, а над всем, причем особенно его занимала ветка боярышника. Порция убийств. «Не убийств, а судов с приговорами», — поправил он сам себя и не ощутил сопротивления, которое эта мысль вызывала еще несколько недель назад.       Взгляд то и дело невольно соскальзывал на белые рыхлые соцветия, обрамленные темной зеленью, нераскрывшиеся круглые бутоны, длинные тычинки с красными пыльниками, похожими на капельку крови на кончике пальца. Курсор на экране компьютера же невольно тянулся к вкладкам с расшифровками языка цветов (довольно противоречивыми) и значениями у разных народов.       К полуночи Лайт решил ложиться. Записей пришлось сделать немного, к учебе он подготовился, а обдумывать какие-то планы в таком уставшем состоянии не стоит. Сознание будто слегка размазывало, цветы в перифирическом зрении сливались в сплошное снежно-белое пятно, в носу мешались терпкий запах боярышника и сладковатый — чернил на записке. Даже голова немного закружилась.       — Тебя ведет, Лайт. Перетрудился или все же влюбился? Осторожно, не споткнись.       — Рюук, будь добр. Саю уже спит, а на кухне есть яблоки. Можешь съесть хоть все, я завтра куплю, только исчезни сейчас, — огрызнулся Лайт. Усталость наваливалась непривычно быстро, ноги наливались свинцом, а глаза резало.       Он даже не заметил тихий смешок Рюука перед тем, как тот прошел сквозь запертую дверь.       Умывшись и раздевшись, Лайт упал в постель. Последним усилием заставил себя погасить свет и мгновенно уснул.       Лайт проснулся от того, что его позвали по имени, вернее, ему так показалось. Он сел на кровати и огляделся: Рюука все еще не было в комнате, значит, прошло не так много времени. Отец в штабе Эл, Саю спит, он один, звать его некому, это было во сне.       — Лайт-кун, — привычно растянутые гласные в имени и короткое «у» в суффиксе, и все это будто прямо над ухом.       В комнате, несмотря на задернутые шторы, слишком светло. Не явно, как от лампы — но светлее, чем должно быть, так, что можно различить все предметы по форме и даже по цвету. Взгляд невольно ухватился за самое яркое, белое пятно — цветущий боярышник на столе.       — Лайт-кун, — снова голос Эл совсем рядом, а ведь сам Эл сидит у его стола, в его кресле, скрестив голени. Рубашка белеет в темноте, и это ее Лайт принял за боярышник, которого не видно за спинкой стула.       Мысли о том, надежно ли спрятана       «…кто? Что? Не знаю, не помню… Рюга…»       тонут под другими: холодная рука Эл после тенниса («почему, он же должен быть разгорячен»), его обнаженное мокрое тело в душе, улыбка одной стороной рта, смутное, отчаянное желание, которое Лайт давил в себе всеми силами, заталкивал, стоило ему лишь появиться, потому что нельзя, не с ним, это просто бред и наваждение.       «Но ведь раньше я мог мечтать о Мисе, например? Теперь Миса со мной, она бы, наверное, согласилась на все со мной, а я… даже не думаю об этом»       Эл улыбается понимающе, пухлые губы раздвигаются, открывая спрятанные под ними, такими нежными и чувственными на вид, острые белые зубы. Лайт чувствует себя обнаженным, хоть и сидит перед ним в футболке и трусах. Тело охватывает расслабленная истома, а в груди появляется свойственная снам легкость.       — Лайт-кун, — говорит Эл в третий раз, и теперь он действительно рядом, склоняется над Лайтом и улыбается, а Лайт даже не успел отследить, когда Эл успел проделать весь путь от стола до кровати.       «Это сон», — понимает Лайт с отчетливой, несонной ясностью, когда притягивает Эл еще ближе и прижимается губами к губам. «Это точно сон», — успокаивающе шепчет последняя сознательная мысль, когда Эл сначала улыбается в поцелуй, а потом берет Лайта за подбородок и целует по-настоящему.       Эл целуется бесстыдно, откровенно, увлекает за собой, и от сочетания нежных губ, острых зубов и огненного языка Лайт все больше теряет голову и погружается в некое состояние над всем. Ему все равно, появится ли Рюук или по дурным законам снов они сейчас окажутся в штабе перед всей группой расследования или на сцене с «ичигоберрис», осыпаемые ударами маленьких кулачков Мисы. Лайт приоткрывает рот в ответ на уверенное давление языка, впускает его в себя, всхлипывает от влажных движений на нежной слизистой внутри. Холодные пальцы обводят скулы, линию челюсти, ведут по линии сонной артерии и замирают над точкой пульса.       — Не слишком много опыта, Лайт-кун? — говорит Эл, оторвавшись от губ и склоняясь к уху.       — Рюга… — Лайт хочет сказать, что ему всю жизнь было точно не до практики поцелуев, что до Мисы он целовал только одну девушку, и это было еще короче и стыднее, он хочет сказать все о своей жизни, но не может, и Эл это явно понимает.       — Я бы поучил тебя подольше, но у нас не так много времени, — говорит он и смотрит в глаза. Лайт под этим взглядом сам откидывается на кровать и тянет к себе Эл.       Пахнет боярышником и цветочными чернилами, но это больше не неприятно. Не когда Эл стаскивает с него футболку и длинными прохладными пальцами гладит грудь, а потом внимательно следит за лицом и слегка стискивает соски. Лайт вздыхает и выгибается — он никогда не думал, что они такие чувствительные и это так приятно. Терпкое ощущение на грани боли, но не ставшее ей.       У Лайта стоит так, что, кажется, он кончит от пары движений — и это только из-за нескольких поцелуев и того, что Эл потеребил ему соски! Эл, мужчина, лучший детектив, но сну все равно, и Лайту во сне уже тоже.       Эл улыбается — опять. Зубы кажутся даже острее, чем обычно, и Лайту вдруг безумно хочется, чтобы Эл укусил его, укусил до крови, так, чтобы остался полукруглый прерывистый след и две отчетливые точки, глубокие ранки там, где кожу проткнут клыки.       — Рюга… Эл… — стонет Лайт, когда Эл зубами стягивает пластырь с пальца и обхватывает подушечку губами, как свои упаковки с детским питанием. Слегка посасывает, втягивая щеки, и, кажется, ранка снова начинает кровить, но Лайту все равно: он представляет, как то же самое Эл делает с его членом.       — Иди ко мне, — Лайт не выдерживает, дергает Эл к себе и сам впивается ему в губы, просовывает язык в рот, чувствует привкус соли (все же ранка открылась), но не отрывается. Приподнимается, прижимается к паху Эл и до треска сжимает рубашку, когда чувствует член, такой же твердый, как его собственный.       Эл садится Лайту на бедра, расчетливо надавливая, и медленно, пуговица за пуговицей расстегивает рубашку. К тому моменту, как он ее отбрасывает, Лайт уже не знает, что хочет больше: трахнуться с ним, убить его или умереть самому.       — Ты специально тянешь? Сам же сказал, что у нас не так много времени, — шепчет Лайт и притягивает его к себе. Эл послушно растягивается сверху, а потом просовывает между ног свое колено и слегка надавливает бедром. — Эл, ты…       Эл целует его в губы — пылко, а потом неожиданно нежно касается губами носа (родинки, догадывается Лайт). Приподнимает бедра, одним движением приспускает трусы Лайта и неуловимо быстро расстегивает собственные штаны. В следующий момент они соприкасаются уже голой кожей, и Лайта сначала шокирует разница температур — член у Эл горячий, твердый, а остальное тело почти холодное на ощупь, словно он только что из ледяного душа.       Шок проходит, стоит только Эл двинуться. Он не столько скользит, сколько надавливает членом на член, но четкий, ровный, восхитительный ритм и беспрерывно касающиеся лица, шеи и плеч губы делают эту ласку нестерпимо приятной. Лайт сжимает в пальцах черные жесткие волосы, ловит поцелуи, запрокидывает голову, подставляя шею, и вскидывает бедра. Он быстро оказывается на грани, словно повисает над бездной, и в этом момент чувствует то, что так долго ждал — болезненно-приятный укус над ключицей. Лайт стонет и прижимает Эл к себе изо всех сил…       …Лайт проснулся от неприятной, саднящей боли у ключицы. Не открывая глаз, попытался потрогать это место и тут же очнулся окончательно от укола в ладонь.       — Да что ты в меня кидаешься, я хоть и не чувствую, но от одного вида этих шипов мурашки по коже, — Рюук взмыл под потолок.       Лайт смотрел на ладонь — в двух местах проступила кровь, оглядел комнату. Все как и вчера, вот и стул задвинут как обычно. Только из стакана на столе пропала ветка боярышника: она, измятая и подвявшая, лежала на полу, а кровать оказалась усыпана белыми лепестками.       Ни намека на то, что тут был Эл. Лайт взглянул на себя и покраснел, хотя смущаться, кроме Рюука, было некого. На трусах виднелись разводы, знакомые каждому юноше-подростку, и это стало первоочередной проблемой.       Лайт бросился в ванную, захлопнул дверь, стянул измятую, пропахшую потом футболку и грязное белье, отшвырнул в сторону (все равно стирку закладывал он) и залез под душ. Руки тряслись и не слушались, кровь испачкала блестящий кран, и а в голове стоял сонный туман — и в нем мелькало лицо Эл.       Лайта морозило, и он пустил воду потеплей. Он отогревался, и по мере этого мысли приходили в порядок. Сон. Просто мокрый — и самый стыдный из возможных — сон.       — Что случилось, Лайт? Ты даже не поздоровался со мной, — Рюук бесцеремонно приоткрыл душевую кабину. — Ну ты тут и напарил! Баня какая-то. Что, холодновато после жаркой ночи?       Лайт напрягся. Мысль о том, что он лунатил при шиннигами (ведь ветка боярышника как-то оказалась у него в кровати?), а потом, видимо, кончал во сне под его же насмешливым взглядом, была неприятна, но может, дело не ограничилось только этим?       — Рюук, — как можно безразличней спросил Лайт, — что ты имеешь в виду под жаркой ночью? Сейчас осень, и ночами не очень-то жарко.       Рюук вылупился на него из пара, как никогда похожий на сваренную рыбу.       — Как будто ты не знаешь. Звиняй, но я, хоть и мужик, обсуждать ваши мерзкие человеческие физиологические делишки не хочу. Хотя кое-что довольно забавно. Я, конечно, был на кухне — кстати, не забудь купить яблок — но… — он демонстративно откашлялся, закатил глаза и завыл так, что Лайт не на шутку испугался разбудить Саю. — «Ах, Рюга, да, да, вот так! Ох, Рюга, вот здесь, еще! Ты великолепен, Рю-у-уга…»       — Хватит, — прикрикнул Лайт и едва подавил детское желание кинуть в Рюука мочалкой. Помолчал и спросил: — Что, ты на кухне это слышал?       — Да нет, не боись, это я уже за дверью был и ты не такой громкий, нервы малютки Саю не пострадали, — ответил Рюук. — Но это забавно, Рюга, значит? Кто бы мог подумать, что наш правильный Лайт-тян с левой резьбой и кончает от популярного айдола?       — Замолчи, — шикнул Лайт, выходя из душа, но с некоторым облегчением. Значит, это и правда только сон, да еще и Рюук так удачно подумал, что речь шла об айдоле. Не то, что шинигами мог бы особо поделиться информацией о его сексуальных фантазиях, все же такое лучше ему не знать.       Место над ключицей все еще щипало, как и ранки на руке (а вот вчерашняя, кажется, совсем затянулась, хоть он в приступе лунатизма и стянул пластырь). Лайт, протер запотевшее зеркало и взглянул на саднящее место: там было два небольших, слабо кровоточащих после душа укола и несколько царапин. И пришло же ему в голову взять эту ветку, о чем он там во сне думал? Понятно, о чем, но почему ветка? Видимо, одурел вчера от усталости и запаха. Все так просто и естественно. Хоть и глупо невероятно, у Рюука теперь тем для подколов на месяц вперед.       Лайт вытерся и пошел наводить порядок в комнате. Отправить постель вместе с одеждой в стирку, выкинуть завядший боярышник, собраться на занятия… а вечером еще и концерт. Вряд ли Эл придет, но шанс сохранялся.       — Становится все интереснее… Эл. Удивите меня еще, ребятки! — Рюук сказал это непривычно тихо, и Лайт не услышал его, как не увидел и усмешки на искаженном лице шинигами.