Цоу Ба

Той ночью, однако же, так, как она пообещала, не было. Итачи, который уснул на первом этаже, разбудило пронзительное грохотание за стеной. Спросонья он не сразу сообразил, где находится и что происходит, но, оглядевшись, вспомнил, что сегодня ночевал у Югито в гостевой комнате, а за стеной была кухня, и именно в ней громыхало что-то неизвестное. Устало проверил время — часы в телефоне показывали половину третьего — и, поразмяв мышцы шеи, сонно встал с дивана. По кухне сновала Югито. Голубоватые отсветы прожекторов с улицы бросали на пол серебристую полосу, в которую она иногда попадала, проходя от стола к столу. Из одежды на ней был один только утягивающий бюстгальтер, и домашние штаны, мешковато свисавшие с округлых бедер. Пока Итачи шел сюда, Югито все сердито бормотала под нос, как будто злилась из-за того, что долго не могла чего-то найти, и знатно выругалась ровно в тот момент, когда он показался на кухне. — Что случилось? — Итачи зевнул, прислонившись к краю перегородки. Югито выдвигала кухонные ящики, словно не замечая его появления, и досадливое раздражение, охватившее ее, казалось, можно было почуять в воздухе. — Паук… — бросила она через плечо, не поворачиваясь. — Паук заполз с балкона. Хочу найти стакан, чтобы его… Итачи со стуком опустил пустой стакан прямо перед ней. Он остановился с другой стороны кухонного острова, за которым она тщетно вела поиски, подняв шум на весь этаж и напрочь позабыв о том, что всю посуду они еще с вечера закинули в посудомойку. Стук о столешницу последнего стакана, который по чистой случайности оставили на самом краю стойки, заставил Югито прекратить суету и вскинуть голову, будто отрезвив ее помутившийся среди ночи ум. Чуть заторможенно она подняла глаза и, встретившись ими со взглядом Итачи, вымученно коснулась ладонью переносицы, словно поняла, как нелепо выглядела со стороны. — Я разбудила тебя? Прости, — виновато проговорила она, возвращаясь в амплуа гостеприимной хозяйки. — Так поздно, я совсем ничего не соображаю. — Все в порядке, — сказал он вместо ответа и придвинул стакан ближе. — Тебе нужна помощь? — Только если тебя не затруднит, — Югито вздохнула и обогнула остров, направившись к ступеням. — И побыстрее, если можно. Терпеть не могу пауков… Итачи покорно последовал за ней. Уже в спальне попросил показать, где именно ей не повезло наткнуться на то несчастное членистоногое. Мысленно разогнал непрошенные вопросы о том, что вообще нужно было делать ночью, чтобы заметить в темноте присутствие такой ничтожной мелочи. Без лишних слов накрыл паука стаканом и вынес на улицу, скинув в сад с террасы. Бросив беглый взгляд на городские огни, что рыжими вспышками разбивали черноту за купами кленов, подумал, как живописен элитный квартал после захода солнца, когда он преображается в картинку с рекламных плакатов и становится в точности таким, каким его описывают маркетологи. До того Итачи как-то не пытался особенно приглядываться, но именно сейчас заметил, как далеко, на самом деле, мог простираться взгляд с этого карликового балкона. За изуродованным в ремонте садом и жидкими кленовыми ветвями расстилался панорамный пейзаж ночной Шибуя: призрачно белая во мгле громада концертного зала Бункамура, резиденция Ниппон Хосо Кекай с ее урбанистко-каменными стенами, которые причудливо изгибались в каплевидных конструкциях, и высотки бесчисленных торговых центров, освещаемых калейдоскопом всех частей цветового спектра. Как много всего было видно отсюда. И как хорошо, должно быть, просматривался со всех сторон этот невзрачный балкон, бывший на виду у целого квартала. Подумав об этом, Итачи ощутил себя крохотной мошкой в бесконечном космосе, и торопливо вернулся в тесную, привычную уютом спальню, перегородки в которой неисправно скрипели, стоило до них лишь дотронуться. В спальне она уже ждала его. И он точно знал, что она не отпустит его вниз до тех самых пор, пока не получит желаемого. Он сделал всего один шаг ей навстречу, и она сразу же повалила его спиной на кровать. Уселась сверху, яростно содрав с себя бюстгальтер, будто злилась на то, что он стеснял ее движения, и припала к его оголенному телу, плотоядным укусом впиваясь в губы. Он отвечал ей с вальяжной живостью человека, разбуженного среди ночи — сморившая дневная усталость до сих пор сквозила в его некрепкой хватке, словно негласный знак о том, что сегодня ей придется все делать самой. И она не возражала. Сбросив штаны с небрежностью собаки, которая стряхивала с шерсти приставшую грязь, она устроилась у него на бедрах, весом собственного тела помогая себе всаживать его глубже. Почувствовала, как раздается матка внутри, принимая в себя часть извне. Она могла сама направлять его, тормозить и ускоряться так, как того требовало ее ненасытное нутро. Могла отдаляться от боли, которая проникала в нее точечными уколами, если он двигался неверно. Могла начинать и прекращать их безудержное слияние, когда ей это заблагорассудится. Она управляла его внешним проявлением без права считать, что владеет им так же, как он — ей. Потому что только одному из них привелось жить здесь с рождения, потому что только в одном из них теплилось то, что делало его настоящим, потому что только один из них был исконным по определению. Один из них, и то была не она. Итачи лежал на спине и отрешенно смотрел над собой, и чернота его глаз вырывалась из пелены полусвета, льющегося с улицы. От ее резких скачков тело пробивалось безвольной тряской; иногда он подносил предплечье ко взмокшему лбу, отводя от лица волосы, и снова обращал к потолку бездумный и пустой взор, как наркоман во время прихода, на котором прыгала дешевая сифилисная проститутка. Порой ему казалось, он таким же себя и ощущал: бесхребетно-аморфным и неизлечимо зависимым от ее треклятых желаний, которые спонтанным абсурдом врывались в его рациональное мировосприятие. Одно понял он из общения с ней: ей всегда чего-то не хватало; всегда было мало и хотелось больше. И то, как рвалась она к этому бо́льшему, исключая все незначительное из поля внимания, находил он влекуще очаровательным. Один раз она остановилась, даже в бездействии продолжая возбуждающе стискивать его лоном, и спросила: — Скоро? Он чуть приподнялся на локтях в невольном любовании ее молочно-белой в потемках спальни кожей, возжелал ее еще сильнее, коснувшись взглядом налитых грудей, и сбито выдохнул: — Еще немного. Югито безмолвно кивнула и задвигалась снова, постепенно убыстряя темп. Натренированность играла ей на руку — даже находясь в постоянном физическом напряжении, она испытывала наслаждение после каждого рывка и иной раз, казалось, в погоне за этим наслаждением могла зайти беспощадно далеко. Пугающе далеко. И явно была в силах седлать его член безжалостно долго, дольше, чем от нее вообще это требовалось. Итачи зажмурился и стиснул зубы, предчувствуя скорую разрядку. Зуд удовлетворения нарастал, кольцом подступая ниоткуда и отовсюду сразу и, наконец, бесшумным взрывом опустошил его, заставив судорожно втянуть носом воздух. Югито ничего не почувствовала. Уперевшись ладонями в его живот, продолжала скользить вверх и вниз, и глаза ее, по-глупому слепые, как у животного, неосознанно смотрели мимо него. Итачи завозился под ней и глухо прохрипел: — Все. — Она как будто не услышала. Даже не замедлилась, все так же ревностно насаживаясь на плоть, которая уже понемногу теряла вожделенную упругость. Итачи нахмурился и приподнялся ей навстречу, намереваясь остановить. В сознание врезался его жесткий басовитый тон. — Югито. Хватит. Она вздрогнула, словно он ее ударил. Чуть слышно охнула и в кои-то веки замерла, шумно выдыхая. Заправила за ухо часть светлых волос, что загораживали обзор, и слезла с его бедер, неслышно улегшись рядом. В угол подушки прошуршало сдавленное: — Извини, я… Иногда я не замечаю, что все уже закончилось. Он чуть изогнул шею, чтобы лучше видеть ее спрятанное в складках ткани лицо. — Ты не чувствуешь, как тебе перестает быть приятно? Она промолчала. Граница между приятным и обыкновенным для нее уже давно размылась, и сейчас она нуждалась только в том, чтобы достичь чего-то, в чьей ценности сомневалась сама. За балконными седзи стрекотали сверчки. Неподвижный воздух всколыхнулся прозвучавшим тихим стоном. — Я хочу еще, — прошептала Югито, глубже зарываясь носом в подушку, и закрыла глаза. — Я просто хочу еще… Эти безнадежные воззвания, обращенные в пустоту, были исполнены такого отчаяния, что Итачи невольно подумал, она вот-вот заплачет. Однако жалобный тон обманывал — когда он приобнял ее за плечи, вынуждая повернуть к себе лицо, увидел сухие щеки и отупленный неукротимым желанием взгляд. И все равно проникся к ней жалостью, притягивая к себе ее лоб. — Мне нужно еще немного, — проговорила она, ничего не видя перед собой, проговорила пылко и зловеще нездорово, словно одержимая пленом собственного эго. — Совсем чуть-чуть. — Потом заглянула ему в глаза, так отвратительно-просяще, что это навеяло грязные ассоциации с юдзе. — Только один раз. Итачи вздохнул, бросив короткий взгляд на синевато-транспарентную черноту за окнами, горизонт перед которой уже подернулся туманной белизной близившегося восхода. Он устал, и от прилива неуловимой эйфории, забравшего остатки его сил, немного кружилась голова. Капризное беспокойство Югито, сравнимое с лихорадкой в предсмертной агонии, слишком его утомляло. — Ты должна отдохнуть, Югито, — сказал он ровно, так как сонливость уже не оставляла свободы эмоциям. — Скоро светает. Постарайся уснуть. Она судорожно засучила руками по его груди, словно он только что сказал ей, что сейчас уйдет и больше уже не вернется. Истинно по-детски нелепая боязнь прошила ее насквозь, и Итачи показалось, что она, верно, совсем потеряла способность здраво мыслить, отдавшись безумию все скрывающей ночи. — Пожалуйста, — бормотала она, точно в припадке. — Еще раз, еще один только раз… Она все равно не сможет уснуть. Пламя чего-то неутолимого жгло ее изнутри, обрекая думать только об одном. Она наседала, бросаясь на него с бесчеловечностью зверя. Опьяненно повторяла одно и то же, и ему стало ясно, что он тоже не уснет до тех пор, пока она не успокоится. Даже если сейчас он встанет и уйдет, оставив ее одну. Даже если пообещает себе тысячу раз, что это никогда не повторится. В этот раз он уступил ей, хотя уже через несколько лет точно знал, что больше никогда не стал бы этого делать. — Хорошо… — Он крепко прижал ее к себе, обездвиживая, чтобы ногти перестали царапать кожу. — Мы повторим. Только в этот раз поменяемся местами. Ты ляжешь животом на постель, а я буду сзади. Но не кричи и не проси меня остановиться, если не сможешь терпеть. Она горячо закивала, будто приняла скрытый вызов в его словах за величайшее благословение. Сама скользнула под него и улеглась в леденящем душу пароксизме нетерпения. Он чувствовал невообразимую злость, когда брал ее со спины. Осознавал, что нарочно хочет сделать ей больно, однако невидимый механизм сдерживал его изнутри. Болью поплатится не только она, если он решится. Боль напитает все вокруг и завьется вихрем повсюду, от нее будет не укрыться. Но, что печальнее всего, когда он снова встретится с ней, то неизбежно вспомнит лишь об этой боли. И уже не сможет найти в ее непроницаемой гуще источник наслаждения. Югито молчала, как он и велел. Распаляла его ярость овечьим смирением, которое он мечтал увидеть когда и где угодно, но только не в этой гнетущей слабостью обстановке. Он хотел, чтобы она пресмыкалась перед ним тогда, когда имел силы к этому, когда чувствовал рвение, от которого спирало дыхание и пережимало узлом внутренности. Но не сейчас. И это приводило его в беспомощное негодование. Впрочем, она ничего не заметила — для нее он был все тем же покладистым мальчиком, поразительно любезным, если дело касалось исполнения чьих-то прихотей. Прихоти он исполнял хорошо; завидно хорошо. Хорошо настолько, что только с ним она могла получить то, чего ей все время не хватало. Над плоской крышей апартаментов уже тянуло свои белесые лапы раннее августовское солнце, когда они закончили. Изнуренные, привалились рядом, уже не помня, за что друг друга возненавидели. Растворились в объятиях сна, вдыхая кисловатый запах излитого семени, которым пропитались все простыни. Цую не придет в воскресенье, и ничто не потревожит их покой. Итачи проснулся от трели автомобильного гудка с улицы, которая в два часа пополудни уже давным-давно жила шумной воскресной жизнью. Солнце, вероятно, стояло в зените, и его насыщенные теплом позднего лета лучи лениво слонялись по потолку, перебирая кленовые тени. От долгого сна неприятно покалывало в затылке и одолевала вездесущая слабость, а еще слегка ломило поясницу. Кажется, он все-таки малость перестарался этой ночью. Югито, возможно, тоже должна была ощущать себя несладко в районе седалища. Однако, вопреки его ожиданиям, Югито с утра — или, лучше сказать, дня — была на удивление бодра и весела, и выглядела здоровее всех здоровых. Одетая в одно только нижнее белье, она вихляла по комнате, деловито перетаскивая от шкафа к шкафу какие-то тряпки. Волосы ее были убраны, и, то и дело выдвигая дверцу осиирэ, она словно лучилась какой-то умиротворенной аурой довольства. Заметив, как Итачи зашевелился, она насмешливо повернулась к нему. — Поздновато проснулся. Я думала, в элитных кланах принято вставать спозаранку. В элитных кланах принято… Итачи хмыкнул. Конечно, принято. В элитных кланах принято и спать на одном месте, и не подрываться среди ночи, чтобы вынести на балкон паука и после заняться постельной акробатикой. Вяло потянувшись, он сел на кровати и огляделся в поисках одежды, вернее, ее остатков, в которых вчера пошел спать в еще наивном неведении. — Как спалось? — Югито, так и не дождавшись ответа, легко проскользнула мимо него и наклонилась, чтобы поднять с пола пару раскиданных прошлой ночью вещей. — Хорошо. — Он проснулся уже уставшим, да и вообще ощущал себя так, словно в принципе не ложился. — Давно ты встала? Югито выпрямилась и, окинув взглядом подобранное тряпье, бросила к его коленям черные штаны, в которых он пришел. — М, где-то полчаса назад, — после чего упорхнула к другой стороне спальни, на ходу перебирая вещи. Закинула их в бельевую корзину и, задрав руки к потолку, сладко потянулась. — Я спала, как младенец. — Тут она через плечо глянула в сторону благоденствующей под ясным небом террасы. — Сегодня на улице такое со… Ее речь прервал заливистый звон колокольчика, что сопровождал глухой шорох шин. Итачи неохотно обернулся. — Черничные блинчики… Всегда хотела попробовать, если их фургон вдруг остановится поблизости. — Югито подскочила и резво метнулась к балкону. И секунды не прошло, как она, в чем была, исчезла за стеклянными перегородками. Итачи вздохнул и, одевшись, поднялся на ноги. Подошел к оставленному ей распахнутому осиирэ — сложенная в квадрат юката лежала на привычном месте. Забрав ее с собой, побрел на балкон следом за Югито, слегка поморщившись от хлынувшего в глаза яркого света. Фиолетовый фургончик «миссис Шарлотты» обычно курсировал по центру на выходных и останавливался в совершенно случайных местах, что превращало любую встречу с ним больше похожим на благословение фортуны. Итачи доводилось слышать от знакомых, что владельцы фургона продавали лавандовое мороженое и сырные блины, тесто для которых подкрашивали искусственными красителями, делая его эстетично привлекательной находкой для туристов. Сиреневые блинчики со сливками и шариком мороженого цвета лепестков сакуры — вот уж чему точно обрадуются любители пастельных тонов. Итачи уже не удивлялся осознанию того, что и Югито оказалась падка на эту заманчивую картинку. Когда он вышел на террасу, она стояла у перил, уперевшись в них ладонями, и провожала взглядом квадрат вагончика, что, трезвоня на всю округу, катился вниз по улице и извещал всех о скорой остановке. Остроконечные кленовые листья, словно вырезанные из бумаги звездочки, уже покрасневшие в преддверии скорой осени, изредка опадали и, подхваченные ветром, ложились на настил балкона. Итачи встал рядом с Югито, развернув юкату в руках. Мелодичная трель колокольчиков теперь раздавалась издалека, разнося за собой бледное эхо перезвона. — Остановился? — спросил Итачи, кивая вслед укатившему фургону. — Нет, — разочарованно отозвалась Югито. — Наверное, сегодня они снова в Накамегуро. Итачи хмыкнул еще раз, подозревая, что, припаркуйся этот вагончик где-то рядом, она бы не раздумывая бросилась за сладостями прямо так, даже не одеваясь и не приводя себя в порядок после сна. Это показалось ему хотя и непристойным, но вполне ожидаемым от такой, как она, и потому он накинул юкату ей на плечи. — Вот, надень. — Мне не холодно, — возразила Югито, оборачиваясь. — Это не от холода, — он посмотрел вниз, на обычно спящую улицу, которая словно пришла в движение в этот выходной день. Машины появлялись на ней раз за разом, будто через плотно сдвинутые кварталы дворов объезжали пробки на центральных авеню. — Вдруг кто посмотрит на балкон, а ты стоишь здесь в неглиже. — Неглиже? — она в притворном изумлении продела руки в рукава кимоно, но даже не стала запахивать. — На мне вообще-то белье! — Ты не одета. В таком виде неприлично выходить на улицу. — По-твоему, неприлично стоять в одном белье на балконе собственной квартиры? — возмутилась она. — Какие строгие нравы! Наверное, вид девушек в бикини на публичном пляже вообще повергнет тебя в праведный ужас. «До чего странная логика», — подумал Итачи. — Понимаешь, бикини — это немного другое… Но она уже его не слушала. Как глупая кошка, чей фокус односекундного внимания возможно было до нелепого легко рассеять, она отвлеклась на чью-то мужскую фигуру с другой стороны кованого забора и метнулась к углу террасы. Приветливо замахала над головой ладонью и крикнула так, будто встречала важного гостя: — Митиери-сан! Погодка сегодня что надо, правда? Простоватого вида мужчина в куртке сотрудника метрополитена, который, стоя внизу у ворот, дожидался открытия роллетов, дружелюбно откозырнул ей в ответ. — Самое то для работы. Югито засмеялась, словно он только что изобразил перед ней сценку из мандзай, однако почти сразу после осеклась, почувствовав вдруг руки Итачи у себя на ребрах. Почти по-девчоночьи смутилась, но тут же разочарованно поджала губы, едва осознав, что под предлогом объятий он просто хотел запахнуть края ее кимоно. — Прикройся, — прокатился над ухом его низкий голос. Югито развернулась к нему лицом в возмущении, но он уже отшагнул прочь, оставив взамен лишь неуловимый отзвук того вожделенно теплого касания. — С какой стати? — зашипела она, сердито одергивая воротник юкаты. Мельком обернулась на соседний участок, где Митиери-сан уже пропал в тени гаражной пасти. — Я знаю его. Он мой сосед. Итачи смотрел на нее в совершенном бесстрастии, что только подогревало волну досады внутри. — Он спал с тобой в одной постели? — от невозмутимости его тона ее чуть не прошиб пот. Он сам еще только сопляк, у которого молоко на губах не высохло, а, между тем, ему хватало духу говорить подобное ей прямо в лицо, стоя на балконе ее дома… — Какое это имеет зна… — она не договорила, мыслью зацепившись за крючок, которым могла бы его оцарапать. — Постой-постой, я, кажется, поняла. Маленький собственник не желает делиться мной с посторонними… — Югито подалась ему навстречу, кончиками пальцев проведя по его груди. — Хочет, чтобы я целиком принадлежала только ему, я права? Ее ладонь известным движением потянулась к его лицу, нежно дотронулась до щеки и скользнула к подбородку, но в этот раз Итачи перехватил ее запястье, с силой оттолкнув от себя. — Хватит, — в первый раз он не позволил ей себя коснуться. Бледное лицо его помрачнело. Югито отстранилась, уязвленная. Раздраженно отвела взгляд, высокомерие которого не уступало по искренности взгляду настоящей аристократки. Резко запахнула кимоно, чудом не задев себя за живот, и, придерживая край у талии, издевательски-небрежно процедила: — Ладно, ладно, вот я прикрылась… Теперь доволен? — Итачи промолчал, немигающе глядя ей в глаза. Затем развернулся в сторону спальни. — Где оби? — Не знаю. Не имею привычки рыться в чужих вещах, — сказал он и направился к перегородке. Югито чертыхнулась. Пока она в напряжении, близком к соревновательному, размышляла над тем, чем бы таким сострить ему в ответ, Итачи уже скрылся за седзи, и звук его раздавшихся из комнаты шагов словно вернул ее обратно на твердую землю. Она похолодела и, в панике видя, как он удаляется, стремглав ринулась следом за ним. — Погоди, ты уходишь? — она догнала его на середине расстояния, разделявшего балкон и коридор. Точно между пианино и кроватью — двумя предметами, ради которых он в этих стенах и появлялся. Но — они оба понимали — искренне этого не хотел. Итачи обернулся и посмотрел на нее с налетом неизгладимой печали. — Да, я хотел бы, — на самом деле, он даже не задумался. Просто с того момента, как она поздоровалась с Митиери, он стал ощущать себя так, словно все вокруг принялось нашептывать ему категоричное «уходи» в уши. Эта шумная улица, глупая мечта о черничных блинчиках и ее совершенно непритязательный, искушающий обнаженностью вид… Все шло вразрез с его мировоззрением, с его привычками и его стремлениями. Все в ней было чужое. И другое именно по-чуждому, а не иначе, в чем он тщетно пытался себя убедить когда-то. Кажется, напрасно вчера он остался на ночь. Нужно было уйти еще раньше, нет, нужно было не приходить вообще, нужно было просто пройти мимо и не впутываться в сети этого карикатурно-показушного очарования. Да, он еще слишком юн, а она — зрелая опытная женщина, и вдвоем они не больше, чем шаблонное клише из фильмов и бульварных романов. О таком интересно наблюдать со стороны, но участвовать самому… Нет, это было ниже его принципов. Он уйдет. Сейчас же. Во что бы то ни стало. Она схватила его за руку, когда он был у самой двери. — Погоди же, — она не молила, но голос ее дрожал, словно ей приходилось просить его об одолжении, так ей неприятном. — Я хочу, чтобы ты побыл еще немного. — Мне нужно идти, — твердо повторил он. — Останься. Итачи приподнял брови. Ему показалось, что она только что произнесла не одно слово, а целое признание, которого ему не доводилось слышать никогда прежде. И он еще не знал, будет ли этого признания достаточно, чтобы удержать его. Югито бесшумно шагнула к фортепиано и приподняла крышку. — Перед тем, как уйдешь… сыграй что-нибудь, — попросила она, опуская голову. — Я так давно не слышала твоей музыки. Ведь эта музыка была похожа на ее. Итачи рассеянно посмотрел на черно-белую панель клавиатуры. Одного только взгляда ему было достаточно, чтобы почувствовать ту легкую невосполнимую охоту, от которой невольно начинали чесаться пальцы. Что-то сродни того, что испытывает ребенок при виде детской площадки. Или же взрослый, которому предлагают выполнить то, в чем он, как он считает, несравнимо хорош. Итачи подошел к клавишам. Пожалуй, он не касался их с тех самых пор, когда впервые услышал, как она перебирала струны сямисэна. — Что ты хочешь, чтобы я сыграл? Югито манерно изогнулась. Подошла к кровати — распахнувшийся подол кимоно стелился за ней по полу — и набросила покрывало поверх грязных простыней. Потом легла сама, с наслаждением растянувшись на постели всем телом. Юката смялась у нее в ногах. — Что-нибудь лирическое. Что-то, что редко услышишь от кого-то вроде тебя. Итачи опустился за фортепиано. От него не укрылось то, что сегодня она-таки определила репертуар за него. Как будто предчувствовала, что постепенно утрачивает свое незримое влияние, и из последних сил старалась уцепиться за его эфемерные остатки. Но ее выбор… словно наталкивал на мысль о попытке его ограничить. Так или иначе, он не мог не угодить ей, просто потому, что был «очень воспитанным». И, к тому же, у него уже появилась идея. Бесшумно коснувшись клавиш подушечками пальцев, он заиграл. Музыка зазвучала подобно свежему дыханию утреннего ветра в распахнутое окно; этюд открывало двухтактное вступление — медленное, серьезное, с выдержанной перед каждым новым аккордом паузой. Оно закладывало ключевую последовательность, несло в себе восемь главных нот, которые, проходя через многоступенчатые имитации и повторения, проявлялись в гармонике, точно цвета радуги, на которые в призме распадался световой луч. Всего восемь нот — до, соль, ля-минор, ми-минор, фа, до, снова фа и соль — но они, меняясь и колеблясь во всех частях композиции, неизменно следовали одна за другой, посланные грубой басовой линией. Итачи легко переставлял ладони — всего две-три клавиши, и те — в пределах малой и второй октав, без единого понижения на полутон. По-детски простая комбинация, которую осилил бы даже Саске, но в чарующем звучании остинато, витками уходящем вкруг и волнами, таилось нечто завораживающее, то, что делало ее по-торжественному возвышенной. Итачи знал эту мелодию в аранжировке для нескольких голосов. Вот сейчас, думал он, была пора вступать первой за басом скрипке, а еще через два такта — второй, и, наконец, третьей, чтобы переплетение их тем полнотой насытило звучание. Следом за седьмым тактом начинались короткие вариации — ритм учащался, аккорды торопились, срывались в октавные скачки, семенили друг за другом, спеша раскрыться каждый в своей линии. Вольта, другая — словно один и тот же путь проходила череда трезвучий, раз за разом выбирая себе иные направления. То выше, то левее, то, наоборот, снизу и вокруг — и дублировалась, дублировалась в гармоническом строе, с непосредственностью детской колыбельной, с беспечностью легко запоминающегося ритма, который был свойственен любому канону. А глухой бас все вторил в отголосках теми же восемью нотами, нерушимо и безмятежно, пока не утек по пологому склону переходов в до, главную ось тональности. Отсюда синхронные формы разладились, задрожали и рассыпались, подводя каждую из партий к завершению. Левой рукой Итачи ловил последние отзвуки основного мотива, пока правой стремительно и отрывисто постукивал по белым клавишам, словно по ступенькам спускаясь от ноты до до соль. Затем оставил финальный штрих в большой октаве, загасив звучание четырехнотным отпечатком, и бесшумно убрал ладони с клавиатуры. Извечно талантливое воплощение его авторства не оставило ни просвета, сквозь который его можно было бы ужалить ядовитой иглой критики. О, если бы только Уросими разбиралась в музыке так же хорошо, как и он… Это стало бы первой композицией в списке тех, что должны были прозвучать на вечере. Неустаревающая классика семнадцатого века, которая до сих пор находит отражение во многих современных обработках и, в добавление, до смешного элементарна в механике. Недаром говорят, что все гениальное — просто. А Пахельбель был почти что гением. Итачи сложил руки на коленях и повернулся к Югито. — И как? Та, закинув локоть под затылок, величественно лежала под сбитой тканью юкаты, подобно женщине, сошедшей с полотна «Большой одалиски» Энгра. Столько же царственной властности и вместе с тем кокетливого пренебрежения было в ее вызывающей позе. Зачесав ниспадавшие вдоль шеи волосы, которые непослушно выпростались из узла, она задумчиво ответила: — Как всегда, великолепно. Но, м, у меня такое чувство, как будто я знаю эту вещицу. Итачи приосанился, расправляя плечи. — Это «Канон и Жига в ре-мажоре для скрипок и бассо континуо». Только я сыграл его в до, потому что, как мне кажется, в до он звучит мелодичнее. — Югито кивнула, выражая понимание, которое, увы, ни намеком не отразилось на ее лице. Итачи усмехнулся. — «Канон» — одна из тех композиций, которые на слуху у каждого, но не каждому знакомо ее настоящее название. — То-то я все думаю, что где-то я его уже слышала, — фыркнула Югито и завела голову назад, устремляя взор к потолку. — Только где именно? Не припомню. Итачи непроизвольно обратил внимание на ее оголенную шею, и грудь, приподнятую поддержкой лифа, и бедра, обтекаемые складками сползавшего кимоно. С каждым ее неброским движением оно незаметно скользило ниже, как будто исподтишка искушая, и ему отчего-то стало не по себе. По одному только его смешавшемуся взгляду Югито поняла, что он видел это преображение. Она вообще наблюдала за ним с того самого момента, как он сел на банкетку, как поддели грань немолчного искусства его марионеточно-тонкие длинные пальцы, под которыми любое нажатие на клавиши обретало превосходную степень исполнения. Она смотрела за тем, как он сидел с прямой спиной, картинно благообразный и смиренно невыразительный в одно и то же время, как солнце гладило его по острым лопаткам, лучами поводило по мертвенно-бледной коже, обрисовывая контуры выпирающих позвонков. Раздетый до пояса, Итачи играл с той суверенной статью, с какой жадные до внимания селебрити позируют перед камерой. Вид его и осанка источали такое ощутимое благородство, что оно с лихвой перекрывало всю неприглядность его неаккуратного вида. Иногда он наклонялся вперед, чтобы полным уверенной мягкости взмахом кисти переменить постановку аккордов, и тогда его лоснившиеся серые волосы, на скорую руку собранные в короткий хвост, неряшливо скатывались к плечу. Резким поворотом головы он отбрасывал их на спину, как брыкающийся жеребец, отгоняющий мошек, но даже в этом непримечательном жесте неоспоримо прослеживалось то безукоризненное совершенство, которое он, не осознавая, проносил с собой через все существование. Он был совершенен, и совершенен всем — телом, словами, повадками, необъяснимо хорошей интуицией, подкрепленной пластом нравоучений, который каждый в их клане заглатывал и жевал на протяжении целой жизни. Он был совершенен, в юношеской нескладности восседая на покосившейся банкетке и босой ступней продавливая демпферную педаль. Он был совершенен — и оттого, что не осознавал этого, казался ей еще более прекрасным. В этом трогательном неведении он посмотрел на нее, зацепив глазами только обнаженную натуру, которую обрамляла стелющаяся ткань, и поспешно отвернулся, точно стыдя себя за собственный голод, зовущий насладиться этим гривуазным откровением. Югито мысленно улыбнулась его неустанным попыткам противиться неизбежному и стала подыгрывать, нарочно подтягивая ближе полы юкаты. — Ты хотел что-то сказать? Итачи пожал плечами вместо ответа, однако взглядом все продолжал увиливать, с такой очаровательной невинностью избегая смотреть в ее сторону, будто это и не он сегодня днем проснулся голый в постели, испачканной его же спермой. — Ну, ну, не тушуйся, — проворковала Югито, перекатываясь на спину с жеманностью ленивой пантеры и еще больше оголяя впалый живот. — Ты же знаешь: я выслушаю тебя, о чем бы ты ни говорил. Она не раз давала ему понять, что здесь, у нее в доме, он волен делать и произносить все, что посчитает нужным. Но она предоставила ему свободу, которой он ни разу не воспользовался, и это огорчало. Итачи поднял голову, по-прежнему огибая взором так манящий его вид соблазнительной наготы. Он не стеснялся ее — он стеснялся себя и своих желаний, и тогда, на балконе, он себя тоже стеснялся, ревниво закрывая ее обнаженное тело от чужих глаз. Ей следовало его растормошить или же слегка подтолкнуть к пониманию того, что внутреннее «я» неотстранимо, пока телесное превалирует над духовным. А в физической близости иной вариант невозможен, и ей даже не нужны были бессчетные буддистские практики, чтобы в этом увериться. — Почему бы тебе не подойти ближе? — Югито чуть отодвинулась на локтях, сминая покрывало. — На кровати, кажется, еще полно места. Хватит на двоих. Он не решался, видимо, все никак не желая отпускать их оборванный разговор на террасе. Она распростерла руки ему навстречу. Глаза прошептали: «Ты хочешь? Разумеется, хочешь», — и губы подхватили, подзывая во всеуслышание: — Иди же сюда! И он послушался. Будто только и ждал, когда она скажет, потому что привык безропотно исполнять все, что бы ему ни повелели. Кошачьим прыжком метнулся на постель, встав возле нее на четвереньки. Молчаливо занес ладонь над ее грудью, когда она ласково ткнулась лбом в его плечо. Этим он словно спрашивал ее позволения без единого слова, и как только она — так же без единого слова — вместо согласия услужливо изогнулась, выпятив узкие ребра, его пятерня своевольно легла поверх натянутой чашки лифа. Югито притянула его голову за затылок, привычно устремляясь к его губам своими, и сквозь пресный вкус его опаляющего дыхания чувствовала, как он сжимал пальцы и приминал нежную кожу вокруг сосков, запуская ладонь под тонкую кружевную ткань. Как же быстро он учился… Сейчас с тем целомудренно-робким Итачи, которого она впервые встретила у лифта в «Экзитмэлтсе», его было уже не сравнить. Сейчас, отвечая на его вызывающие, даже в чем-то слишком самоуверенные поцелуи, она искренне млела и про себя почти что мурлыкала от удовольствия. Наконец-то он начал ее понимать. И наконец-то начала понимать его она, та, что отдала ему в подчинение собственное тело, но не объяснила достаточно, как с ним обращаться. Теперь он мог приручить ее, как дичившуюся кошку. И она была не против. Корни его насильственной, балансирующей почти на грани садизма жестокости ветвились из истоков, что ковали клетку строгости и аскетизма. Эта жестокость могла привести ее в больной восторг, пьяную лихорадку, могла заставить ее таять и улыбаться со слезами боли на глазах. Она вкушала каждую секунду, в которую он позволял ей быть под его гибкими пальцами. Ками, да она могла бы воспылать ненавистью даже к этому чертовому пианино просто потому, что его клавиш он, как и ее, тоже касался со страстью, пусть и со страстью немного иного толка. Но все же… Нет, пианино было дорого ей, и дорого именно тем, что только им она сумела удержать его у себя. И — в самом деле — разве это умно, ревновать любимого человека к какой-то деревяшке? Она вбила бы себе этот вздор в голову, будь ей на десяток лет меньше. А сейчас следовало просто наслаждаться моментом, ведь мгновения близости — она сама говорила — так быстротечны. В тот раз они и впрямь миловались недолго. Насытившись мягкостью ее тела, Итачи сомкнул губы и осторожно отстранился, облизываясь. После сна во рту стояло ощущение мерзкой затхлости, и он был рад, что, целуясь с Югито, мог позволять себе не думать об этом. Он уже понял, что она не из тех, кто обращает внимание на подобные мелочи. В отличие от многих женщин, она любила именно губами и, как он имел честь наблюдать, не возражала оставить следы своих губ в не слишком подходящих для этого местах. Югито смотрела на него пристально, точно изучая на просвет, и в глазах ее светился немой вопрос. Итачи хотел было что-то сказать, но спонтанная мысль ворвалась в его сознание прежде и рассеяла складный поток рассуждений, едва не пробив на смех нелепостью того, отчего возникла. — Ну вот, — он фыркнул, усаживаясь на пятки. — Кажется, теперь я совсем забыл, что собирался тебе сказать. — Она без стеснения рассмеялась, показав два ряда молочно-белых зубов с выдающимися резцами. Итачи улыбнулся. — Все из-за тебя. — Ты уж постарайся вспомнить! Она погладила его по макушке, после чего он перевернулся на спину и лег, устроившись плечами у нее на животе. Югито касалась ладонью бархата его волос, иногда непроизвольно поводя рукой вкрест пробора, и тогда он встряхивал головой, как котенок, которого ласкали против шерсти. — Я хотел спросить, как там Уросими-сан, — говорил он, прикрывая глаза и впитывая всем существом тот уютный домашний дух, который мог испытать только в этом месте и только у нее под боком. — Она не планирует переписать репертуар? — Уросими-сан… — Югито нарочно проговорила последний слог издевательски высоко. — Уросими-сан сейчас заправляет всей организацией. От моей помощи она отказалась и вообще отстранила меня от дел, так что навряд ли у нее сейчас есть время заниматься репертуаром. Итачи усмехнулся, искоса бросив на нее короткий взгляд. — Почему она отстранила тебя? — Ей, видите ли, не нравится, как я веду финансы! — вспыхнула Югито, и Итачи почувствовал, как она в сердцах ударила пяткой по матрасу. — По ее получается, я не накапливаю резервов и допускаю слишком много необдуманных трат. И это, как она говорит, «очень неблагоразумно». Даже не видя ее лица, Итачи отчетливо представил, как смешно она хмурится и в раздражении морщит нос. Приподнялся на локте и, повернувшись, вскользь посмотрел на нее из-за плеча, после чего с трудом подавил смешок — картинка в голове оказалась точь-в-точь такой же, как и в реальности. — Кажется, на время придется отказаться от черничных блинчиков и чая с боба, — ровным тоном констатировал он, снова отвернувшись, но Югито успела считать лукавство с его смеющегося взгляда. Матрас спружинил под шутливым ударом ее кулака. — Блинчики и чай навряд ли смогут сильно навредить бюджету… — Если покупать их на долгосрочной основе, то смогут, уж поверь. Югито прищурилась, глядя на его затылок и зная, впрочем, что он все равно не обернется. — И почему, интересно, я должна тебе верить? — спросила она с ехидцей. — Ты экономист? — Я зам президента школьного финсовета. Планировать бюджет — это практически моя работа. — Школьный финсовет… — протянула она со вздохом, и невозможно было понять, был ли то вздох презрения или восторга. — В мое время это называлось «рассадником вымогателей», — Итачи усмехнулся в сторону. — И сколько же человек в вашем школьном финсовете? — Включая меня и президента — двое. — Сколько?.. Двое? — Да. Есть еще Какаши, но он работает в школе по договору на испытательном сроке и сильно непостоянен. Все время читает какие-то книги… — если бы ему было известно о содержании тех книг, Итачи бы, уж наверно, решил, что Какаши — родственник Джирайи. — На него нельзя положиться. — Значит, ты делаешь всю работу один? Югито обхватила его за плечи, прикладывая голову к своей груди, как если бы он был плюшевой игрушкой. — Мне помогает капитан Ямато. Правда, большую часть времени он паникует из-за того, что предсказанные значения не сошлись с действительными, и десять раз просит все пересчитать. Иногда это раздражает, — фыркнул Итачи, неосознанно покоряясь ее движениям. Потом подумал, что, пожалуй, несколько нетактично обсуждать людей за их спинами. — Но я не хочу жаловаться. Они, в целом, неплохие ребята. — Порой немного пожаловаться на что-то бывает жизненно необходимо, — в глубокой задумчивости произнесла она. — Не нужно себя ограничивать. Итачи не осмелился перечить. В тот день он, однако же, так и не смог покинуть ее дом без того, чтобы в который раз не предаться низменным удовольствиям. С ней они ощущались так естественно и непорочно, как напутственный поцелуй матери перед выходом. Они изучали происхождение мира, которое заключало в себе ее начало, и происхождение войны, что воплощалось в его. Война порабощала мир, удушливо и изнуряюще, но, как и любое противостояние, не могла длиться вечно. Даже Трехсоттридцатипятилетняя война подошла к концу в двадцатом веке, мирно и без потерь, что было несравнимо с их яростными сражениями. Олицетворяя мир, Югито жалела только о том, что эти сражения завершались и возобновлялись, лишь когда ему самому было угодно развязывать войны. Она была готова биться с ним до истощения, осознанно давая себя разгромить, и, пожалуй, была бы счастлива даже ему проиграть, только бы достичь того неземного блаженства разорения, которое приносил ей только он. Когда они закончили, она, улыбаясь, сказала ему: — Я рада, что сегодня ты остался у меня. — Итачи равнодушно повел плечами, не представляя и долей сознания того, насколько по-настоящему важным это было для нее. — Если выдастся возможность, можешь заходить ко мне и среди недели. — Я подумаю, — он отвернулся, улегшись набок, и она обняла его со спины, обвив руками за грудь, такая теплая и мягкая, что отстраняться от нее в те секунды стало бы грехоподобно. — …И еще я как будто вспомнила, где слышала ту мелодию. Итачи чуть приподнял голову. — И где же? — У нас ее обычно играют на свадьбах, — Югито отняла одну руку, переворачиваясь на спину, и ему подумалось, что она беззвучно смеется. — На свадьбах?.. — Зародыш какого-то неприятного ощущения шевельнулся на дне его души, но шевельнулся настолько неосязаемо, что он решил не придавать этому особого значения. — Вот как. Югито, кажется, перестала смеяться и вновь накрыла его рукой. Это движение почему-то подарило ему чувство безопасности, как если бы она была орлицей, взмахнувшей над птенцами широким крылом. Щекой прижавшись к его ребрам, она прошептала рассеянно: — Да, ведь на свадьбе Широками ее играли тоже… Я почти об этом забыла. Итачи промолчал, оставляя ее со стремлением корить себя дальше. Сомнение росло, болезненно раздаваясь изнутри, давило тревогой перед непредвещаемым будущим. Он ушел под вечер и перед тем, как проститься, наврал обещанием о том, что непременно заглянет на днях. До конца августа оставалась неделя.