Цоу Ба

Вечером следующего дня он снова был в Шото Нагая. Ранним утром его позвал в школу Какаши, договорившись встретиться в кабинете студсовета. В процессе летнего переизбрания сменился президент совета по внеурочной деятельности, и Какаши соблаговолил представить нового коллегу. Им оказалась презентабельного вида девушка, чьи матово-черные волосы почему-то отливали фиолетовым под определенным углом. Больше в ней, в целом, не было ничего примечательного, потому Итачи даже не разобрал толком, кто она, что включалось в ее «послужной список» и какие она перенимала на себя обязанности. Запомнил только, что фамилия новоприбывшей была Узуки и что после фразы «позаботьтесь обо мне» она первым делом сказала, что не допустит приставаний и вообще у нее есть молодой человек. Вряд ли это озаботило хоть кого-то из состава студсовета, где и без того работали, как правило, исключительно собранные деловые люди, занятые только тем, как бы уважить администрацию школы во главе с Сарутоби-сенсеем. Капитан Ямато тоже был здесь и, как только церемония приветствия завершилась, мгновенно переключился на Учиху, активировав режим дотошного зануды. Итачи, который всю прошлую ночь корпел над чертовыми цифрами и скорее бы умер, чем смог выдержать натиск президента, уже смирился с участью раскритикованного в пух и прах, однако его, ко всеобщему облегчению, спас Какаши-сан. О чем-то поговорив с Ямато, что, по-видимому, сделало последнего несколько спокойнее, Какаши отозвал Итачи в сторону и остановился у одной из парт. Затем покопался в кармане брюк и, пока Итачи равнодушно наблюдал за отсутствующей мимикой его лица, плотно обтянутого медицинской маской, небрежно ссыпал на столешницу горстку крепежных шайб. Те жалобно звякнули, стукнувшись друг о друга алюминиевыми краями. Итачи видел подобные шайбы — их использовали в винтовых соединениях внутри двигателя. Это были маленькие плоские колечки сантиметра полтора в диаметре, с шестью лапками по двум сторонам, вот только те, что бросил на стол Какаши, лапок не имели совсем, либо же — меньше, чем нужно. — Это брак, — сказал он, как только перехватил полный сомнения взгляд Итачи. — Один мой приятель работает монтировщиком в «Мицубиши». Он передал эти детальки мне и сказал, что, если я не придумаю, как от них избавиться, заставит меня бежать кросс отсюда и до самого озера Теганума за Кашивой. Я слышал, ты интересуешься машиностроением, так, может, сумеешь найти им применение. Итачи бы очень хотелось спросить, на кой черт ему сдались бракованные шайбы и как он, даже и понимая что-то в конструкторской инженерии, должен был их использовать. Также ему хотелось бы спросить, почему Какаши возжелал неукоснительно передать эти шайбы именно ему, хотя мог бы запросто утилизировать в любом из ближайших пунктов по переработке. В конце концов, в своей голове Итачи остановился на предположении о том, что это был всего лишь своеобразный вотум доверия со стороны референта к одному из самых способных и ответственных учеников. В каком-то смысле, быть может, даже жест поощрения, и самого Какаши на самом деле просто порадовало бы, если бы Итачи принял эти детали, как великодушный и безвозмездный подарок. Впоследствии, Итачи еще не раз наблюдал подтверждение этим мыслям. Как, впрочем, и до этого — свежи были в нем воспоминания и об их первом случайном знакомстве, когда Какаши без какой-либо подоплеки встретил Учиху на площади перед главным школьным корпусом. Он, как оказалось, только собирался возвращаться в здание после перекура, и, раз уж так совпало, что они сошлись как раз около входа, недолгий путь до холла проделали вместе. По дороге незамысловатым образом разговаривали, а в завершение того диалога Какаши презентовал ему пачку сигарет. Итачи, не совсем еще осознавая, что с ними требовалось делать, так и унес их вечером того же дня к себе домой, вместе с неведением того, что оставался тем из немногих, кто удостоился чести видеть лицо Какаши под маской. Лицо его не заключало в себе ничего особенного, и Итачи не обратил на него внимания еще тогда, точно так же, как не был заинтересован в нем и сейчас. Однако много времени спустя, в тот день, когда Какаши жаловал ему с референтского плеча неопределенного назначения бракованные детальки, он ответил лишь непосредственным пожиманием плечами и без слов сгреб горстку шайб в карман школьной сумки. С этой же сумкой он после проехал на метро прямо до Шибуя, поскольку заходить домой у него не имелось ни сил, ни охоты, и, переступив порог чужих апартаментов, в которых ему всегда были рады, сходу бросил ее где-то в дверях, потому что Югито почти сразу же потянула его на второй этаж. Где-то между томительными минутами их дикой грызни, красочным взрывом первого оргазма и передышкой на поиски сигарет он успел обмолвиться о том, что попросту швырнет эти бесполезные железки в мусорный бак. Ему они ни к чему, и не важно, в скольких конструкторских цехах «Мицубиши» эти шайбы побывали прежде, чем стали непригодны. Югито непредвзято засмеялась и сказала, что, если он хочет, может оставить их у нее — уж она поразмыслит над тем, что с ними можно сделать. Он к тому моменту чувствовал такое наплевательское бесчувствие ко всему вокруг, что просто в рассеянности последовал ее совету. А потом снова вернулся в постель, чтобы утолить вечное желание, которое она сама же в нем взрастила. Сигарет, правда, он так и не нашел. Про себя невольно изумился — рассеянность никогда не была его пороком; да и беспамятность в последнее время совершенно его не донимала. Однако без сигарет он давался власти ощущения, похожего на то, что испытывает только что отобедавший человек, которому, тем не менее, все никак не удавалось насытиться. Лихорадка оголодавшего уже его не мучила, но вот под небом без конца свербело из-за отсутствия чего-то, чего он хотел, но не мог себе более позволить. Перед тем, как по обыкновению оприходовать Югито со стороны живота, он твердо пообещал себе проверить, остались ли сигареты дома. В голове его все еще с трудом укладывалось, чтобы он допустил оплошность, бездумно забыв их у себя в комнате. Впрочем, сейчас было не сказать, чтобы до подобных забот. Этой ночью Итачи снова планировал остаться здесь, так что после ужина они спустились в гостевую. После еще одного круга на огромном диване перед черным полотном плазменной панели она отправила его в душ. Когда он вернулся, окаймленный свежестью и водяными каплями, Югито сидела на уже расстеленном диване в одной только юкате поверх голого тела и лениво листала пультом телевизионные каналы. Стерео было включено, и объемный звук навязчиво вливался в уши из углов комнаты. На экране поочередно мелькали пестрые кадры новостей. Рекламы сливочного масла. Мордочки Панкуна и Джеймса из повторов старых выпусков. Итачи отбросил в сторону полотенце, с которым вышел из душа, и бесшумно улегся, пристроив голову на той же подушке, к которой привалилась Югито. Усталая, она вытянула ноги поперек и уронила голову на кисть руки, локоть которой упирался в спинку дивана. Ее ломкие волосы змеились по плечам, а поза больше всего напоминала ту, в которой героини дешевых романов печально созерцали горизонт, думая о великой любви. Итачи, как и прежде, покинул ванную с оголенным торсом; раздетый до пояса, он тихо лежал, но спустя пару минут шевельнулся и положил голову Югито на бедра. Ему думалось, так они с ней будут ощущать себя ближе. Ее пальцы тотчас заскользили по его волосам, словно язык кошки-матери, вылизывающей шерстку котенка. Впрочем, он знал, что, если бы даже и поднял глаза, увидел бы только ее неясный взгляд, устремившийся в одну точку на телевизоре. Югито, казалось, со всех сторон поглощала задумчивость. Сумрак комнаты прорезáло бледное свечение экрана, мелькало на потолке и стенах туманными бликами. В воздухе раздавались глубокие тона наигранных голосов — актеры сериалов драматизировали на камеру. Кредиторы призывали открывать вклады. Документалисты заунывно вещали о численности терракотовой армии. Иногда в ряд японских каналов вклинивались китайские, и тогда Итачи слышал, как ровная речь перебивалась скачущими тонами в слогах и неразличимыми шипящими. Он все еще не понимал по-китайски, но уже не удивился бы, если бы Югито действительно могла разобрать, о чем говорили по телевизору. Вероятно, она даже могла бы повторить, если бы ее попросили. Порой ему мнилось, она может гораздо больше того, о чем рассказывает. Она рассеянно гладила его по голове, пока он, вдыхая запах ее тела и ощущая мягкость живота, не заскучал в молчании. Потом от нечего делать достал телефон и стал разгадывать судоку. Над Шибуя висели густые сумерки; Итачи чувствовал, как глаза его слипались, но в уме по-прежнему царила бодрая ясность, как если бы сейчас был только ранний вечер. Кадры на дисплее плазмы все продолжали сменять друг друга, и хаос звуковых дорожек пронзали секундные паузы. В какой-то момент она остановилась, прекратив переключать. Свечение на потолке затухло, чтобы в следующий миг робко разгореться вновь — и на экран выкатился логотип с объемными иероглифами. Жизнерадостный голос объявил о чем-то на ханъюй, а в конце добавил по-английски: «Лучший исполнитель!», — и Итачи понял, что выбор Югито, должно быть, пал на очередное продажное вокальное шоу. — Повторяют, что ли… — протянула она, неотрывно глядя в экран, и как будто собралась нажать на кнопку, чтобы перейти к следующему каналу, но что-то отвлекло ее внимание. В квадрате плазмы крупным планом отобразилось лицо какого-то артиста, моложавое настолько, что из-за него он больше походил на айдола, а после сменилось кадрами блестящей под софитами сцены. — О, любимый Цветочек. Итачи непроизвольно повел головой, ставя следующую цифру. — Какой цветочек? — Хуа Чен Юй, у нас его называют Хуа-Хуа. Это значит «цветок». Итачи поднял глаза от телефона. Из колонок по углам комнаты все так же продолжала вытекать незнакомая речь, мелодичная и чужеродная, как голос самой Югито, завораживающий своей двойственно-пугающей сутью. — Ты выучила китайский на Тибете? — Вроде того. Но по-японски я все же говорю намного лучше. Пока жила в Тайбэе, забыла почти весь гоюй. Когда она умолкла, из динамиков раздался зычный оклик конферансье, представивший залу, видимо, того парня с айдолоподобной внешностью, и отовсюду раздались нестройные овации, перемежаемые свистом и воплями поддержки. На комнату опустился сумрак, потому что над сценой включили точечное освещение. Югито обернулась. — А это, кстати, хорошая песня. Послушаем? — Слушай, если хочешь. Мне все равно. — Ему было все равно не понять того, о чем в этой песне пелось. Его могла бы заинтересовать лишь техническая сторона исполнения, хотя по части попсовых песен он на этом исполнении уже собаку съел. Тем не менее, едва приветственные аплодисменты затихли, над зрительскими головами зазвучали низкие и небрежные, в чем-то даже кокетливые аккорды фортепиано. Югито ничего не сказала, но Итачи отчетливо услышал, как увеличилась громкость на пару децибел. Насыщенный тон, глубокий. Контроктава, не иначе. В параллель сопровождению в игру вступил и голос самого певца: такой же вкрадчиво-игривый, он словно обращался к слушателю исподтишка, с ленцой, вальяжно посмеивался в свободе знания того, о чем помышлял лишь он один. Итачи проверял постановку в линиях и квадратах чисел, пока удерживал в уме невидимые их цепочки, и ловил лишь абрис звучавшей мелодии, будто намеренно повелев себе не отвлекаться. И все-таки, нечто в этом лукавом тоне, в его ехидных нотках и хрустящих слогах, строй которых словно ломался в усмешке, заставило его на мгновение оторваться от судоку и вслушаться. Он не разбирал слов куплета, но даже сквозь барьер незнания чувствовал какую-то крепкую фантомную связь с тем, что таилось за ними. Интуиция, очевидно, убеждала его: он думал верно. «Лунный свет садится и молится, а ворон открывает клюв…» Мальчик в синей джинсовке оверсайз, на вид не старше его самого, но по паспорту, скорее всего, родившийся раньше Югито, вертлявой походкой бродил по сцене, причудливо изгибаясь телом, и камеры выхватывали его жгучий мефистофельский взгляд. Югито покачивала головой в такт, а когда воздух огласил перестук барабанов, резкий и торопливый, как если бы сцена по ту сторону экрана перевернулась с ног на голову, громыхая стенами, то и вовсе стала чуть слышно подпевать. «Я забираю назад гордость и прощаю вам неудавшиеся шутки». Бессмысленные разговоры не приведут к пониманию. Если тебя не хотят услышать, просто оставь все, как есть, и найди того, кто будет рад наесться твоей пустой болтовней. Ведь тебе же хватит высокомерия, чтобы пустить все на самотек? Пустозвоны всегда бросают других с легким сердцем. «Развожу кулаки в стороны и устремляюсь в кипящее будущее». — Цоу ба, цоу ба! Бье суи бьен ге сонг, — выводил Хуа-Хуа тоном задиры, что потешался над человеческой наивностью. Итачи поднялся и сел, покосившись на Югито. Первые два слога звучали с вызовом, взлетали, раззадоривая пылом, и их хотелось подхватить даже без понимания смысла. Через пару тактов они вновь повторились, примерно как лозунг в пустоту отчаяния, как неявный призыв отринуть все пропащее. Цоу ба. Цоу ба. Следуй тому, что я тебе говорю, потому что только я знаю, как правильно. — О чем он поет? — Итачи вытянулся в струну, точно на уроке балета. Югито повернула к нему лицо с неопределенным выражением — пожалуй, решила, что ей послышалось. Итачи, не видя ее, смотрел только в экран — превосходным слухом впитывал не менее превосходные переходы с ми-бемоль в миноре к соль-бемоль и далее в густое снижение си второй октавы. Югито неуверенно поправила ворот кимоно. — «Цоу ба» переводится как «уходи». В сумерках комнаты ей показалось, что Итачи вздрогнул. Серебристый свет прожекторов в телевизоре выхватил из темноты его бледные щеки. — «Уходи»?.. — Да. Он поет: «Уходи. Не нужно бурных приветствий». Она ответила, не зная, что в этот самый момент все в нем перекраивалось, ломалось и откалывалось крупными кусками. Он пропускал через воспоминания каждую из их встреч; думал про Цую, сямисен, неосязаемых покровителей и соседей-работников метро. Про пустой запах чужого дома, уют которого был по-стерильному блекл и бесцветен. Про постель, которая прельщала неизведанной прежде иллюзией, что рассеялась в прах, как только он отдался ее таинству. Все. Все в этом доме говорило ему «уходи», с самого начала, до финального предопределения. Все события, все неожиданности, звуки, фразы, движения — все вокруг них двоих хотело только одного: чтобы он, наконец, ушел. Оставил ее, покинул эту вычурную формой квартиру, забыл дорогу к Шото Нагая и больше никогда, никогда не задумывался о ней снова. И она сама хотела этого, и она сама только что сказала ему об этом словами случайного певца под псевдонимом «Цветок». Уходи. И не будем громко спорить. Итачи встряхнулся и помотал головой. Резко встал с дивана и, подойдя к школьной сумке, которую перенес сюда из прихожей, щелкнул выключателем. — Я вспомнил кое-что важное. Мне срочно нужно домой. Югито чуть поморщилась, когда поток яркого света хлынул ей в лицо, и убавила звук у телевизора. — Домой? Ты же хотел… Итачи опустился на корточки и, достав из школьной сумки футболку, надел на себя. — Я должен идти. Югито выпрямилась, сев на диване; спиной он чувствовал ее взгляд. — Но… — Я оставлю эти шайбы у тебя, если ты не возражаешь, — быстрым рывком он открыл молнию и, зачерпнув горсть деталей, любезно предоставленных ему Какаши-саном, аккуратно сложил на полу. — Делай с ними, что хочешь. Можешь даже выкинуть на помойку. Из колонок домашнего кинотеатра еще много раз донеслось сардоническое «уходи». Когда Итачи поднялся на ноги, Югито уже стояла перед диваном и прытко, но без лишней поспешности, заплетала переброшенные через плечо длинные волосы. В тот момент он уверился в том, что она безоговорочно приняла его решение. Готовый к любым ее подлым уловкам вплоть до запертых дверей и насильного приглашения в постель, он все равно ощутил невыразимое облегчение, едва лишь услышал с ее стороны молчание вместо раболепной мольбы остаться. Она быстро свила в жгут золотистые пряди и твердо посмотрела на него. — Уже поздно. Я провожу тебя. Злорадные аккорды угасли, бесследно рассеяв неозвученную словами песни издевку. На певца упал узкий луч света, прошивший кромешную темноту сцены. Хуа-Хуа стоял, счастливо улыбаясь и воздев очи к небу, возносил ладонь над головой и любовался тем, как снежно-белое сияние играло на его пальцах. «Мир такой большой, а времени так мало. В чем смысл праздновать? Некогда оборачиваться и возвращаться. Самая тяжелая часть — это смирение». — Ты не должна… — начал было Итачи, но Югито усмешкой оборвала его. — Я прекрасно знаю о том, что я должна, а что — нет, — она размотала тонкий шнур пояса и, закинув на одно плечо, прошла мимо Итачи к выходу. — Сейчас переоденусь и отвезу тебя домой. «Лучше остановиться, если захочешь плакать. Слезы потекут обратно и застынут, чтобы защитить». — Отвезешь? У тебя есть машина? Она обернулась, глумливо блеснув чернотой глаз. — А как, ты думал, я смогла переехать? Токио — большой город, здесь на метро от аэропорта со всем хламом не покататься. — Каверзные аккорды пианино вновь зазвучали позади, и Итачи промолчал, позволив им завладеть его мыслями. Югито вздохнула и, словно извиняясь, бросила напоследок: — Ладно, я скоро вернусь. Подожди меня в генкане. Перегородка за ней со стрекотом проехала по рейкам и остановилась, закрыв проем наполовину. Итачи опустил голову и почти в бессилии посмотрел на экран телевизора, который она оставила включенным. Линии иллюминации, которые разбегались из центра подобно неоновым лучам, делали красной сцену, на которой, все так же кривляясь, болтался Хуа-Хуа. — Цоу ба, цоу ба! Бье да шенг фан бо.