«Посмотри на меня, — безмолвно умоляет он, — Подари мне хоть один взгляд».
Люцерис погружен в свои мысли, его внимание сосредоточено на чернилах и пергаменте рядом с ним. Он все еще сонный, его рубашка съехала набок, а шнурки развязаны.
Эймонд сопротивляется желанию запустить пальцы в эти полуночные волосы, вцепиться в них и силой привлечь внимание Люцериса, заставляя его смотреть. Даже в этом бастард превзошел его.
Он не спал накануне. Ему хочется разрезать себя на куски и предложить Люцерису свое бьющееся сердце, если это означало, что мальчик сможет потушить пламя пожирающее его.
Эймонд не верующий человек. Его мать смутно воспитала его соответствии с Верой в Семерых, но он слабо придерживался ее. Он делал все, что нужно, лишь бы она была счастлива. Склонял голову, вел себя хорошо и бормотал молитвы. Он никогда не знал, что означает соприкоснуться с чем-то божественным, не понимал, что описывают философы и мейстеры в книгах, которыми он зачитывался. Только когда он почувствовал губы Люцериса на своих, то он понял, что за всепоглощающее чувство пустило корни в его груди. Он никогда не чувствовал себя так близко к трансцендентности, как сейчас. Эймонд чувствовал себя богом. Он чувствовал себя бешеной гончей.
— Если я сделаю это, — говорит Люцерис, не поднимая глаз, — Я никогда больше не смогу показаться на глаза своей семье. Меня навсегда заклеймят трусом.
Голос мальчика усталый и приглушенный из-за того, что он накрыл свой рот рукой. Поражение в нем питает язвительную часть Эймонда, ту часть, что хочет похвастаться своей победой, напомнить Люцерису о том, что он потерял: своего дракона, свою свободу, свою честь. Все это принадлежит Эймонду, и все это разрушено его умелыми руками. Справедливый обмен на прощенный долг. Это то, что Люцерис получает, то, чего он заслужил.
— Их хрупкий маленький сын, умоляющий об отступлении, — хмыкает Эймонд, — Уверен, они не удивятся, что ты так легко сдался.
Люцерис нахмуривает брови и задерживает дыхание на слишком долгое мгновение.
— У меня не было другого выбора, о чем ты и твоя жалкая родня напоминаете мне на каждом шагу.
Эймонд мерзко смеется. Это жестокий и пустой звук. Люцерис по-прежнему не смотрит на него.
— Чем раньше ты это напишешь, тем скорее сможешь вернуться к тому, чтобы прятаться под юбкой своей матери, как ребенок, которым ты и являешься.
— Я вижу, твоя доброта не пережила ночи, — бормочет Люк, хриплым голосом.
Это заставляет кровь Эймонда вскипеть. Он встает, направляясь к Люцерису, медленно и обдуманно.
Встав рядом со стулом, он вытягивается во весь рост. Люцерис хмурится, но взгляд его устремлен куда угодно, только не на дядю.
— Если это действительно так, племянник, — Эймонд касается уголка пергамента и теребит его между пальцами. Люцерис уже записал несколько слов и столько же вычеркнул. Эймонд успевает разобрать только «отречение» и «позор», прежде чем рвет пергамент на куски.
— Седьмое пекло! Зачем ты это сделал? — кричит Люцерис, и стул его отбрасывается назад. Вот теперь он смотрит. Выражение его лица — чистая ярость, и сердце Эймонда сдается от того, насколько он сейчас красив. И только для него.
— Ты не хочешь, чтобы я писал это мерзкое письмо? Ты хочешь держать меня здесь еще дольше, чтобы мучить меня? — Его племянник толкает его, но Эймонд едва двигается.
— Возможно, мы все-таки воздержимся от написания, — говорит он Люцерису, наслаждаясь тем, как тот съеживается, послушный, словно ягненок. Он носит вокруг себя свою слабость, как маяк, сияющий на коже, как зеленый шелк, который он надел прошлой ночью.
— Ты хочешь заставить меня страдать, дядя? — повторяет Люцерис, не сводя глаз с Эймонда.
— Ты отстранился от меня в Богороще. Почему? — Эймонд вытягивает шею, изо всех сил стараясь быть на уровне глаз с Люцерисом. Он чувствует дыхание племянника на своем лице, выходящее прерывистыми затяжками.
Люцерис смотрит на него, краснота на его щеках смягчается, превращаясь в нечто более нежное, более прекрасное. Его веки опускаются.
— Арракс. Ты сказал, что не стал бы ничего исправлять, — говорит он еле слышно. — Ты сказал, что сожалеешь, а потом еще глубже вонзил кинжал, — Люк влажно посмеивается. — А потом ты поцеловал меня.
— После всего, что я сделал для тебя, ты все еще меня презираешь? Почему ты не помнишь, как я утешал и исцелял тебя? Дважды спас от верной смерти, защищал от еще более суровых жестокостей, — он нежится под взглядом Люцериса, мягким, словно перышко. — Почему ты до сих пор не понимаешь? Кто же тогда поцеловал меня в ответ?
Люцерис пытается отодвинуться от прикосновения Эймонда, но оказывается зажат между ним и стеной. Отступать было некуда.
— Ты ненавидишь меня, — он упирается руками в грудь Эймонда. — Ты поцеловал меня, потому что все это — лишь еще один отвратительный способ отомстить мне за детскую обиду. Ты хочешь погубить меня.
— Да, в этом мы оба согласны. Но ты не очень хорошо умеешь прятаться, племянник. Особенно от меня. Рано или поздно ты всегда показываешься, —Эймонд кривит губы, и зрачок его единственного глаза расширяется. — Не думай, что я забыл, как ты прижимался в ответ и как сладко стонал мне в рот. Желание в тебе такое же сильное, как и мое.
Люцерис качает головой, дрожа. Они были так близко, почти касались друг друга, так что Эймонд мог чувствовать эту дрожь, словно она исходит изнутри него. Он смотрит на склоненные губы Люка и кусает свои. Они тянутся друг к другу, влекомые какой-то неизбежной и разрушительной силой.
— Я ненавижу все, что ты сделал со мной. Клянусь. Мне стыдно, что я позволил этому… — задыхается Люцерис.
Их второй поцелуй больше похож на сражение, на насилие, витающее вокруг них обоих. Оно спускается вниз, передаваясь от одного к другому в каждом месте, где они соприкасаются. Эймонд негромко рычит, собственнически обхватывая рукой талию Люцериса. Мальчик открывается для него, словно шторм, со свирепостью в каждом ответном укусе.
Эймонд чувствует, как напряжение обволакивает его грудь, как то, что лишало его сна и рассудка, разрывается на части. Он возьмет то, что Люцерис позволит ему…
— Принц Эймонд, — зовет сир Кристон из-за двери, — Король просит вас явиться в его покои.
Они отрываются друг от друга на дюйм. Эймонд делает глубокий вдох и прижимается лицом к шее Люцериса. Он вдыхает его аромат и пытается успокоить себя им. Люк неподвижен в его объятиях, даже не пытается вырваться.
— Я сейчас приду. Жди меня.
Люцерис осмеливается выглядеть раздраженным, когда Эймонд целует ему руку на прощание.
(Я не девица, — шепчет он сквозь стиснутые зубы)
***
— Почему ты так долго? — ворчит Эйгон так несчастно, что Эймонд понимает: его брат недостаточно напился. Он развалился в кресле у камина, а его волосы в беспорядке сильнее, чем обычно. Брат выглядит измученным, старше своих лет.
— Я присматривал за нашим племянником.
Эйгон тихо посмеивается в ладонь от этих слов:
— Ага, конечно. Я уверен, что ты был чрезвычайно внимателен.
— Чего ты хочешь? — хмурится Эймонд.
— Он написал письмо? — тихо спрашивает молодой король.
Он думает о пергаменте, теперь разорванном на куски и разбросанном по полу в покоях Люцериса.
— Нет.
Эйгон кивает и снова смотрит в огонь. Нерешительность застилает его глаза, делая их еще печальнее, чем они есть.
— Мне нужно попросить тебя об одолжении не как твой брат, а как твой король.
Эймонд хмурится еще сильнее.
— Это не столько одолжение, сколько приказ, если оно звучит из твоих уст.
— Не позволяй Люцерису написать это, Эймонд, — Эйгон оглядывается на него и глаза его сияют в свете костра. — Задержи его так долго, как только сможешь, пожалуйста, брат.
Когда Эймонд не отвечает, Эйгон пускает пальцы в волосы, продолжая:
— Я послал ворона Рейнире. Несколько дней назад. Дед не знает. Никто не знает, даже матушка.
Эймонд не знает, какие эмоции отражаются на его лице, только ощущает, что земля уходит из-под ног.
— Что ты ей написал?
— Я заверил ее, что Люк в безопасности и о нем хорошо заботятся, — Эйгон бросает на Эймонда многозначительный взгляд. — Я написал ей, что не хочу корону.
— Ты еще больший дурак, чем я предполагал, — прорычал Эймонд, поворачивая к двери.
Он собирается уйти, отправиться в покои их матери и все ей рассказать, чтобы она все исправила, как всегда, но Эйгон останавливает его, обхватывая рукой его запястье.
— Я пьяница, но не дурак, — шипит Эйгон. — Как ты думаешь, почему она не прорвалась сквозь стены Красного замка? Не сожгла нас всех дотла? Это из-за меня, брат.
Эймонд открывает рот, намереваясь разрезать своего брата на куски.
— Я знаю, что ты хочешь его, — говорит Эйгон.
— И он мой, — Эймонд отдергивает руку. Он не собирается притворяться, не сейчас. — Из-за твоей трусости его у меня отнимут.
— Наш племянник тянется к тебе, как цветок к солнцу даже сейчас, после всего, что ты сделал. То, что его мать получит корону вместо меня, не изменит этого.
— Она нас всех убьет.
Эйгон прижимает ладони к глазам и трет их до красноты.
— Наша сестра не такое чудовище, каким мы ее считали в детстве, — шепчет он.
Эймонд мог бы убить его. Он был бы вправе сделать это. Прежняя эйфория умирает внутри него, призрачное ощущение удовольствия исчезает, вытесняемое отчаянием.
— Ты все испортил, — тихо говорит он.
— Я все сделал правильно.
Эймонд сглатывает и впивается ногтями в ладони, чтобы они не двигались. Он думает о лице Люцериса, о его розовых щеках и губах, покрасневших от поцелуев. Он думает о своей ярости, о своей страсти. Он видит, как все это ускользает сквозь пальцы, подобно песку. Рейнира заберет его. Эймонд никогда больше его не увидит и наверняка будет предан мечу, как и все остальные, за свои поступки. Он думает о Хейлейне и близнецах.
— Ты все испортил, — повторяет он.
***
Вечером он приходит в покои своей матери, но не рассказывает ей о поступке брата. Он кладет тяжелую руку ей на плечо и целует ее в щеку.
— Чем я обязана такому редкому проявлению привязанности? — спрашивает Алисента.
Эймонд лишь сжимает крепче ее плечо и не отвечает.
