Приз

      С подрезанными крыльями, неспособный летать.       Тяжесть этих слов Люцерис больше всего ощущает по вечерам. Мысли, которые он не в силах произнести вслух, — его единственная компания, когда он вынужден сидеть и ждать в одиночестве, а вокруг меркнет дневной свет.       Никакого утешения, только всепоглощающее одиночество и бренность. Он старается не зацикливаться на этом. Он старается, но становится все труднее, когда день перетекает в другой.       Глядя в окно и не видя ничего, кроме черноты, Люцерис гадает, появится ли его дядя. Эймонд пообещал, что вернется вечером, но время ужина прошло, и Люк начинает думать, что он может и не вернуться.       Внимание Люцериса падает на клочки бумаги на полу, его разорванные слова испорчены, их первоначальный смысл утрачен. Он слегка прикасается к своим губам.       Еще одна проблема, с которой мне нужно справиться, — сокрушается он.       Люк не притворяется, будто понимает, что происходит в голове Эймонда. Этого человека было трудно понять с самого детства, еще до событий, которые непоправимо разлучили их. Люцерис всегда считал его замкнутым, даже угрюмым. Джейс сказал ему, это из-за того, что Эймонд и Эйгон были «выкроены из другой ткани», чем они, и родились неправильно. Но такой ответ Люку не понравился.       «Мы все — одна семья, одной ткани или нет, — думал он. — По крайней мере, мы из одной нити».       Он ловит себя на том, что трогает изгибы своих губ, на этот раз грубо, пытаясь сделать себе больно. Вопросы звенят у него в голове.       Семья сажает друг друга в тюрьму, убивает ли драконов друг друга? Предает ли жизни огню? Целуются ли они так же, как целовались он и Эймонд? Жаждут ли они этого, одержимы ли этим?       Как это ни печально, Эймонд — единственный человек, который был добр к нему с момента его пленения (он и похитил тебя, он заключил тебя в тюрьму). Он хорошо с ним обращался, и хотя временами дядя довольно груб, все же есть в нем и скрытая мягкость. Такие мысли должны уничтожить Люцериса. Вместо этого он чувствует себя опустошенным и жаждет, чтобы его заполнили (Эймондом, его руками, его губами).       Стук в дверь вырывает его из размышлений. Та его часть, что он пытался подавить, оживляется, надеясь услышать голос Эймонда, зовущий его. Когда вместо этого он слышит знакомого слугу (блондина Сирил), то расстраивается. — Мой принц, мы пришли приготовить вам ванну, — говорит он через дверь.       Он не выпрямляется, когда разрешает им войти, но изо всех сил старается улыбнуться в знак благодарности, когда слуги наполняют ванну горячей водой. Они наливают розовое масло, которое он любит, делая воду молочной. Это любимое масло Люцериса. Если он закроет глаза, то сможет представить, как находится в саду, окруженном цветами вместо стен.       Слуги кланяются ему, когда заканчивают. Это заставляет Люцериса чувствовать себя неуютно, он не может правильно описать свои чувства, но почему-то его переполняет странная горечь. После того, как он выпроваживает слуг из своих покоев, мальчик задается вопросом, знают ли они, что он здесь против своей воли. Люк пытается перестать думать об этом.       Вместо этого он раздевается.       Зайдя в ванну, он проводит мокрой рукой по волосам и откидывается назад, вдыхая пар. Его мышцы расслабились от тепла. Борьба внутри него затихает, пусть даже на мгновение.       Он думает об Эймонде и не может остановиться. Тепло напоминает Люцерису о нем, температура тут такая же, как и его руки, его рот. Он раскаленный, словно ходячая печь.       Люк поднимает руку из воды и проводит ею по шее, как это делал Эймонд, к челюсти, где он схватил его. Он вздыхает и закрывает глаза, пытаясь успокоиться, но за веками он видит только изогнутый рот и жадный взгляд своего дяди. Красивый, пугающий. И Люк чувствует себя человеком, потерявшимся в море.       Он едва успевает заметить, что дверь снова открылась, и раздается звук шагов, мягко ступающих к нему. Должно быть, это Сирил вернулся проведать его. — Я в порядке, Сирил. Ты можешь оставить меня, — говорит Люцерис, не открывая глаз.       Между ними повисает молчание, которое кажется ему подозрительным, и Люцерис уже собирается повторить, когда слышит: — Я не знал, что ты так поздно купаешься.       Люцерис чуть не выпрыгивает из своей кожи, разбрызгивая воду повсюду. Когда он открывает глаза, то встречается взглядом с Эймондом, одетым в свою одежду для езды на драконе и со странным, печальным выражением лица. — Ты когда-нибудь стучишь? — Иногда, — отвечает Эймонд низким голосом. Он пристально смотрит на Люцериса. — Я хотел тебя увидеть.       Щеки мальчика багровеют от этого признания, и он еще больше сгорает, когда вспоминает, что обнажен под мутной водой. Люк глубже опускается в ванну. — Ну, ты меня видишь. — Да, — говорит он, — и что это за зрелище.       Его лицо не соответствует словам. Мышцы челюсти дяди напряжены. Его глаз красный. И тут Люцерис чувствует его запах, пробившийся сквозь цветочный аромат. Драконий дым, пепел. — Ты, — Люцерис жует нижнюю губу и пытается собрать все силы, чтобы сказать это, — ты летал? На Вхагар? На этом чудовище?       Эймонд кивает, но ничего не говорит, плотно сжав губы. Люцерис гадает, не привиделась ли ему печаль, повисшая в уголках его губ. — Могу я остаться? — спрашивает Эймонд так тихо, как Люцерис никогда его не слышал. — Все в порядке? — хмурит брови Люцерис.       Эймонд не отвечает, вместо этого он берет кресло у очага и ставит его прямо перед ванной Люцериса, садясь, скрестив ноги. Его присутствие сегодня кажется более гнетущим, чем обычно, как будто вокруг его головы собралась буря и не хочет его покидать. — Это из-за письма? Боюсь, сегодня у меня нет сил на это, — тихо говорит Люцерис, стараясь не съежиться под тяжестью его пристального взгляда. — Не беспокойся об этом сейчас, — отвечает Эймонд. — Если ты не хочешь писать письмо, то и не нужно.       Люцерис потрясенно замолкает. Он никогда не слышал, чтобы Эймонд давал ему право выбора. Мужчина умел брать только силой, он приобрел все, чем владеет, с помощью насилия. Это то, что он хорошо знает, а Люцерис не знает, что теперь делать, столкнувшись с противоположным. — Просто, — вздыхает Эймонд, крепче сжимая подлокотник кресла, — делай, что делал. Притворись, что меня здесь нет.       Люцерис сглатывает, но повинуется. Он берет губку с края металлического таза и намыливает себя, демонстративно игнорируя Эймонда.       Люк чувствует, как закипает. По мере того, как он выполняет свою рутину, становится все труднее не обращать на дядю внимание. Уголком глаза Люцерис видит, как он поудобнее пристраивается, расставляя ноги, широко раздвигая их в коленях.       Дядя выжидающе смотрит на него, когда он заканчивает. — Я хочу вытереться.       Эймонд не встает, даже не шевелится. Он подпирает подбородок ладонью и спокойно наблюдает за Люцерисом. Смутно мальчик замечает, что странный взгляд исчез, сменившись чем-то более жгучим, плотским. Когда становится ясно, что Эймонд не собирается уходить, Люцерис издает недоверчивый смешок. — Неужели твое распутство не знает границ? — Не знает, — ухмыляется Эймонд, но его взгляд не доходит до глаз. — Очень хорошо, — Люцерис хватается за борта ванны и приподнимается. Он изо всех сил старается сохранить то немногое достоинство, которое у него осталось, и стоит спиной к Эймонду, когда тянется за полотенцем на полу. — Не шевелись, — говорит Эймонд. Его тон мягок, но решителен. В его словах звучит предупреждение.       Люцерис замирает, выпрямляя спину. Он слышит, как Эймонд встает со стула, слышит скрип половиц. — Смотри вперед.       Люцерис не хочет бросать ему вызов. Он не сводит глаз с пустой стены перед собой и пытается выровнять дыхание. Он чувствует Эймонда позади себя, его дыхание на затылке, чувствует запах дракона на себе. Это заставляет Люка стиснуть зубы. — Дядя, — умоляет он, сам не зная, о чем именно.       Эймонд подхватывает его, словно он — ничто и словно он — все одновременно. Он заключает Люцериса в объятия, словно тот принадлежит ему. Эймонд пьет его слабый вздох, его прерванный стон. Обжигающий поцелуй вырывает дыхание из его легких. Это как открыть шлюз, который уже невозможно закрыть. Их губы остаются соединенными на протяжении всего пути через комнату к кровати, пока Эймонд благоговейно не укладывает его поверх простыней, заключая в клетку своим телом.       Когда он отстраняется, то говорит Люцерису: — Ты словно создан для меня.       Люк вздрагивает, ощущая тяжесть за веками. — Я все еще твой заложник, Эймонд? Я все еще твоя нелетающая птица?       Эймонд обхватывает его лицо и поглаживает кожу большим пальцем: — Ты — мой приз. Я честно завоевал тебя.       Люцерис поднимает свои руки, обхватывая острые углы лица Эймонда. Его взгляд смягчается под руками племянника. Они долго смотрят, вглядываются и вдыхают воздух друг друга. — Ты так почитаешь меня? — Мм, — выдыхает Эймонд, снова целуя его. — Ты позволишь мне?       Люцерис ошеломленно кивает. — Это твой долг, — продолжает он. — Ты должен заплатить его сполна, Люцерис.       Люк сдается, проводит рукой от челюсти Эймонда до кожаного ремешка, который удерживал его повязку на глазу: — Дай мне посмотреть, — говорит он. — Покажи мне, что я сделал.       Эймонд отпускает повязку и открывает сапфир в глазнице, невидящий и неподвижный.       Он ожидает, что тот испугается, отшатнется. Вместо этого мальчика переполняют эмоции, которым он не может дать названия.       Люцерис наклоняется и целует его с нежностью, которая заставляет Эймонда вздрогнуть.