Приз

      Он почти слышит треск, когда умирает последняя частичка его здравомыслия, её выдергивают из него, словно нить. Эймонд рвется по швам, столкнувшись с безусловным уничтожением в виде мальчика под ним. Тот же самый мальчик, что изменил его жизнь к худшему и преследовал его сны до самого взросления, лишая его всякого шанса на нормальную жизнь. Теперь, вместо лезвия, вместо агонии, он уничтожает его нежным прикосновением губ к глазу. От этого Эймонда тошнит. Это заставляет его дрожать, как ребенка. — Все еще болит? — спрашивает Люцерис, шепча слова в поврежденную кожу, будто боясь ответа. — Лишь иногда, — позволяет себе вздохнуть Эймонд, — Сейчас это в основном фантомная боль.       Люцерис прижимается к нему, подносит руки к шее Эймонда, притягивая его ниже и ближе: — Ты лжешь. Ты вздрагиваешь каждый раз, когда я прикасаюсь к нему.       Он делает еще один вдох, на этот раз более дрожащий: — Это не от боли, уверяю тебя. — Это из-за меня? Я заставляю тебя дрожать? — Люцерис полуулыбается, тонко и немного злобно. Эймонд думал, что достиг своего предела. Он был неправ. Улыбка его племянника сводит с ума, такая порочная, что пронзает его насквозь. Это последняя атака на его сердце, разрывающее в клочья все, что у него оставалось.       Эймонд прижимается к нему и зарывает обнаженное тело Люцериса поглубже в гору постельного белья под ними. — Ты насмехаешься надо мной в такой момент? Безрассудный, даже когда тебя собираются вот-вот поиметь, — выплевывает он. Его зубы стиснуты, челюсть напряжена. Эймонд уверен, что выглядит безумцем, каким Люцерис представлял его в своей голове.       Дыхание Люка сбивается. — Нет, я не это имел ввиду, — говорит он, — просто я никогда ни с кем не был. Мне приятно, что я так влияю на тебя. Ты первый…       Он соединяет их рты. Эймонд не в силах это слышать. Он уже близок к тому, чтобы лопнуть, и слова, вылетающие из прелестного рта Люцериса, погубят его. Он и так весь на взводе. Эймонд не может убежать. Должно быть, его судьба — быть поглощенным Люцерисом, пока от него не останется ничего, кроме сверкающего камня.       Люцерис стонет в поцелуе. Его грудь вздымается, а спина выгибается дугой, ноги раздвигаются так, чтобы Эймонд мог вклиниться между ними еще глубже. Они прижимаются, не в силах больше прятаться. Они рвутся друг к другу, как животные, и трутся друг о друга, словно так они смогут слиться в одно целое. Приятно ощущать твердость Люцериса рядом со своей, и от трения искры пробегают от основания черепа вниз по позвоночнику.       Эймонд заставляет себя отстраниться на короткий миг, чтобы расстегнуть крепления своего снаряжения. Люцерис скулит от потери и, чтобы помочь, опускает руки к пряжке ремня. Они быстро справляются с этой задачей, и вскоре его одежда грудой валяется рядом с кроватью. Когда Эймонд меняет положение, между ними нет ничего, кроме плоти и пульсирующей крови. — Я чувствую такую пустоту, что мне больно, — хрипит Люцерис, отводя голову в сторону, когда Эймонд кусает его за шею, разрывая кожу. — Сделай так, чтобы это прошло, Эймонд, пожалуйста.       Эймонд не умеет говорить слова утешения. Он может только слизывать кровь, ощущая сильный вкус железа, смешанного с розами. — Потерпи, — говорит он, пальцами смахивая влажную прядь с виска Люцериса.       Мальчик качает головой, сжимая плечи Эймонда с удивительной силой: — Я не могу, — прерывисто вздыхает он, — я чувствую, что могу умереть.       Он берет одну из рук Люцериса и поспешно опускает ее вниз, туда, где пульсирует его естество, тяжело нависая. — Ты чувствуешь это? — рычит Эймонд. — Посмотри, во что ты меня превратил. Я тоже умираю, ты, наглое создание, — шипит он, закрывая глаза.       Прикосновение Люцериса —долгожданное облегчение, но этого недостаточно, сродни выплескиванию чаши воды на дикое пламя. Неопытно и не скоординировано. Это не должно ощущаться так хорошо, как ощущается сейчас. Его потребность растет, и, когда он снова открывает глаз, чтобы увидеть очаровательное лицо Люцериса, то чуть ли не рассыпается на части. Эймонд почти до крови прикусывает язык, чтобы остановить себя. — Достаточно, — шепчет он на ухо Люцерису. Мальчик вздрагивает, а по его жемчужной коже бегут мурашки. Когда Эймонд берет его за запястья и поднимает его руки над головой, Люк не сопротивляется и удерживает их там, когда дядя убирает свои. Послушание воспламеняет его заново. — Эймонд, — умоляет он, — прикоснись и ко мне тоже. — Нет, не двигайся и жди, — рявкает Эймонд наклоняясь назад. Он берет масло, стоящее рядом с кроватью, его цветочный запах опьяняет, когда он выливает содержимое на руки. — Для чего это?       Эймонд сопротивляется желанию стиснуть зубы. — Чтобы было легче это делать, — ворчит он, скользя маслянистой рукой между прекрасных бедер Люцериса. И, ох, это стоит краткого раздражения, потому что шок, который расцветает на лице Люцериса, восхитителен. Его рот открыт, а на губах застыл беззвучный крик. Эймонд наклоняется вперед и прикасается лбом ко лбу племянника, сохраняя зрительный контакт, пока медленно поглаживает его пальцами. — Ты никогда не прикасался к себе здесь, — выдыхает он. И это не вопрос.       Ответ Люцериса — сдавленный стон. — Больно? — Он не знает, что хочет услышать в ответ, но, когда Люцерис отвечает мягким «нет», он чувствует облегчение. — Это больше похоже на толчок, — бормочет он, сверкая глазами, — шок.       Эймонд успокаивает его поцелуями в слезы, пока те не успевают скатиться по щекам.       Люцерис расслабляется еще больше, когда Эймонд растягивает его, пока он не становится достаточно мягким, чтобы вместить сразу три пальца. Внутри него есть точка, которая каждый раз, когда Эймонд приближается к ней, заставляет Люцериса кричать. К тому времени, когда Люк становится достаточно податливым, чтобы принять его, он, красный и злой, изливается на свой живот.       Эймонд облизывает открытый рот Люцериса, убирая пальцы, и не давая ему времени на сожаления, прежде чем вдавливает в него свой член, дюйм за дюймом. Он тугой. Слишком тугой. Эймонд никогда не чувствовал чего-то настолько совершенного.       Люцерис хнычет и поднимает ноги выше, на талию Эймонда, и сжимает его между ними. Он принимает дядю полностью, без каких-либо жалоб. Он выдыхает, когда Эймонд оказывается внутри него — и это головокружительный звук. — Ты улыбаешься, как дурак, — говорит Эймонд, покусывая его нижнюю губу. — Тебе так хорошо? — Да, — вздыхает Люцерис. — Это потрясающе.       Когда Эймонд начинает двигаться, он уже не может остановиться. Он гонится за своим удовольствием с такой целеустремленностью, что почти не замечает, как крики удовольствия Люцериса становятся все громче, эхом отдаваясь в пространстве между ними. — Ты такой красивый, — хрипит Эймонд, широко раскрыв глаз, неотрывно глядя в лицо Люцериса. — Я бы держал тебя здесь вечно.       Люцерис вскрикивает, когда один из толчков заставляет его глаза закатиться. Он кивает, прерывисто выдыхая: — Да, да, вечно, — соглашается он, ласковые слова Эймонда заставляют его дрожать. — Я бы хотел, чтобы ты был одет только в жемчуг и мирийское кружево, — продолжает Эймонд, не в силах остановиться. — Чтобы до конца наших дней ты лежал передо мной красивый и безвольный, моля о моей благосклонности на коленях.       Люцерис восторженно хихикает: — Как подношение? — Как подарок, — говорит Эймонд вопреки себе с восхищённым трепетом. —О, о, — стонет Люцерис, — кажется, я собираюсь…       Эймонд закрывает его рот. Его толчки становятся все более свирепыми и безжалостными, теряя ритм. Он пристально смотрит на Люцериса, наблюдая, как тот кончает, как он смотрит на него в ответ, пока его разрядка не становится настолько сильной, что племяннику приходится закрыть глаза. Он кричит сквозь пальцы. Он бьется в конвульсиях под ним. От этого зрелища Эймонд напрягается, его бедра замирают, и через секунду он изливается внутрь Люцериса.       Эймонд чувствует всепоглощающее блаженство. Его разум спокоен. Люцерис — его. Его во всех смыслах, которые имеют значение.

***

      Люцерис настаивал на том, что хочет почувствовать, как Эймонд размягчается внутри него. Это чувство было бы сладким, если бы оно не заставило Эймонда снова возбудиться почти сразу же, как это предложение вылетело из грязного рта Люка. Он был готов кончить и во второй раз, но вскоре его маленький племянник начал дремать. А затем и вовсе захрапел. Эймонд был бессердечным, и, возможно, в другое время он бы разбудил Люка, но сейчас он не мог заставить себя сделать это. Он вздохнул, перевернулся и прижал Люцериса к своей груди. Он наблюдал за ним, пока мальчик спал, поглаживая его мягкие волосы с нежностью, которая казалась неуместной в данный момент. Эймонд судорожно сглотнул. — Могу ли я его оставить? — мысленно молился он. — Могут ли боги даровать мне хотя бы это?       Божье вмешательство всегда только отнимало у него что-то.       Он отдал бы все ради Люцериса. Даже мог бы все сжечь дотла. Это настолько шокирующее откровение, что у него перехватывает дыхание. Да, он бы мог. Эймонд прожил бы свои дни разбитым и слепым, ни с чем, если бы у него был Люцерис, такой же разрушенный и пустой, как и он сам. Он бы получил его всего. Презрение, красота, отчаяние, жестокость — все это принадлежит Эймонду, создано по его образу и подобию. В пекло Эйгона. В пекло Рейниру. — Эймонд? — зашевелился Люцерис, и голос его охрип. — Хм, — хмыкает он, проводя пальцами по волосам Люцериса. — Ты можешь снова заснуть. Я здесь.       В седьмое пекло всех и всё.