Приз

      Он не идет к своей матери сразу. Прежде, Эймонд посещает Богорощу и наблюдает, как листья деревьев светятся рубиново-красным в полуденном свете, и пытается запомнить ощущение первого поцелуя с Люцерисом и счастье, что он испытывал от этого. Позволив себе маленькое неповиновение, он успокаивается. Он знает, что что-то грядет, что-то мрачное и зловещее, как грозовые тучи вдали. Это наполняет его глубоким страхом, который не исчезает из мыслей, как бы Эймонд ни хотел, чтобы в голове было пусто.       Она все еще там, когда он стучит в дверь покоев королевы. Эймонд стоит перед ней, сцепив руки за спиной и озираясь, как застенчивый ребенок, которого застали с грязными руками.       Алисента одета в ярко-зеленое шелковое платье с мертвой лисой, накинутой на шею. Её глаза стеклянные, будто невидящие. Это заставляет Эймонда рассеянно прикоснуться к своему собственному. — Тебя не было несколько часов. Никто не знал, где ты. Никто не мог даже представить, что ты делаешь. Кто бы мог подумать, что ты занимаешься немыслимым. — Голос у матери был охрипший, со слезливыми всхлипами между паузами. И это разрывает Эймонда на части.       Он не смотрит на нее. Он не может, поэтому вместо этого смотрит на потрепанные края религиозных гобеленов, висящих на ее стенах. Его мать — женщина, скорая на гнев. За свои годы Эймонд не раз сталкивался с ним (правда, меньше, чем Эйгон, как говорили остальные), но от этого было не менее мучительно.       Ярость и острые пальцы в его сердце, удерживающие привязанность, за которую он цеплялся, как изголодавшийся зверь. Королева тоже могла быть жестокой. Она не могла контролировать это, по крайней мере, не больше, чем Эймонд. — Я сделал то, что должен был, —говорит он. В его словах нет никакой гордости. Это правда, уродливая и голая.       Алисента стискивает зубы, разжимая и сжимая руки по бокам, как будто не знает, что произойдёт, если она этого не сделает. — У меня нет слов, чтобы описать тяжесть того, что ты наделал. Безумие не дает должной справедливости. То, что ты сделал, это акт войны, Эймонд. Ты превратил целую деревню в склеп, в кладбище. Превратил управляемое восстание в… — Не накручивай себя, мама. Это было всего лишь послание.       Он знает, что заслуживает пощечину, которую получает. Эймонд слышит её раньше, чем чувствует. Покалывание превращается в жжение, а болезненный жар на его коже, приносит почти желанное облегчение ярости внутри него.       Эймонд тяжело дышит и закрывает глаз. Когда он снова открывает его, мать стоит к нему спиной, облокотившись на стол, и плечи её подрагивают. — Ты действовал без провокации, — шепчет она влажно. — Слухи, что пятнают права твоего брата на трон, теперь будут содержать не только «узурпатор» и «предатель», но и «разжигатель войны». — Я исправлял ошибку. Я сделал это не ради Эйгона, — признает он, — или не на зло ему.       Алисента не поворачивается, чтобы посмотреть на него, но Эймонд видит, как она кивает. Ее голос тяжел и окончателен в своем ответе. — Я знаю, — вытирает она лицо, — я точно знаю, почему ты это сделал.       Здесь нет места для спора. Эймонд чувствует себя вскрытым и разрезанным на части. — Неужели это так очевидно? —оцепенело спрашивает он. Эймонд вспоминает слова своего брата.       «Я знаю, что ты хочешь его», — звенит в его ушах, как колокола Великой Септы. Он никогда не умел прятаться. Возможно, в этом они с Люцерисом похожи. — Мать знает своих детей, — утверждает она, оборачиваясь. Эймонд смотрит на ее сцепленные пальцы, окровавленные и ободранные у ногтей. — Этот мальчик стал корнем твоей одержимости с тех пор, как приставил клинок к твоему лицу. Я сочла это справедливым, справедливо даже то, что ты так его ненавидишь. Он забрал твой глаз и за все эти годы никак не был наказан. Одно время это тоже наполняло меня яростью. Но я никогда не думала, что это приведет нас сюда.       Сейчас воздух сперт. Солнце, светящее в окна его матери, должно быть утешительным и теплым. Но оно печет пот, высохший на его виске, липкий от прошедшего дня, вызванный наслаждениями и криками невинных, огнем Вхагар, поднимающимся из-под небес. Ощущение такое, словно его сварили заживо. — Деймон воспримет твои действия как намек на эскалацию, я знаю, — продолжает она устало и хрипло. — Этот человек жаждет крови, и ты утолил его аппетит.       Эймонд молчит. Его сердце почти болезненно бьется в груди рывками. Он хочет покинуть эти покои, эту неизбежную жару. Он хочет вылезти из кожи и вернуться в постель к Люцерису, крепко обнять его и проглотить целиком, чтобы они никогда больше не разлучались. Он не жалеет о содеянном. На его руках пятна пепла и крови, но это руки, которые все еще имеют доступ к Люцерису. Он знает, что никогда не сможет очистить их, но он может провести ими по коже своего возлюбленного и запятнать его тоже. — Это они настигли Красный Зубец у Трезубца и завоевали Харренхолл. Я лишь установил нашу собственную границу, не более того. — Твой брат не давал на это разрешения, — прорычала она. — Ты не можешь действовать вопреки желаниям своего короля.       Эти слова ранят его сильнее, чем следовало бы. Его мать не понимает масштабов сказанного, осознает он. Даже она не может постичь глубину бесхребетности Эйгона, его эгоизм. Он подписал приказ на их казнь, когда отправил ворона на Драконий Камень. Эймонд представляет себе пергамент, который сейчас, возможно, скомкан в руках его сводной сестры или горит в очаге.       Примирение — теперь лишь воспоминание, холодное и мертвое под обломками, которые он оставил от сожженного им лагеря, основанного Черными.       Он бы солгал, если бы сказал, что это не принесло ему своего рода удовольствия. Он должен рассказать все своей матери, открыть ей глаза, чтобы она могла полностью разглядеть сына, которого предпочла ему. — Моя судьба — постоянно исправлять ошибки Эйгона. Этот раз не исключение. — Боги прокляли меня больными детьми. Его разум затуманен выпивкой, а твой, — говорит она задыхаясь, — тем, что у тебя с сыном Рейниры. Люцерис знает, что ты сделал? Как ты заставил наши руки целиться им в шеи? — Не говори о нем, — рычит он. И его голос звучит громче, чем он хочет. Эймонд никогда не разговаривал со своей матерью так. Это не в его характере, но из-за Люцериса он не в себе, он становится отчаянным, вздрагивая при малейшем намеке на угрозу. — Я не позволю. — Я буду говорить о нем, если захочу! Я буду, Эймонд! — кричит она, и её лицо вспыхивает гневом, подобно буре. — Мне отвратителен не он. А ты.       Слова повисают между ними. Алисента тяжело дышит, ее лицо раскраснелось, а глаза сияют ярко-зеленым. Стыд захлестывает их обоих. — Сынок... — умоляет она, но уже слишком поздно.       Эймонд уже поворачивается и ничего не говорит, закрывая за собой дверь.

***

      Вечером в ванной Эймонд натирает кожу до блеска. После этого она становится розовой, нежной, как брюхо котенка. Когда слуги одевают его ко сну, боль немного отступает, но остается приятное жжение, которое успокаивает его.       Когда Эймонд остается один, то может только дрожать. Он должен пойти к Люцерису. Объятия племянника помогли бы ему унять эту ужасную дрожь и погасить дикий огонь в его сознании. Он не знает, думает Эймонд. Он не знает обо всех ужасных вещах. Ранее, он почти признался Люцерису, смотря влюбленно в его красивое лицо на рассвете. Эймонд собирался рассказать ему все, как неприятное, так и прекрасное. О том, как он ему дорог, о том, как он разрушил бы все, чтобы удержать его рядом. Да, даже весь Вестерос, если потребуется. Даже себя самого. Понял бы он? Эймонд не знает. Он рад, что у него не было такой возможности.       Шум за дверью отвлекает его от размышлений. Он слышит голос Эйгона, спорящего с сиром Арриком невнятным тоном, который заставляет Эймонда стиснуть зубы. Он ожидал, что Эйгон придет к нему, так что это неудивительно. Люцерису придется подождать.       Когда он открывает дверь, то видит своего брата, приставившего острие Черного Пламени к горлу стражника. Его брат без короны, глаза его запали от слез гнева, что высыхают на его щеках, а одет он в то, что больше похоже на кухонные тряпки, чем на одежду. И от него разит вином.       Из него вырывается недоверчивый мрачный смех: — О, смотрите, кто это! — выплевывает Эйгон, и голос его срывается на хрип. Он неуклюже убирает меч в ножны, пока Сир Аррик, вздыхая позади него, идет на помощь бедному рыцарю и помогает ему подняться на ноги. — Заходи, пока не убил кого-нибудь, — качает головой Эймонд, отступая в сторону. Эйгон протискивается мимо, и гнев осязаем вокруг него, как щит.       Эймонд тщательно закрывает дверь, даже не взглянув на своего охранника.       Брат устраивается поудобнее и ложится на его кровать, скрестив руки за головой. Эймонд напрягает челюсти, ненавидя то, как расслабленно выглядит Эйгон, потому что именно тогда он наиболее опасен. — Дедушка рассказал мне о твоем вчерашнем маленьком путешествии в Речные земли. Звучало так весело, очень жаль, что ты не пригласил Солнечного огня и меня. — Он хлопает в ладоши, и его кольца звякают, издавая отвратительный звук, заставивший Эймонда вздрогнуть. — Поздравляю. Все говорят о том, какой ты доблестный. — Не надо, — предупреждает он, стоя у подножия кровати, чтобы видеть Эйгона полностью, наблюдая за каждым его движением. Он знает своего брата, знает, что он такой же хитрый, как и они. — Я лишь подчищал твой беспорядок. — Ха! — Эйгон берет книгу, которая лежит у него на тумбочке, и листает ее, вырывая страницы одну за другой. — У тебя искаженное представление о том, что такое «беспорядок», братишка. — Что ты делаешь? — Я показываю тебе настоящий беспорядок. — Он бросает книгу на пол и опрокидывает стоящую рядом стеклянную вазу так, что она разлетается на тысячу осколков. — Кажется, ты потерял смысл этого слова.       Ноздри Эймонда раздуваются, на его губах появляется невеселая усмешка: — Ты сошел с ума. — Так мы оба, не так ли? — Эйгон поднимает свои глаза с осколков на него. Взгляд старшего брата расфокусирован, неправилен. — Я никогда не хотел быть королем. Ты никогда не хотел влюбляться. Мы неправильные. Они отравили нас и сделали ещё хуже. — Говори за себя, — сглатывает Эймонд. — Я согласен со своим выбором. — Ты ужасный лжец. — Да, так и есть, — утверждает он, — но у меня есть то, что я хочу. Наша семья в безопасности, и Люцерис полностью принадлежит мне. — Ценой войны, которая разорвет нас на части, — Эйгон обхватывает голову руками и стонет в агонии. — Рейнира теперь сочтет меня лжецом. То, что я предложил ей, больше не может быть отдано. — Это была твоя ошибка.       Эйгон встает с кровати и медленно идет к очагу Эймонда. Он хмыкает: — Моей единственной ошибкой было довериться тебе. Я видел, как ты вел себя с нашим племянником, и решил, что ты человек.       Ясность охватывает Эймонда так внезапно, что у него перехватывает дыхание. — Тогда убегай сейчас, если это слишком для тебя, брат, — говорит он. — Я знаю, как сильно ты этого хочешь. Ты умолял меня об этом. Ты умолял об этом нашу сестру. Так что же тебя останавливает сейчас? — Седьмое пекло, держу пари, тебе бы этого хотелось? — Эйгон снова смеется, на этот раз тише. Он не отводит взгляда от огня. — Да, — отвечает Эймонд, снова говоря правду (уродливую, голую). — Я бы этого хотел.       Эйгон сжимает зубы, но надолго замолкает. Когда он поворачивается, на его губах появляется грустная усмешка, и он говорит: — Тогда выпей со мной напоследок, брат, прежде чем я исчезну с лица этого мира.