***
— Это слишком лестно, Сириус. — сказал Ремус с полным ртом жареного цыпленка, бросая страницы надгробной речи Сириуса на стол и опускаясь на диван. — Ну, типа, ты не можешь просто подняться туда и объявить всем, что мой отец был ебанутым хуесосом, — Сириус безразлично пожал плечами, поправляя палочки для еды, чтобы откусить еще один большой кусок лапши чау-мейн с тофу, наклонившись к столу с того места, где он, как и обещал, сидел на полу. — Лгать — это грех, не так ли? — пробормотал Ремус, поднимая руку, чтобы провести пальцами по волосам, и Сириус специально отвел взгляд, чтобы не быть застуканным за разглядыванием изгиба бицепса Ремуса, или восхищением тем, как соблазнительно его темные волосы падали на лицо, или наблюдением за тем, как он сглатывал. — У моей матери есть друзья, Ремус, — с раздраженным вздохом сказал Сириус. — Если ты скажешь что-то, что ей не понравится, она найдет способ сделать так, чтобы нога твоя никогда больше не ступала ни в эту, ни в какую-либо другую церковь. — Это определенно решило бы другую нашу проблему, — пробормотал Ремус себе под нос, наблюдая за Сириусом, слегка приподняв бровь, и Сириус почти позволил себе улыбнуться этому подтексту. — Эй, ты сказал, никаких намеков, — все равно предостерег он Ремуса. — Это сложно назвать намеком. И вообще, это ты сказал никаких намеков. — С игриво-победоносным видом Ремус устроился на своем месте, прислонившись к подлокотнику дивана и поджав под себя ноги. И Сириусу пришлось напомнить себе, что нельзя с нежностью наклонять голову в том же направлении, в котором Ремус облокотился на диван. Однако, когда улыбка на лице Ремуса стала озорной, Сириус не смог удержаться и сглотнул в предвкушении. — Не говоря уже о том, что это ты был тем, кто появился посреди ночи только для того, чтобы сказать мне, что не можешь жить без меня. Если здесь и есть какой-то намек, то ты его спровоцировал. Смущенно поморщившись, Сириус опустил голову, и на его щеках появился румянец. — Хочешь верь, хочешь нет, но раньше я был охуенно жизнерадостным, пока не появился ты и не превратил меня в эту… кучу эмоций и прочего дерьма. Слушай, я отказался от регулярного секстинга ради тебя. — Сириус думал, что Ремус хрипло рассмеется над таким несчастьем, которое Сириус сам себе устроил, но вместо этого он замолчал, его рот открылся, как будто он хотел что-то сказать, но не мог решить, что именно. Он медленно моргнул, затем заговорил. — Это с тем Лунатиком, о котором ты мне рассказывал? — спросил он, и голос его внезапно смягчился. — Ага, — Сириус пожал плечами, чтобы показать насколько это было неважно. После того, как Ремус не заговорил, после того, как он продолжал смотреть на него все так же, Сириус почувствовал необходимость объяснить. — Пустяки, мы просто переписывались, я не знал его очень хорошо, но я правда думал… — он быстро остановился, прежде чем смог признаться, что несколько часов искренне думал, что Лунатик — это Ремус. — Н-да, из этого бы ничего не вышло. — Почему? — настаивал Ремус, к большому удивлению Сириуса. И Сириус честно ответил. — Потому что так вышло, что он не ты. — Ремус сразу резко втянул воздух в легкие, его густые темные брови удивленно приподнялись из-за очков в золотой оправе. Он быстро спрятал это выражение в чем-то похожем на гримасу, зарывшись лицом в диванные подушки. — Так ты поэтому…— он начал, потом начал заново. — Так ты перестал писать ему вообще? — Честно говоря, в любом случае это было не вовремя ни для кого из нас, — сказал Сириус, стараясь не показать, насколько по-настоящему он был разбит этим, потому что он не мог реально объяснить, что он был разбит этим, потому что за этой маской скрывался не Ремус. — Я не могу встречаться с ним, точно так же, как не могу встречаться с тобой. — Тогда зачем выбирать меня, а не его? — спросил Ремус до странного настойчиво. — Потому что ты мне нравишься? — сказал Сириус, поднимая бровь, чтобы показать свое замешательство. — И не пойми меня неправильно, я еще и пиздец как хочу тебя. — Медная кожа Ремуса покраснела. — Но я бы предпочел провести время, не занимаясь сексом с тобой, чем заниматься им с кем-то другим. — Этот румянец рос и становился ярче. — Окей, новое правило. — сказал он с глубоким вздохом и обреченным смехом. — Ты теперь не можешь даже говорить слово «секс» рядом со мной больше никогда. Не думал, что мне будет трудно и с этим, но вот мы здесь. — Понял, — ответил Сириус с услужливым кивком, но все равно поморщился. — Не заниматься сексом, не думать о сексе, не произносить слово «секс», не… — Его прервала внезапно брошенная в лицо подушка, отчего он упал на паркет, где и остался, дико хохоча. — Знал, что не надо было ничего говорить, — Ремус застонал, чтобы отвлечься от сдерживаемого смеха. — Если бы я знал об этом раньше, я бы вписал это в речь несусветное количество раз, чтобы ты прочитал перед всеми, — сказал Сириус, мечтательно уставившись в потолок. — У меня проблема только с тем, что ты его говоришь. Твоим глупым, небрежно-соблазнительным голосом, — напомнил ему Ремус, и как раз в тот момент, когда Сириус выпрямился, чтобы добавить еще один завуалированный комментарий, Ремус прочистил горло и резко продолжил. — В любом случае, говоря о надгробной речи, это полная хрень, и мы начинаем все сначала. — Хрень? — Сириус буквально взвизгнул. — Я час писал эту хрень. — По твоим словам он кажется реально порядочным, — с отвращением сказал Ремус, подбирая брошенные на пол страницы и перелистывая их. — Я имею в виду: «В прошлом году он самостоятельно профинансировал проекты по реставрации и перестановке полок в местной библиотеке». Это хоть сколько-нибудь близко к правде? Сириус стиснул зубы и выдохнул в промежуток между ними. — Если под проектами реставрации и перестановки полок подразумевать запрет всех квир-книг и поиск формальности, которая требовала от них уволить нынешнего библиотекаря, потому что он узнал, что у нее есть жена, тогда да. — Видишь, я вот это хочу сказать, — сказал Ремус, снова откидываясь на спинку дивана всего на секунду, прежде чем снова откинуться вперед, чтобы указать на другую строчку. — И здесь ты говоришь, что он был преданным мужем. — Потому что ты не можешь сказать, что у него было полдюжины интрижек — и это только те, о которых мы знаем — большинство с женатыми женщинами, большинство с женатыми женщинами из церкви. — четко выговорил Сириус. — Но мы не можем выставить его и таким, мы не можем позволить людям поверить, что он был добрым, любящим и заботливым, когда он буквально жестоко обращался с тобой и твоим братом, — сказал Ремус, становясь на колени перед столом и наклоняясь через него, как будто его близость могла смягчить резкие слова, слетающие с губ. — Большинство людей знали, что он это делал, — сказал Сириус с гримасой улыбки. — Им просто было плевать. — Сириус, — сказал Ремус на выдохе, перегибаясь через стол, чтобы взять его за запястье. — Это сейчас не имеет значения, Ремус, — Сириус ответил коротким смешком, но он сорвался с его губ и прозвучал грубовато. — Мне стало похуй после… — Когда голос начал подводить, он резко оборвал себя на полуслове, не желая повторять то, что произошло прошлой ночью в доме его матери. Ремус намерено сдвинулся с того места, где стоял на коленях, устраиваясь рядом с Сириусом и переплетая их пальцы, кончиком нежно коснулся татуировки в форме сердца на среднем пальце Сириуса. Он ничего не сказал. Он не побуждал Сириуса заговорить. Но он все же придвинулся достаточно близко, чтобы положить голову Сириусу на плечо, как бы показывая, что он здесь, что он слушает. — Из-за этого и была наша ссора в ту ночь, когда он поставил мне синяк под глазом, — пробормотал Сириус, отчасти самому себе, отчасти Ремусу, но Ремус не прерывал, молчаливо поощряя Сириуса продолжать говорить. — Он сказал мне, что это была моя вина. Сказал, что, когда я ушел из дома в шестнадцать, я оставил Регулуса умирать. И он был прав, потому что следующий раз я вернулся уже на его похороны. На его глаза навернулись слезы, но он сморгнул их. Это было бы ни к чему. И он был рад, что сидел выше Ремуса, ибо он не был уверен, что смог бы справиться, если бы увидел что-то похожее на упрек в его глазах, потому что он никогда не смог бы сморгнуть такое. — Мне так жаль, Сириус, — наконец сказал Ремус, его голос был едва громче шепота, когда он поднес их соединенные руки к своим губам, запечатлев нежный продолжительный поцелуй на сердечке на костяшке Сириуса. — Я оставил Реджи в жизни, которая, как я знал, была невыносимой, и он доказал, что я был прав. — Сириус говорил сквозь ком в горле и слезы, которые он с трудом сдерживал. — Я бросил его на попечение словесно абьюзивной матери и физически абьюзивного отца, и это убило его. Я убил его. — С дрожащим вздохом Сириус опустил лицо, обхватив лоб ладонью другой руки, пытаясь убедить себя не зарыдать. Капли влаги, скатившиеся по его запястью, сказали ему, что и тут он облажался. Точно так же, как он подвел Регулуса. Прежде чем Сириус успел попытаться вытереть слезы, притвориться, что ничего не произошло, извиниться перед Ремусом за то, что испортил еще один вечер, Ремус выпрямился, высвободил руку из пальцев Сириуса, чтобы обхватить его сзади за шею, и нежно притянул лицо Сириуса к своему плечу. — Ты не виноват, Сириус. Ты не виноват, — повторял он снова и снова, когда руки Сириуса обхватили Ремуса за талию, сжимая в кулаки ткань рубашки. И Сириус позволил себе всхлипнуть в изгиб шеи Ремуса, держась за него так, словно он был единственным, что удерживало его от разрушения, потому что так оно и было. Он стиснул руки сильнее и притянул Ремуса ближе. — Знаешь, они могли не провести похороны в этой церкви, — сказал Сириус, и горечь в его голосе сменила печаль. — Такие правильные католики, мои мать и отец, они сказали, что это позор, что Регулус покончил с собой. Выдумали какую-то историю о том, что его накачали наркотиками дети в школе, но не для того, чтобы скрыть тот факт, что именно они довели его до самоубийства. Нет, они просто не хотели, чтобы кто-то думал, что их потомство пойдет куда-либо, кроме как прямиком к вратам рая. Ему казалось, что он кричит прямо в кожу Ремуса, и, возможно, так оно и было, но Ремус принимал все это молча и сакрально, прижимая Сириуса к груди так крепко, как только мог. Пальцы Ремуса все еще ритмично сжимались и разжимались у основания черепа Сириуса, терпеливо ожидая, пока Сириус перестанет кричать. — Я знаю гораздо больше неправильных католиков, чем правильных, — наконец сказал Ремус в тишине, когда Сириус замолчал. — Правильные никогда не скажут, что самоубийство автоматически влечет за собой вечные страдания, потому что ничто не может безвозвратно разлучить человека с непрестанной любовью Отца. С саркастическим смешком Сириус поднял глаза. — А тебя считают правильным католиком или неправильным? — Я где-то посередине, — с полной уверенностью улыбнулся он. — И я не знаю, есть ли Бог, или рай, или жизнь после смерти, но если есть… — Последовала короткая пауза, пока Ремус переводил дыхание, и Сириус поймал себя на том, что повторяет за ним. — Я не верю, что человека нужно держать подальше от такого места только потому, что обстоятельства в этом мире были слишком тяжелыми для него. — Еще одно колебание, Сириус был уверен, что Ремус тянул время, тщательно подбирая формулировки. В то же время его хватка на все еще шатком корпусе Сириуса только усилилась. — И вообще, таких людей стоит пускать туда первыми. Помимо собственной воли, Сириус спросил: — А во что ты веришь? Думаешь, есть что-то после всего этого? — После очередного вдоха, полного тщательного обдумывания, Ремус выпустил быстро затихающий вздох. — Я выбираю верить в то, что есть, — аккуратно кивнув, он резко подчеркнул это, небрежно уткнувшись носом в макушку Сириуса, зарывшись губами в его волосы. — Потому что есть люди, которых я хочу увидеть там. — Прошу, только не говори мне, что ты имеешь в виду своего деда, — фыркнул Сириус менее чем сдержанно. — Да ну нахуй, этот старый мудозвон все еще жив, и я даже в этой жизни не хочу его видеть, — сказал Ремус со смехом, который был таким полным и сильным, что Сириус почувствовал, как сам улыбается в ответ. — В основном я имею в виду своих родителей. Они… — он прервался, чтобы вздохнуть, пока они с Сириусом устраивались в какой-нибудь другой позе, которая была бы менее неловкой, чтобы не цепляться друг за друга изо всех сил, а цепляться друг за друга просто чтобы быть рядом. — Они оба разбились в автокатастрофе, когда мне было одиннадцать. Потом долгая борьба за опеку надо мной, судя по тому, что я слышал, но у родителей не было завещаний, а мой дед все-таки был священником, так что суд решил, что религиозная среда означала стабильную среду. И он… по сути, растил меня так, чтобы я стал священником. — Почему ты не сделал, как я? Почему не свалил? — спросил Сириус, когда Ремус отодвинул кофейный столик в сторону, чтобы он мог откинуться на край дивана, все еще прижимая Сириуса к своей груди. — Тогда я не знал, насколько эта среда была токсична, я просто считал себя плохим ребенком, — сказал Ремус с еще одним вздохом, наполненным намного большим количеством пустоты и глубины, чем Ремус давал понять. — Я думал, что я грешник, и мне нужен был мой дедушка, чтобы сказать мне, как надо жить, мне нужна была церковь, чтобы сказать мне, как заработать место в раю. — Его пальцы снова нашли волосы Сириуса. — Когда он сказал, что отправляет меня в семинарию, в тот же университет, в который ходил сам, я подумал, что наконец-то достаточно хорош. — Я так понимаю, семинария — это не то место, где тебя научили говорить слово «блять» так часто, — сказал Сириус, приложив ухо к груди Ремуса, просто чтобы услышать, как эхом отдается его смех. — Я должен был получить степень бакалавра, прежде чем поступать в семинарию, — сказал Ремус с довольным хмыканьем, которое эхом отозвалось у уха Сириуса. — Когда я наконец сбежал от своего деда и начал проводить время с людьми моего возраста, людьми, которые не были католиками, — это все изменило. Мой дед сказал бы, что я потерял себя. Начал курить, слушать светскую музыку, много пить, спать со всеми подряд. Буквально все, что, как я думал, могло разозлить его настолько, чтобы он бросил попытки отправить меня в семинарию. — Вижу, это не помогло, — сказал Сириус, взглянув на Ремуса и увидев на его лице грустную улыбку. — Слишком часто я так напивался по ночам, что не знал, как добрался домой и кто был рядом со мной в постели. Это меня натурально напугало. Ну, не прям, чтобы до натуральности, — сказал он, и его улыбка стала еще более довольной собственным остроумием. — Спасибо Богу за это, честно говоря, — пробормотал Сириус себе под нос. Ремус ударил его. — Мне потребовалось время, чтобы понять, кто я такой и чего хочу, и хотя я по-прежнему не хотел поступать в семинарию, я понял, что нужно делать, — сказал он, его руки непроизвольно сжались вокруг Сириуса в попытке притянуть его ближе. — Постепенно я понял, как взять веру, которой я научился в детстве, и превратить ее во что-то, что имело смысл для меня взрослого, как человека с огромными недостатками и жуткими сомнениями, как человека, которого церковь называет извращенцем из-за того, кого он любит. Сириус осторожно устроился так, чтобы не сводить глаз с Ремуса. — Как ты это делаешь? Как ты исповедуешь религию, которая ненавидит тебя как личность? Как ты можешь верить в Бога, люди которого, такие как твой дедушка, — это те же самые люди, которые отправляют своих детей, таких же детей, как ты, в лагеря пыток? — Не буду притворяться, это ежедневная борьба, — честно ответил Ремус, двигая колено так, что Сириус оказался у него между ног. — Но моя вера принадлежит только мне. Это то, что я из нее делаю. В конце концов, церковь состоит из людей, а люди глубоко порочны. Я не жду от них повода верить, что они меня подведут. — Что-то вроде сердитого рычания вырвалось из горла Сириуса в ответ на это; он уперся руками в деревянный пол, чтобы приподняться и посмотреть Ремусу в глаза. — А сам Бог тебя не подводит? Разве не он позволил твоим родителям умереть? Разве не он позволил Регулусу умереть? Разве не он позволил моим родителям избивать нас до полусмерти? — спросил он, стиснув зубы и подергивая напряженной челюстью. Но Ремус ответил простой улыбкой, грустной, мягкой и серьезной. — Это самая сложная часть. — сказал Ремус, закрывая глаза и тяжело сглатывая. — Потому что я не могу сказать тебе, почему все это произошло. И нет никакого утешения в том, когда люди говорят, что плохие вещи случаются по какой-то причине или что Бог позволяет им происходить по какой-то причине. Если быть полностью честным… такая хуйня меня пиздец как бесит. Как ты смеешь говорить такое ребенку на похоронах обоих его родителей? Что Бог позволил им умереть ради какой-то великой цели? Идите нахуй. — Сжатые челюсти Сириуса теперь отражались в ее яростном подергивании у Ремуса, в оранжевом огне его янтарных глаз, в едва заметном подрагивании его нижней губы. Но, тем не менее, он продолжал говорить, несмотря на жестокую дрожь в голосе и сокрушительное напряжение челюстей. В то же время его пальцы, все еще находящиеся в волосах Сириуса, начали пробираться сквозь них, расчесывая, пока он говорил. — И я долго злился из-за этого, злился, что Бог позволил им умереть, злился, что они умерли в одиночестве на пустом шоссе в перевернувшейся машине. — Он судорожно вздохнул. — Как с таким вообще справляться? — Спросил Сириус. — Как перестать злиться? Долгое время Ремус молчал, делая глубокие вдохи и выдохи, пока, наконец, не ответил: — Честно, я все еще злюсь из-за этого. Сильно. После стольких лет. Не знаю, перестану ли я когда-нибудь злиться. И я не думаю, что это справедливо, я не думаю, что это случилось по какой-то причине, или ради высшей цели, или из-за какой-то другой хуйни, которую церковь хочет мне всучить. — Его голова откинулась назад на диванную подушку. — Ну так и что ты делаешь? Как ты можешь верить во что-то, что вызывает у тебя такую горечь? — Потому что это то же, что и дает мне утешение, — сказал Ремус, и прежде чем Сириус успел вмешаться, чтобы поспорить с такой логикой, Ремус рассмеялся. — Знаю, это противоречиво. Но когда я учился и пил так много, что терял целые дни, я однажды посреди ночи случайно забрел в церковь. Я встретил монахиню и спросил ее, почему. Почему Бог позволил моим родителям умереть, почему он позволил им умереть в одиночестве? — Между ног Ремуса, на месте, где он все еще полулежал на его груди, Сириус сел, прислонившись спиной к его колену, пока нога Ремуса упиралась в деревянную поверхность, наблюдая за рассеянным мерцанием в его глазах, когда тот продолжил. — Она просто посмотрела на меня с этой грустной улыбкой, взяла меня за руку и сказала: «Но ведь они были не одни, не правда ли?» И я не могу этого объяснить, но даже сейчас эта мысль, это воспоминание наполняет меня глубоким чувством… умиротворения. Это как бы противоречит моей собственной логике. — Есть такое, это правда противоречиво, — фыркнул Сириус. — Потому что, если Бог был с ними в их последние минуты, разве он не мог полностью предотвратить это? Разве он не мог спасти их? — Без понятия, — ответил Ремус, складывая губы в подобие полуулыбки. — Может быть, Бог не так уж и всемогущ, как о нем говорят. Может быть, как только хаос в мире пришел в движение после того, как свобода воли взяла верх, все пошло по пизде. Я не знаю. Но если я хоть на мгновение подумаю, что, может быть, просто может быть, и есть Бог, который наблюдает за всей огромной вселенной, что, может быть, он остановил все, чтобы держать мою мать за руку, чтобы она не была одна, пока умирает, тогда я… — Внезапно он замолчал, и Сириус оглянулся и увидел, что Ремус спрятал лицо в ладони, его пальцы были плотно сжаты под круглой оправой золотых очков, перекошенных на лице, слезы текли сквозь дрожащие пальцы. — Ремус, — выдохнул Сириус, немедленно скручиваясь так, чтобы опустить колени на пол. Одной рукой он осторожно снял очки с лица Ремуса, а другой обхватил его шею, притягивая к себе, прижимая к груди. Прошло совсем немного времени, прежде чем Ремус перестал плакать, но все это время Сириус чувствовал себя таким же беспомощным, как и всегда, и мог только шептать свои извинения в дебри темных кудрей Ремуса, только нежно целовать его в макушку. — Боже, я уже столько лет не плакал по своим родителям, — сказал Ремус, шмыгнув носом и издав саркастический, раздраженный смешок, застрявший где-то в глубине его горла. — Извини, что тебе пришлось это видеть. — Не глупи, — первым сказал Сириус, слегка изменив фразу. — На самом деле, спасибо. За то, что позволил мне быть здесь. За то, что позволил мне быть здесь с тобой. — То же самое Ремус сказал Сириусу, когда они вместе вломились в дом Вальбурги. Из горла Ремуса вырвался еще один смешок, но на этот раз он был гораздо более искренним, чем предыдущий. Все еще прижимаясь лицом к груди Сириуса, он придвинулся ближе. — Ты прямо мастер флирта, Сириус. — Глубоко вздохнув, он отстранился, чтобы вытереть заплаканное лицо обеими руками, прежде чем водрузить очки обратно на нос. Его глаза никогда еще не казались настолько яркими. — Учился у лучших. — Они обменялись тайными улыбками, прежде чем Ремус резко втянул воздух через ноздри, снова собирая бумаги с надгробной речью Сириуса. — Думаю, я точно знаю, с чего начать эту речь, — сказал Ремус, взглянув на Сириуса с такой озорной улыбкой, что Сириус не мог представить ее ни на чьем другом лице. — Из всех людей в этом мире Орион Блэк был одним из них. — Фыркнув, Сириус наклонился через его плечо, чтобы просмотреть свои собственные записи. — Ничего не говорит о его характере, — поправил Сириус, положив подбородок на плечо Ремуса. — Он верил в Бога Ветхого Завета, который использовал убийства, эпидемии и пленение, чтобы мотивировать народ. — Погоди, я придумал, — добавил Ремус, прижимаясь спиной к Сириусу, и Сириус, естественно, приспособился, упершись рукой в пол, чтобы удержать Ремуса. — Орион всегда говорил, что он подражал мужчинам из Библии, и это, должно быть, включало царя Давида, который, как мы знаем, оплодотворил женщину против ее согласия, а затем приказал убить ее мужа — и его друга — чтобы скрыть это. — Господи, это действительно похоже на то, что сделал бы мой отец, и я даже не преувеличиваю, — сказал Сириус, поворачивая голову так, чтобы с отвращением уткнуться лбом в плечо Ремуса. — Орион Блэк был добр к тем, кто был добр к нему. — Ремус тяжело вздохнул, как будто сказать что-то относительно положительное об отце Сириуса было ядом для его горла. — Если кому-то не повезло встать на пути у Ориона, да поможет им Бог, потому что тогда он был бы единственным, кто смог бы. — Думаю, ты нашел свою вступительную фразу, — лукаво ухмыльнулся Сириус. И Ремус сделал то же самое.***
В какой-то момент, незадолго до рассвета, они закончили писать речь, и на это потребовалось всего четыре перекура, половина пятой порции виски и множество в остальном ненужных прикосновений. И все же Сириус боялся, что, как только все кончится, он потеряет оправдание тому, что так часто видится с Ремусом, что Ремус напомнит ему, что они вообще не должны были видеться с самого начала, что Ремус попросит его уйти. Ремус этого не сделал. Вместо этого он придвинулся поближе к Сириусу на их месте на диване и осторожно надавил на противоположный висок Сириуса, пока Сириус, под тяжестью собственного стресса и истощения, не уронил голову на плечо Ремуса. Они заснули на диване, но не в объятиях друг друга. Однако, как только он проснулся — что ж, это была совсем другая история. Он проснулся в комнате, отличной от той, в которой заснул, и комната, в которой он проснулся, была незнакомой. На самом деле, было так темно, что он вообще ничего не мог разглядеть в комнате. Сначала нет. Когда его глаза начали привыкать, они начали и расширяться тоже. Он проснулся в спальне Ремуса. И он знал это только потому, что Ремус лежал рядом с ним в постели. Ну, сказать, что они были в постели, было бы большой натяжкой — они лежали на все еще застеленной кровати, все еще во всей одежде, в которой заснули, все еще не в объятиях друг друга. Но рука Ремуса была лениво вытянута поперек матраса между ними, просто чтобы его пальцы могли соприкоснуться с пальцами Сириуса. Сначала Сириус позволил себе эту священную тишину, чтобы понаблюдать за спящим Ремусом. Наблюдать за спокойным, равномерным ритмом его груди, набирающей и выпускающей воздух; восхищаться тем, как небрежно его темные кудри были отброшены в сторону, где они, словно чернила, падали на бледно-голубую наволочку; ценить то, как по-детски он спал на боку, свернувшись калачиком, с одной рукой под подушкой. Черты его лица рассказывали о его усталости — темные круги под темными ресницами, которые выделялись на фоне золотистой кожи, как тот синяк под глазом, который был у Сириуса, когда они впервые встретились; густые брови, которые были озабоченно нахмурены даже во сне; седина, вкрапленная в его черные волосы и бороду. В конце концов, внимание Сириуса переключилось на комнату. Там, где в его гостиной были пустые стены, без рисунков, без красок, без яркой индивидуальности, которую Сириус ожидал от Ремуса, его спальня не соответствовала этой тенденции, и Сириус был уверен, что это было потому, что это пространство было полностью его собственным. На стене позади Ремуса, над письменным столом в углу, висели десятки рамок с чем-то похожим на рукописные буквы на старой бумаге. В темноте и на расстоянии Сириус не мог разобрать ничего из содержания, но между письмами были разбросаны фотографии. Его взгляд упал на одну из фотографий ближе к середине — мужчина с короткими темными волосами, обнимающий рукой женщину со светло-каштановыми волосами, и мальчик, втиснутый между ними, с оттенком кожи, который выглядел как идеальное сочетание двух взрослых. Это были Ремус и его родители. На каждой фотографии были они. Письма должны были быть теми, о которых Ремус кратко упомянул в ту ночь, когда они вломились в дом Вальбурги. Письма его матери. Стена за кроватью была украшена всевозможными произведениями искусства — огромными цветочными принтами, сложными геометрическими узорами, красочными пейзажами, набросками портретов и птичьим черепом, окруженным зарослями, который выглядел устрашающе похожим на татуировку, которую Сириус видел на руке Лунатика. Если бы он увидел это день назад, это подлило бы масла в огонь его подозрений, но сейчас это было просто трогательное произведение искусства. Внизу каждого рисунка, картины или абстракции была подпись, которая гласила «П. Петтигрю». На стене за Сириусом висел замысловатый гобелен: звезды ручной работы заполняли темный фон, а по краям были вышиты повторяющиеся фазы Луны. В центре был сложный рисунок мандалы с восемью большими точками, похожими на лепестки, в которых размещались еще восемь частей, и еще восемь внутри этой части, пространство каждой из которых было заполнено цветом, линиями и кругами, все в идеальной симметрии. Наконец, на последней оставшейся стене были изображены три гимна, выполненные сепией, их рваные края выглядели так, словно их вырвали прямо из сборника гимнов. Черные чернила четвертных нот на нотных листах настолько выцвели от времени, что цвет был практически серым, линии-ориентиры между ними были размытыми, скрипичный ключ выглядел шатким и сморщенным. Сириус быстро понял, что Ремус написал заметки и прикрепил их к каждой рамке. Название первого гимна, выделенное жирным шрифтом, «How Great Thou Art» с ярко-розовой наклейкой, которая гласила: «тогда поет моя душа», написанная полукурсивным почерком Ремуса, слово «моя» подчеркнуто дважды. Второе было еще одним знакомым Сириусу, он много раз слышал, как в детстве в этой же церкви пели «Come Thou Fount of Every Blessing». Точно так же, как и предыдущая, почерком Ремуса была написана еще одна записка (на этот раз неоново-голубая), которая гласила: «склонен к странствиям, Господи, я ЧУВСТВУЮ», и Сириус понял, что, скорее всего, никогда не слышал эту песню (или предыдущую) так, как ее надлежало петь. Последним был тот, который Сириус, похоже, не мог вспомнить из своих лет обязательного богослужения, озаглавленный «This Is My Father’s World», и на фиолетовом стикере Ремус написал слова «почему моему сердцу должно быть грустно?», и было ясно по складкам бумаги, что он обводил фразу снова и снова, чтобы сделать буквы в жирном шрифте. Разговор прошлой ночи снова всплыл в памяти Сириуса, и он начал понимать, почему Ремус находил утешение в своей вере, почему эти слова так много значили для него, почему он кропотливо выписывал тексты многовековых гимнов в качестве напоминания самому себе. И на мгновение Сириусу захотелось такой же убежденности, в чем-то, в чем угодно, потому что последние остатки того, во что он верил, умерли вместе с Регулусом тринадцать лет назад. Тем не менее, было до странного приятно найти кого-то, кто прошел через что-то столь же травмирующее, как Сириус, и сумел выйти с другой стороны, решив быть непоколебимо добрым, решительно преданным и по-прежнему жить подлинно самим собой, без фильтров и стыда. Как только Сириус обнаружил, что наблюдает за Ремусом с глубоким обожанием и почтением, глаза Ремуса начали плотно сжиматься, рот широко раскрылся в зевке, когда он потянулся и застонал, когда его пальцы сжались в пальцах Сириуса. От неожиданного контакта он приоткрыл глаза. Каким-то образом они казались ярче в темноте, янтарь в его опушенных ресницах казался факелом у входа в темную пещеру. — Утро, — сказал он хриплым шепотом, его пальцы скользнули вверх по запястью Сириуса. — Утро, — ответил Сириус с улыбкой. — Пожалуйста, скажи мне, что я не залунатил в твою спальню. — Нет, — рассмеялся Ремус, вытирая уголки глаз после сильного зевка. — Я отнес тебя в постель, когда ты уснул. Ты правда крепко спишь. — Тупо моргая, Сириус был поражен тем, что Ремус отнес его в постель, поэтому он указал на это. — Ты отнес меня, — подчеркнул Сириус. — В постель, — он сделал ударение сильнее, со всем подтекстом. И, как он и ожидал, на щеках Ремуса появился типичный темно-бордовый румянец, заметный даже в темноте. — Звучит непристойно, когда ты так это говоришь, — сказал Ремус, застенчиво смеясь. Казалось, вопреки самому себе, он все же поднял руку, чтобы погладить лицо Сириуса, мягко проводя пальцами по тому, что, как предположил Сириус, было остатками синяка на его лице, по красным, розовым и желтым пятнам вдоль верхней части скулы. Сириус почувствовал легкий укол вины из-за того, что последним человеком, который прикасался к этой коже с такой же нежностью, был Лунатик. Чтобы смягчить (или проигнорировать) это, Сириус сменил тему. — Так, раз уж ты не вышвырнул меня после ночи необузданной страсти, — порочно улыбнулся Сириус, и Ремус уткнулся лицом в подушку, — мне стоит приготовить завтрак. Пожелания? — Погоди, — проворчал Ремус, нашаривая свои очки на прикроватном столике, прежде чем поспешить вслед за Сириусом, направившимся на кухню. — Вроде как я должен приготовить тебе завтрак. Раз уж ты… ну, ты вроде все еще гость? — Нацепил очки на нос. — Я, считай, уже живу здесь, — довольно напел Сириус, роясь в шкафу Ремуса в поисках мисок, сковородок и другой посуды. — И вообще, ты делал завтрак вчера. Моя очередь. — Ты тут только две ночи, не рановато требовать с тебя аренду? — Я могу заплатить… другими способами, — пошевелили бровями Сириус, а Ремус нахмурил свои. — А вот это был намек. — …Бля. Скромный смешок вырвался из горла Ремуса в ответ на нескромные высказывания, но в то же время он начал помогать Сириусу на кухне, а не спорить с ним. — Хорошо, дашь мне тебе помочь, и я посвящу тебя в секретный рецепт моей матери для лучших французских тостов, которые ты когда-либо пробовал, — сказал Ремус, доставая из ящика стола маленькую записную книжку. Едва взглянув, он открыл ее на определенной странице с загнутыми уголками и положил на столешницу напротив того места, где стоял Сириус. Сириус приподнял обе брови, чтобы показать свой интерес, проглядывая рецепт. — Люблю парней, которые умеют жарить французские деликатесы, — он усмехнулся про себя, намеренно не глядя на Ремуса, потому что знал, что Ремус уже смотрит на него. Вместо этого он толкнул бедро Ремуса своим, прежде чем повернуться к холодильнику, чтобы взять охапку ингредиентов. — И прежде чем ты скажешь, что это тоже намек, я говорю просто обобщенно, к тебе это никак не относится. — Ага, конечно, — сказал Ремус со спокойной улыбкой, помогая Сириусу выгрузить абсурдную гору продуктов, которые он достал из холодильника. Некоторое время они работали в уютной тишине, разговаривая только о рецепте, причем Ремус взял на себя инициативу, рассказывая Сириусу про каждый этап, а Сириус помогал наливать, перемешивать и разбивать яйца. Как только несколько ломтиков толстого хлеба пропитались яичной смесью, Сириус переключил свое внимание на нарезку клубники, собранной в саду Ремуса. — Я не жалуюсь, конечно, но разве у тебя нет работы или что-то типа? — нахально спросил Сириус, ожидая реакции. Когда Ремус громко рассмеялся, Сириус проследил за тем, как он запрокинул голову. — Мы с Мэри… помнишь, та монахиня, что живет выше… Сириус перебил его. — Раз уж я так и не познакомился с Мэри, я правда уверен, что она призрак. Ремус снова засмеялся. — Короче, в основном Мэри работает по утрам, а я — по вечерам. В течение дня у меня есть определенные часы для исповеди, но в остальное время люди просто записываются на прием, чтобы поговорить со мной. Это позволяет церкви оставаться открытой в течение большего количества часов, дает людям больше времени, чтобы прийти, если им необходимо, — говоря это, Ремус осторожно извлек ломтики хлеба из-под замачивания и переложил их на шипящую сковороду. — За исключением тех случаев, когда красивый бродяга появляется посреди ночи, чтобы сказать мне, что хочет быть моим другом. — Для пущего эффекта Ремус приподнял бровь. — Что было правдой, я хочу быть твоим другом, — задумчиво кивнул Сириус. — Но ты все даешь мне у тебя ночевать, потом тащишь меня в постель, а теперь готовишь мне завтрак… Ну, ты понял. — Нечестно. Ты совсем не понимаешь мои муки, ибо рядом с тобой нет человека твоего уровня очаровательности, который пристает к тебе в любой мыслимый момент. В типичной драматической манере Сириус опустил нож, которым резал клубнику, с такой силой, что Ремусу пришлось оглянуться. — Ты реально сейчас намекаешь, что не такой же очаровательный, как я? — спросил Сириус с открытым ртом. Ремус подавил смешок. — И то, что ты намного чаще ко мне пристаешь, чем я к тебе. — Я промолчу на счет последнего, ибо это настолько вопиющая хуета, что у меня нет другого выбора, кроме как интерпретировать это как шутку, но я вынужден спорить обо всей этой «менее очаровательный» вещи, потому что это настолько искренне оскорбительно для меня, что я даже не знаю, с чего начать, блядский боже, — бессвязно пробормотал Сириус, и в ответ Ремус издал игривый стон, столь же драматично запрокинув голову назад. — Боже, что я наделал? — запричитал он, резко прервав свое театральное представление, чтобы проверить французский тост. — Хочешь, чтобы я начал перечислять все твои очаровательные черты, или просто воспримешь мои многочисленные сексуальные домогательства как достаточное доказательство твоего дикого животного магнетизма? Когда Ремус снял со сковороды свой идеально золотисто-коричневый французский тост, Сириус сбрызнул его медом и выложил сверху нарезанную клубнику. — Поверю тебе на слово, — сказал Римус, передвигаясь к дивану. — Ладно, — протянул он с озорной улыбкой, когда Сириус устроился на диване, и Ремус последовал за ним, усаживаясь рядом с Сириусом, но слишком близко. — Можешь назвать что-то одно, если сильно хочешь. — Сириус заговорил прежде, чем Ремус закончил. — Твои волосы, — сразу же сказал Сириус. Улыбка Ремуса сразу стала шире, но он попытался скрыть это, откусив слишком большой кусок от своего завтрака, и капелька меда потекла по уголку его губ. — Что такого в моих волосах? — спросил он, и прежде чем успел вытереть мед, стекающий по подбородку, Сириус протянул руку и провел пальцем по коже Ремуса, чтобы поймать его. Не задумываясь, он сунул кончик пальца в открытый рот, осознав, что сделал это, только когда заметил пристальное внимание Ремуса. Небрежно (но каким-то образом также высокомерно) пожав плечами, Сириус продолжил восхвалять одну из своих любимых физических черт Ремуса. — Прежде всего, — сказал он, указывая пустой вилкой, — они седеют. — Они… седеют? — спросил Ремус явно в замешательстве. — Седеют, — подтвердил Сириус тоном, который был почти серьезным, но определенно уверенным. Прежде чем продолжить, он наколол на вилку подслащенный французский тост и поднес его к губам. Откусив кусочек, он сделал паузу, закрыв глаза и очень удовлетворенно выдохнув через ноздри. Когда он открыл глаза, чтобы сказать Ремусу, что это, на самом деле, лучший французский тост, который он когда-либо пробовал в своей чертовой жизни, он не был слишком удивлен, обнаружив довольно голодное выражение на лице Ремуса, усиленное тяжелым взглядом, которым он наблюдал за ним поверх своих очков в золотой оправе. — Вкусно? — спросил он, его внимание ушло на губы Сириуса, которые тот специально облизнул. — Очень, — сказал Сириус и издал еще один полустон, от которого у Ремуса перехватило дыхание. — В чем секрет? Я был слишком занят, наблюдая за тобой, что забыл обратить внимание на рецепт. Застенчивая улыбка появилась на лице Ремуса, и он попытался скрыть ее, закатив глаза, но в совокупности это выглядело еще более очаровательно, чем улыбка сама по себе. Особенно когда он покраснел так, что у него слегка порозовели уши. — Немного корицы, сахара и ванили, — перечислил Ремус, откусывая еще кусок и смотря как Сириус делает то же самое. Потакая ему, Сириус довольно медленно вытащил вилку изо рта. — Ты любишь все немного чересчур сладкое, да? — спросил Сириус с полным подтекстом. — Ну, мне нравишься ты, так что я, похоже, обязан, — ответил он с застенчивой улыбкой. Сириус почувствовал, как его щеки запылали. — Кстати, о том, какой я сладкий, я так и не успел закончить петь дифирамбы твоим волосам, — сказал он, откусывая кусочек от своего подслащенного завтрака. — Седина только первый пункт в очень длинном списке. — Что еще в этом списке? — спросил Ремус с любопытством, в равной степени смешанным с беспокойством. — Вообще, у тебя идеальная форма, — выпалил Сириус, и когда Ремус моргнул, глядя на него с явным удивлением, Сириус поправил. — У твоих волос идеальная форма. — Он на мгновение задумался, прежде чем опустить уголки рта, снова исправляя это утверждение. — Хотя я думаю, что и в первый раз был прав. Ремус прочистил горло, его уши порозовели. — Предположим, что ты этого не узнаешь. — Интересно ты это сформулировал, — сказал Сириус с греховной ухмылкой. — Мог сказать, что я никогда этого не узнаю, но не сказал. Ты сказал «предположим», ибо ты полностью не уверен, что я точно не узнаю. Теперь его уши покраснели. — Погоди, ты делаешь какие-то поспешные выводы, — сказал он решительно. — Ну, так исправь меня, — бросил вызов Сириус, ставя свою пустую тарелку на кофейный столик и наблюдая за Ремусом прищуренным взглядом. Сначала Ремус ответил ему таким же свирепым взглядом, но он быстро угас. — Да блять, — игриво прорычал он, выдыхая воздух сквозь стиснутые зубы. — Так и знал! — рассмеялся Сириус, вскидывая руки в воздух. — Ты все еще думаешь, что шанс есть. — Есть не… есть совсем маленький процентик, — честно признался Ремус, после чего ужасно поморщился, что доставило Сириусу огромное удовольствие. — На самом деле, микроскопический. — Я рискну, — быстро сказал Сириус. — Я за то, чтобы быть друзьями, но живу я ради сексуального напряжения. — Только его ты и получишь, — предостерег Ремус, решительно сжав челюсти, но ненадолго, поскольку Сириус прикусил нижнюю губу, используя язык (без каких-либо коварных намерений, конечно), и он наблюдал, как Ремус невольно повторил это движение. — Может быть. И если это правда, то я буду и этим доволен, потому что я счастлив просто быть с тобой, — ответил он, бросив исключительно нежный взгляд в сторону Ремуса, и улыбка, появившаяся на лице Ремуса, показала, что он считает также. — Как бы то ни было, — продолжил Сириус с невинной улыбкой, — если ты решишь поддаться порыву страсти, я бы тоже был очень доволен, чтоб меня хорошенько трахнули, так что для меня это действительно беспроигрышная ситуация. — Ремус тут же подавился кусочком французского тоста, который он хотел проглотить, и Сириус сочувственно (но снисходительно) похлопал его по спине. — Господи, блять, Иисусе Христе, Сириус, — наконец сказал он, набрав полные легкие воздуха, и ухмылка Сириуса только разрослась из-за восхитительного ирландского акцента Ремуса, усиливавшегося, когда он был застигнут врасплох. — Ой, прости, ты хочешь чтоб тебя трахнули? — вежливо спросил он, рука на спине Ремуса. — Я просто предположил, у тебя такой немного властный характер, что я просто подумал… — Давай, пожалуйста, перестанем говорить о том, кто кого будет трахать? — простонал Ремус, пряча лицо в ладонях. — И, ты же понимаешь, что у меня не было секса ни с кем другим уже… — он сделал паузу, чтобы посчитать в уме, — десять лет? Что означает, что я просто говно в постели. — Сириус просто продолжал улыбаться. — Замечаю, что ты сказал «ни с кем другим». — Боже мой, не вникай в это. — Человек праведный до определенного момента. — Блять, я так и знал, что мы к этому вернемся. — Просто скажи мне, — кивнул Сириус, поощряя уступчивость. — Включает ли целибат мастурба… Ремус прервал его, говоря быстро и обстоятельно. — С точки зрения церкви, да. Раз уж ты все равно спросишь, я знаю это, потому что специально спрашивал об этом во время семинарии, и, отвечая на твой последующий вопрос, нет, это еще одно правило церкви, которого я строго не придерживаюсь. — О, — сказал Сириус, выглядя довольным. — Буду знать. — С разочарованным стоном (который Сириус счел слишком привлекательным) Ремус запустил пальцы в волосы и, встав, взглянул на часы. — Часы исповеди со мной только через пятнадцать минут, но я лучше съебусь от тебя подальше, пока ты не решил проситься мне помочь в следующий раз. — Бля, а можно? — почти умолял Сириус, чуть ли не проскулив это, и он встал, чтобы последовать за Ремусом к двери, задаваясь вопросом, означает ли это, что ему придется уйти. Он был не совсем готов. — Сириус. Прошу, — сказал Ремус строгим (но тихим) голосом. Открывая дверь, он оглянулся на Сириуса, все еще находившегося в его квартире, наверняка понимая, что это означает, что Сириусу придется вернуться домой. — Оставайся, если хочешь. Приди и исповедуйся, если хочешь. Но, прежде чем попробуешь, никаких приколов в исповедальне. — Черт, — сказал Сириус с улыбкой, щелкая пальцами в знак поражения. — Я пробуду там пару часов, так что можешь остаться, поспать, поесть, блять, да что захочешь, но меня не обидит, если решишь поехать домой. Мы же закончили с речью. — «Закончили с речью» означает, что ты больше не хочешь проводить со мной время? — спросил Сириус, слегка надув губы, чтобы Ремус почувствовал себя виноватым. И, Боже, как это сработало. На самом деле, настолько хорошо, что Ремус с выражением, полным беспокойства и заботы, крепко взял Сириуса за оба плеча, мягко сжав. — Какой же ты идиот, — сказал он, к большому удивлению Сириуса, голосом, который был слишком сладким и ласковым для содержания. — Мы оба знаем, что речь была лишь предлогом для наших встреч. — Но теперь у нас нет никаких предлогов, — напомнил ему Сириус. Ремус спокойно поправил очки. — Нам они и не нужны, — пожав плечами, сказал Ремус, выглядя безразличным. — Мы же друзья теперь. — Странное выражение появилось на его лице, когда он добавил, — Церкви не обязательно знать об остальном. — Остальном, говоришь? — намекнул Сириус. На этот раз, удивительным образом Ремус не покраснел. — Не думаю, что просто друзья столько времени проводят за разговорами о сексе с друг другом, так что… — он замолк, но только для того, чтобы покусать нижнюю губу, привлекая внимание Сириуса. — А друзья спят в кроватях друг друга? Я еще не готов возвращаться домой, — сказал Сириус, наблюдая за Ремусом с хитрой ухмылкой. Она неизбежно отразилась на лице Ремуса. Он ничего не сделал, чтобы ее скрыть. — Пожалуйста, — согласился Ремус, пристально глядя на Сириуса. — Тогда, возможно, от нее будет пахнуть тобой в следующий раз, когда я нарушу одно из тех правил духовничества, которых я строго не придерживаюсь. — Его улыбка была злодейской. — Господи, Ремус, — выдохнул Сириус, немного пораженный. Ремус сделал все бесконечно хуже, воспользовавшись внезапной тишиной Сириуса (и неподвижностью), чтобы наклониться и нежно поцеловать Сириуса в кончик носа. — Отдыхай, дорогой, скоро буду дома, — нарочно сказал он, оставив Сириуса висеть на двери и смотреть, как Ремус поднимается на целый лестничный пролет. Сириус с удовольствием наблюдал за каждым шагом.