Эймонд
120 год от З.Э. 9 лет до Танца Драконов У Эймонда руки были в крови. Засохшая, бурая, она въелась в воротник, в рукава, в волосы и щёки, вместе с пылью, в которой он валялся последние часы. Кровь его была солоновато-горькой, пьянящей, но совсем не горячей. Не такой, какой должна быть у истинных драконов. «Поэтому твоё яйцо и мертво, братец», — звенел смех в ушах. Эймонд сплюнул под ноги и снова стал в стойку. Закатное солнце заливало красным светом тренировочный двор. Воздух был полон сладостью цветущих деревьев и перезвонами стали. Пальцы дрожали от напряжения, горло жгло, пот заливал глаза, но он чувствовал себя сильным, таким сильным, как никогда! Сир Кристон делал выпад за выпадом, но Эймонд был готов, он быстр и зорок, он меньше, но проворнее! Сердце колотилось, раскалённым железом танцевала земля под ногами, он едва слышно стонал и прикусывал щёку, всякий раз, как срывал мозоли на руках. Ещё выпад, на этот раз слева, он вскинул остриё меча, в один прыжок увернулся от рубящего удара, что просвистел над ухом, и с криком бросился вперёд. Пламя пылало у него в груди, в голове грохотал бой сотни тысяч армий, дыхание войны было его дыханием, казалось, он способен одолеть любого, и пусть видят, пусть все видят, что и без дракона... Он отступил на краткий миг, стёр грязь с лица и, радостно улыбаясь, обернулся. Но никого не было. Балкон пустовал уже давно. Ни короля, ни матери, ни даже брата и кузенов. Кажется, во всём дворе остался лишь он, сир Кристон и снующие тени оруженосцев. А наставник смотрел недовольно, почти разочарованно, одним движением выбил меч из его рук и повалил на землю. Это падение отчего-то стало самым болезненным, самым обидным за день. Подниматься Эймонд не стал. Лишь поджал ноги, слизал кровь с губ и запрокинул голову, тяжело дыша. Мокрые волосы облепили лицо и шею, ветер холодил затылок. Стремительно наступала ночь. Сир Кристон стоял поодаль, темнота уже лизала мыски его сапог, белый плащ стал отливать синим, а его собственный зелёный дублет отчего-то почудился Эймонду кроваво-чёрным в свете последних лучей. — Неплохо, мой принц, но не стоит распылять внимание, ища одобрения. Боюсь, на турнирах не чествуют проигравших, а в настоящем бою красоваться будет не перед кем. Вы сражаетесь яростно, и это похвально, — он подошёл ближе, обветренное, загорелое лицо сира Кристона, покрытое мелкими шрамами, было спокойным, почти скучающим. — Но ярость это ещё не всё, мой принц, вы же не Баратеон. Вы — дракон. Капли пота блестели на лбу, тёмные, мутные глаза, как и всегда, ничего не выражали. Говорили, что уголь у него не только на гербе, но и вместо сердца, и где-то, в глубине души, Эймонд мечтал, что однажды и его сердце окаменеет. Тогда никто больше не сможет его задеть, насмехаться над ним, ведь ему будет всё равно. Или потому что он вырежет языки обидчикам. Это ещё предстояло решить. Но вдруг сир Кристон улыбнулся одним краешком губ и рывком поднял его на ноги, стряхнул пыль с плеч, осматривая с ног до головы. — Как вижу, у вас есть оба глаза, оба уха и обе руки и ноги, а это большая роскошь для воина. И у вас совершенно точно есть голова на плечах, так используйте её! Кровь ваша — горяча, но разум должен всегда оставаться холодным. Иначе это может обернуться чем-то очень скверным… На сегодня закончим. Ваша Королева-Мать, наверняка, ждёт вас.***
Но ждала его не мать, а лишь пьяные выкрики Эйгона. Тот валялся, отчего-то в его покоях, растянувшись на кровати и с ненавистью ища что-то в пустом кубке. Должно быть, опять бегал за служанкой, или прятался от их деда, сира Отто, который недавно вернулся на пост десницы, а нашёл бутылку вина, что Эймонд на спор с Люком стянули из-под носа у матерей на пиру. — Это просто бесчестно! — орал он, и пятна гнева расползались на его тощем сером лице. — Отец может сидеть в покоях, играть в игрушки сколько пожелает, а он король, король, седьмое пекло! — он смеялся страшно, хрипло, розоватая слюна текла по острому подбородку. — А я просто принц, принц, и даже не наследник! И я не могу пить вино! Я виноват, что ли, что родился королевским сыном… Иногда ему жаль было брата. Эйгон смеялся над ним, был ленивым, гадким и мерзким, но порой будто специально вёл себя, как шут на потеху публики, позорил семью, был смешным и глупым, а оттого — несчастным. А иногда он становился настолько жалок и невыносим, что ему хотелось схватить его за волосы, повалить на землю и бить, пока тот не перестанет кривиться в ухмылке. Вот и сейчас стоило ему сказать хоть толику осмысленного, он начал хохотать, как безумец, и выкрикивать всяческие гнусности, за которые мать обычно хлестала его по щекам. Быть может, от этого у него такое узкое лицо? — Ты родился первым сыном, — Эймонд сел рядом, решив прервать этот поток злословий. — Я первый, кто выжил, — неожиданно твёрдо отозвался он. — Но не тот, что он желал. Думаю, он бы с лёгкостью обменял меня на того, что умер… На меня-то ему всё равно плевать. — Ему не плевать, отец занят управлением... — Боги, закрой рот! — Эйгон вдруг схватил его за шиворот и швырнул на пол, как котёнка. От обиды у Эймонда выступили слёзы. Как он смеет! Но страшнее было то, как легко ему это далось. Он вскочил на ноги. Это нечестно, нечестно! Сколько бы он ни тренировался, он всё ещё мал и слаб, что даже Эйгон, с изнеженными, трясущимися от вина руками способен... — Ему насрать, — брат, пошатываясь, сел, и его вырвало на расшитый драконами ковёр. — На тебя, на меня, на мать, на всё... Пока ты не фигурка на макете, или не его шлюха-дочь... — Она наша сестра, Эйгон! Сир Кристон говорит... — Твой благородный сир Кристан считает её самовлюблённым драконом с титьками и зубастой пастью между ног, изрыгающей бастардов. Так что хватит играть в святого, болван! Матери здесь нет, деда тоже, можешь не пытаться! А если бы и были... — он уставился на то, как рвотная масса поглощает голову золотого дракона. — Я вот не пытаюсь никому угодить и живу в радости и счастье, братец. И тебе того же советую. Ты не прыгнешь выше головы, — блекло-голубые глаза его блестели в золотом свете свечей почти осмысленно, почти сочувственно, но вот он снова растянул тонкогубый рот, перепачканный вином, в усмешке. — Не сказать, конечно, что это высокая цель… — Но матушка говорит, ты должен!.. — Никому я ничего не должен! — Эйгон попытался встать, но охнул и рухнул на пол ему под ноги. — И ты не должен! — он потянул его к себе за край ворота. Пальцы у Эйгона длинные, цепкие, похожи на паучьи лапки. Он и сам был похож на надоедливую мошку, которую хотелось прихлопнуть. — Ты что слепой?! Мир был, и мир будет, с тобой на Шёлковой улице или мёртвым на поле боя, всё всегда будет так! Драконы будут всегда! Железный трон будет всегда, но не ты! Ты лишь мелкий гадёныш без дракона! Хватит строить из себя кого-то важного. Ты лишь второй сын, ты не сядешь на трон, не сделаешь ничего! Ты просто мальчишка в грязи и верхом на свинье! — Эймонда трясло от ярости и одного вида этого нахального лица, так трясло, до черноты перед глазами, до разрывающей боли под рёбрами, злых слёз и прокушенной изнутри щеки. Он ненавидел его, ненавидел их всех! Всем сердцем ненавидел! Он замахнулся для удара, он знал, пусть кровь его кипит, но разум — холоден, ведь жалкий червь это заслужил… — Ты даже не фигурка, ты... ну разве что пыль на макете отца, Эймонд. Как и я, — прошептал Эйгон и ослабил хватку, и вместо удара Эймонд отшатнулся от брата, как от прокажённого. Тонкие нити серебряных волос упали с плеч, скрыли его лицо, и он так и не смог понять, от чего дрожит Эйгон — от смеха, слёз или накрывшего его безумия. Но вскоре он затих. Трогать его Эймонд опасался, поэтому просто сел на пол подальше от лужи рвоты, протянув ноги. — С каких это пор ты говоришь, ну, так складно?.. — наконец спросил он. — Это сир Отто сказал? Или ты поэтом заделался? Брат не отвечал, и Эймонд решил, что он заснул, но тот неожиданно вскинул голову. — А может, я всегда питал слабость к прекрасному… И, может, однажды я стану бардом, сбегу за Узкое море и не буду отравлять жизнь двора? — он подполз к нему на карачках, путаясь в длинных ногах, сел, облокотившись на кровать, и добавил. — Я слышал недавно, как отец шепчет имя Бейлона вместо моего. Можешь злиться сколько угодно, братец, но правда в том, что мы вылезли не из того чрева, смирись, — он протянул ему бутылку с остатками вина, словно благословляя на что-то. — Была бы это другая щель… Эймонд схватил и выпил залпом. Горечь и огонь на языке ему не понравились, но сознаваться в этом он не стал. Должно быть, такова на вкус драконья кровь. В голове сразу стало легко и пусто. — Поэтому ты так стремишься залезть всем леди и служанкам между ног? Ищешь нужную? Он прищурил большие, чуть раскосые, как у змеи, глаза и расхохотался: — Ну, вот, хоть чему-то ты учишься! Эймонд встал, но больше не улыбался. — А теперь уйди прочь из моей спальни, и не смей больше так грязно говорить о матери. Никогда. Эйгон продолжал хохотать: — Никогда, мой Царь-Драконий, Царь без крыльев и короны!***
Ему не нравились септы. В них пахло смертью, старостью и гарью от свечей. Приходилось стоять на коленях, терять время и раз за разом слушать, что он мелок и ничтожен в глазах Богов. Но они нравились матери, а Эймонду не хотелось лишний раз её расстраивать. Матушка находила в них покой, её вечно печальное круглое лицо, будто расцветало, разглаживалось, пропадали морщины у рта, а вечно тревожные, золотисто-болотные глаза горели светлым, мягким светом. Она и правда что-то видела, на что-то надеялась, верила. Но сегодня они были на молитве не одни. С тех пор, как переменился десница, и все при дворе с ужасом стали шептаться о возрождении проклятья Харренхолла, в молитвах была замечена и принцесса Рейнира и её старшие сыновья, его племянники. О чём они просили перед ликом Семерых? Люцерис стоял на коленях, едва склонив курчавую, тёмную голову, и смотрел насуплено, обиженно. Конечно, Эймонд же крепко всыпал ему за то, что тот проболтался Эйгону про вино. А ещё слово давал. Правильно его зовут бастардом. Эймонд был не уверен, что это то оскорбление, что уместно говорить: лживы ли бастарды по природе своей? Дело только в дурной крови, или сам Люк такой бесчестный? Но чаще всего именно это слово с особой ненавистью твердили мать и брат, так что, должно быть, хуже этого оскорбления не сыскать. Хотя странно то, что вечно крикливый, драчливый Люк тогда и вовсе смолчал и даже не пожаловался Джейсу, как он обычно делал. Он сделался каким-то хмурым и маленьким. Его краснощёкое, улыбчивое, как у дурака, лицо осунулось и помрачнело. Джейс с глазами пустыми, стеклянными, тоже держал язык за зубами эти дни и беспокойным призраком слонялся по Красному замку, не объявляясь на тренировках. Эймонд нахмурился. Радость от лиц поникших племянников смешивалась с чем-то ещё, горьким и пока непонятным ему, то было ноющее, раздражающее чувство, будто от несправедливо полученной победы. — Я не хочу быть принцем, — вдруг прошипели ему прямо в ухо, так отчаянно, словно самую страшную тайну. Эймонд обычно всегда стоял в стороне, спрятавшись от чужих глаз за статуей Неведомого. У него мало кто молился. Но теперь его покой грубо нарушили. — У тебя что навоз вместо мозгов? — фыркнул он, отвернувшись от Люка, что продолжал тяжело сопеть ему в шею. — И вообще мне не интересно, что ты там хочешь. — Ну, я же клянусь в молитве, что буду верным государству, что буду исполнять свой долг, — блеял он, ковыряя заусенцы вокруг обкусанных ногтей. — А если я не хочу его исполнять?.. Мне корабли не по душе, меня вечно тошнит, как же я буду лордом Дрифтамарка? Мне вообще больше нравится стрелять из лука, и играть на дудочке...А что если, что если я стану лордом и из-за этого умру? Или мама?.. Что если все умрут, как сир Харвин… Мама и Джейс из-за этого сильно плачут. Но я не хочу! Не хочу умирать, не хочу, чтобы они плакали, не хочу... Выходит я нарушаю клятву Семерым? Меня за это покарают, да? Он тяжело вздохнул, у этого болвана есть всё, о чём можно только мечтать: титул, дракон, а он хочет играть на проклятой дудочке! И всё продолжает скулить и скулить о чём-то. — Почему ты вообще спрашиваешь об этом у меня? — Ну мы же оба делим общий долг, так дедушка говорит! Думал, ты поймёшь, мы оба вторые сыновья... — А я не хочу быть вторым сыном! — наконец не выдержал Эймонд. — Будь моя воля, я бы Эйгона в Черноводной утопил, и дело с концом. — Правда? — спросил он совершенно искренне, хлопая длинными, как у телёнка, ресницами. — Конечно, скажу ему, что туда уронили бочки с вином, он сам и нырнёт, — он склонился к уху племянника. — Только тс-с, то мой тайный план, если Эйгон станет совсем невыносим. Проболтаешься, как было с бутылью, что мы украли, я и тебя утоплю. — Я никому не скажу, — шёпотом ответил Люк, будто поверил, и даже испуганно обернулся. Эймонд ещё не простил им свинью, и не знал сумеет ли, но это было хоть что-то: пусть хвостик Джейса побоится немного, пусть знает, что с Эймондом нельзя шутить. Он усмехнулся: — Хорошо, вот и посмотрим. Выпученные глаза Люка по-прежнему влажно блестели, а кожу он теперь сдирал с пальцев с удвоенным рвением. Совсем как его собственная мать, когда переживала и думала, что её никто не видит. Эймонд возвёл глаза к небу, но Семеро, очевидно, не стремились помочь. Тогда он, как следует, встряхнул Люка за плечо. — Хватит плакать, ты уже не маленький! Если боишься всего на свете, так сиди под кроватью и не выходи никуда. Но тебя там загрызут мыши, так и знай. Умереть можно всегда и везде, но можно сделать этой достойно, защищая свой дом, а можно трусливо убегая. Сир Кристон говорит никогда не убегать от боя. В конце концов... — он смотрел, как раздуваются его ноздри, дрожат капризные губы, и крепче сжал предплечье, — ...ты не имеешь права бояться, ты же… — слова застряли у Эймонда в горле. Тёмные, совсем не лилово-голубые, глаза продолжали пристально смотреть на него. Нет, не стоит награждать этого дурака титулом «дракона», он того не заслужил. — Ты не худший племянник. Думаю, и лорд из тебя выйдет. — А ты не худший дядя, — оскалил большие зубы Люк, очевидно, пытаясь улыбнуться. Эймонд ничего не ответил, лишь кивнул, и быстро направился вслед за Королевой-Матерью. Та уже ждала его, какое-то время пристально наблюдая, и под этим взглядом он почувствовал себя виноватым во всех земных грехах. Он шёл за ней, понурив голову, боясь, что испортил столь хрупкий момент её покоя, и в душе одновременно царили и жуткий стыд, и странное веселье. Что за злая шутка, и кто сыграл её с их семьёй: Люцерис ничего не хотел, Эйгон ничего не хотел, даже отец, и тот ни к чему не стремился… Но вот Эймонд, Эймонд, который ни на что не имел прав, хотел всего. И отчего-то здесь, среди ликов Семерых и синеватого дыма от тысяч свечей, с зелёной вышивкой платья матери перед глазами и кровью от сорванных мозолей на пальцах, ему чудилось, что он это получит. На следующий день ворон принёс весть о смерти леди Лейны Веларион.