the power and the glory

      — Если и здесь тебе снова никто не угодит, придется плыть за Узкое море в поисках идеальной шлюхи. Все для моего любимого брата, — Эйгон поднимает наполненный вином до самых краев кубок и снова своей ладонью забирается под юбку, названную так лишь из приличия, стоящей рядом продажной девки, едва ли не годящейся ему в матери.       Как его могут привлекать взрослые женщины с грудями навыкат? Как он может с равной похотью во взгляде смотреть на уже не единожды рожавших от высокопоставленных лордов и членов Малого совета старых шлюх и молоденьких, только-только расцветших девочек? Вкусы Эйгона остаются постоянны, когда дело касается лишь пренебрежения собственной женой и ухлестывания за очередной ее чашницей, сменившейся после трагического ухода ее предшественницы. И куда только они постоянно деваются? Вопрос глупый, ровно как и тот, куда пропадают няньки принцевых детей.       — Обойдемся без этого фарса, — так же отстраненно, как и обычно, бросает Эймонд. И лишь из уважения к той толике упрямства, что с завидным постоянством проявляет Эйгон в попытках склонить своего брата к близости с кем-то их этих девиц, юноша добавляет: — Брат.       Не стоит ему забывать о том, кто находится рядом с ним. Он не глуп, в отличие от сидящего рядом пьяницы, он понимает, что на эту пускай и не слишком приглядную кобылку делают ставки большие люди и видные лорды Королевств. Не стоит вот так легко разрывать связи с тем, кто при должном разыгрывании карт может стать правителем державы.       Эймонд хотел бы откланяться, хотел бы брезгливо одернуть дублет и покинуть бордель, не видя больше всех этих людей — мальчиков, девочек, мужчин и женщин, — решивших вверить свое тело в руки тех, кто предложит достойную цену. Но он лишь встает и отходит к стене, прислоняясь плечом к пыльному камню и стараясь увести свои мысли подальше от тех вещей, которые у этой стены могли происходить до него.       — Куда же ты, братец? — не оставляет тщетных попыток уже изрядно захмелевший и раскрасневшийся от ударившего в голову вина Эйгон. — Неужели ни одна здешняя девка не возбудила в тебе желания узнать ее немного поближе? — он наверняка считает себя очень остроумным, но губ Эймонда не трогает даже легкая улыбка. Младший принц только показательно поворачивается боком к несостоявшемуся королю — поворачивается к нему отсутствующим глазом.       Грохот и шорох проезжающей ножки деревянного стола по полу рисуют примерную картину происходящего ничего не видящему в том краю Эймонду. А тяжелая рука брата, устроившаяся на его плече, заставляет подернуть кончиком острого носа.       — Может, ты высматриваешь кого-то конкретного? Тебе все-таки нравятся блондинки? Или, может, их волосы должны быть еще светлее? Знаешь, я помню, как ты тогда вступился за нашу дорогую сестру. Все еще готов исполнить с ней свой долг? Ты извини, брат, какой бы идиоткой она ни была, она все-таки моя.       Его язык путается в словах, запинается на половине каждого второго, но свою извращенную мысль Эйгон доносит так ясно, что ярость отчего-то поднимается в груди юноши. Иногда он перестает понимать: его родная кровь настолько любит над ним измываться или попросту настолько тупа?       Молчание Эймонда, по-видимому, только провоцирует новый поток нелепых, несуразных выдумок, которые слетают с языка его старшего брата. Он старается держать осанку, держать свою спину и свои плечи в полагающемся напряжении, но один вопрос застает его врасплох и заставляет осунуться, пуская насмарку все попытки быть выше этого, быть выше пьяницы Эйгона.       «Может, тебе все это время нравились мальчики?»       За ним последовала новая тирада о том, какой здесь богатый выбор самых разных мальчиков от мала до велика, о том, как обязательно найдется тот, кто приглянется ему, стоит лишь избавиться от предрассудков и взглянуть на это место свежим взглядом. И, конечно, не обошлось без намеков на кровосмесительные порывы Таргариенов — мальчиков с серебристо-белыми волосами тоже хватает, Эймонд, ты только дай кому-то из них шанс.       Отбросив от себя руку брата, он чувствует себя так, словно сбросил с себя оковы собственных мыслей, фантазий и желаний. Знал бы только Эйгон о том, что его совсем не прельщают белокурые красавицы и бледные пареньки, знал бы только Эйгон о том, что предоставься ему возможность, он снова непременно выбрал бы кого-то совсем ему противоположного.       Кого-то одного.       Эймонд еще раз обводит взглядом бордель, словно отговаривает себя от собственных неправильных раздумий, словно пытается дать этому месту еще один шанс вызвать в нем интерес и, как сказал до этого принц, возбудить в нем желание. Но он только хватает первую попавшую чашу, наполненную вином, и опустошает под радостные пьяные воздыхания Эйгона. Как будто это дает ему хоть какую-то надежду на то, что сегодня его младший брат снова познает женщину — или какие у него там предпочтения.       Предпочтения у него едва ли менее извращенные, чем у родного сумасшедшего брата, вынужденного еще в юном возрасте взять в жены сестру.       Он уже имел возможность в этом убедиться наверняка, даже если ранее, когда-то в прошлом, кажущимся теперь таким далеким, он считал себя куда более нормальным, куда более здоровым, чем славный принц Эйгон.       Все оказалось совсем не так.       Когда-то в более юном возрасте старший брат имел над ним большую власть, когда-то он имел как будто больший вес в глазах Эймонда, нежели он сам. Тогда Эймонд был совсем еще зеленым пареньком, ему было интересно в какой-то степени, или же он просто пытался доказать если не кому-то, то хотя бы себе, что может быть взрослее, серьезнее, весомее, если будет заниматься такими же взрослыми вещами, как его брат.       Из взрослого в тот день была только женщина в его постели, воспоминания о которой теперь вызывают у принца лишь желание выпить очередной бокал вина и больше об этом никогда не думать. Интересно, Эйгон напивается по тем же причинам или у него есть какие-то особенные, не связанные с желанием забыть ту, которая ему в постель была подложена насильно? Иногда в нем просыпается склонность видеть родного брата в лучшем свете, чем он предстает на самом деле большую часть времени. Иногда он даже хочет его оправдать. Глупость какая-то несусветная.       Но не это самое глупое, что он делал в своей жизни.       — Какой-то ты особенно раздраженный стал после отъезда будущей королевы, — и Эймонд не может понять, слышится ли издевка в голосе старшего Таргариена или это всего лишь вино.       В помещении, кажется, и дышать совсем нечем. Эймонд контролирует каждый свой вдох и ровно столько же — каждый свой выдох, следит за тем, как вздымается грудь, чтобы успокоить разбушевавшееся нутро. Он раздражителен совсем не из-за отсутствия в Королевской Гавани принцессы Рейниры — так, напротив, даже легче, ведь намного приятнее видеть спокойную и собранную мать, которая в обществе же наследницы иногда становится более похожа на разъяренную фурию, нежели на королеву. Он слишком хорошо помнит тот день, когда и у него, и у старшей сестры появились новые уродливые шрамы. И все же принцессе повезло несколько больше — она продолжает видеть мир обоими глазами. Как и ее сынок.       Он ни о чем не жалеет, у него есть дракон — самый большой, самый грозный из всех ныне живущих. Так он себя утешает.       Слова брата совсем не задерживаются в мозгу, Эймонд вовсе его не слушает. Только обводит взглядом пьющих вельмож, мелких чиновников и прочих любителей удовлетворять свои низменные потребности наиболее доступным образом — доступным для тех, у кого есть на это деньги. Из других помещений этого маленького с виду здания доносятся самые разнообразные звуки: от удовольствия до боли, от стонов до стенаний. Принц только поджимает губы в притворной надменности, пытаясь скрыть свою брезгливость — он чувствует ее потому, что и сам бывал там. Иногда, когда он был молод и когда брат казался ему более авторитетным, более важным, ему проще было согласиться на его глупые правила этой маленькой игры. Только повзрослев он стал видеть, как Эйгон на самом деле жалок и глуп и что на самом деле он простой пьяница и развратник, который пытается хоть как-то заполнить неудовлетворение и пустоту в своей жизни вином и шлюхами.       Эймонд не такой. Ему не нужно вино, чтобы затуманить свой разум и забыться — большую часть времени, — и не нужны женщины, чтобы почувствовать себя значимым. Но чего-то для значимости ему точно не хватает — кого-то.       — Брат, — раздается еще более пьяный чем минуту назад, не мог ведь он дольше теряться в своих раздумьях, голос Эйгона, — я взял тебя с собой, потому что ты был таким угрюмым, — пьяные откровения принца только больше раздражают, — таким потерянным, — словно продолжает свои попытки вывести его из себя, — развлекись. Если ты не выберешь себе кого-нибудь, я сделаю это за тебя. Тебе же понравилось в прошлый раз, верно?       Прошлый раз. Тот хваленый прошлый раз — Эймонд лишь натягивает на лицо презрительную усмешку, давая понять: если он продолжит этот разговор, их замечательный совместный братский вечер быстро и неприятно завершится.       — Я тебя услышал.       Может быть, в чем-то он действительно прав.       В одном из тех залов, где люди воплощают свои самые низменные, самые нелицеприятные желания или, что куда более прозаично и обыденно, отдаются в объятия похоти, Эймонд находит укрытие от общества брата. И он твердо уверен в том, что скучать тот совсем не будет, вряд ли у него будет время на скуку, ровно как и желание — теперь ему не до высоких заботливых порывов, когда есть порыв оказаться между ног обнаженной девки.       Выгравированные узоры на кубке так приятно ощущаются под пальцем, и принц находит в этом какое-то успокоение, или же это только вино, которого в чаше становится меньше с каждым глотком.       Уговоры и заискивания Эйгона отдаются в голове собственными сомнениями, а вино, теперь разжижающее горячую молодую кровь, заставляют его взглянуть на получающих удовольствие людей и людей, это удовольствие им доставляющих, немного другим взглядом. И даже стены клятого борделя уже кажутся не такими грязными и омерзительными, как и продажные женщины, ждущие своего нового клиента.       Взгляд одного глаза цепляется за щуплую брюнетку, жмущуюся к пыльному камню стены. Она как будто была вырвана из другого места, она как будто сюда не подходит, она как будто здесь лишняя. Эймонд сейчас чувствует то же самое, и возможно именно это сподвигает его вручить чашу какому-то проходящему мимо мальчишке, а девицу взять за тонкое запястье и увести в куда более уединенную залу — он уже бывал там раньше.       В ее глазах застыл немой и глупый вопрос, такой услужливый и оттого противный, поэтому Эймонд старается не смотреть на ее юное лицо.       «Что я могу для вас сделать, милорд?»       — Разденься, — холодно бросает принц, взмахивая в повелительном жесте двумя пальцами, пока сам со всей возможной в подобном положении грацией опирается спиной о стену, упрямо вперив взгляд в худую девчонку.       «Их стоит только попросить, и они исполнят любое твое желание, брат. Ты недавно обзавелся драконом, поэтому еще маловато знаешь о дрессировке, командах, о наказаниях и поощрениях. Их тоже дрессировали, их обучали командам. Они знают все о наказаниях и о наградах. Им тоже можно сказать: «Служить», — даже не на валирийском, — и они исполнят любой твой приказ. Ты можешь попробовать. Сегодня тебе можно все. Это ведь твои именины, дорогой брат. Хочешь, я тебе покажу, как надо? Смотри».       И даже сейчас, избавившись от влияния Эйгона, он продолжает смотреть.       Он смотрит за тем, как девчонка снимает те тряпки, которые наверняка призваны только раздразнить фантазию клиента, но никак не прикрыть истинной наготы, как обнажает свои хрупкие плечи и показывает выступающие ребра. Если бы не грудь и отсутствие между ног члена, ее вполне можно было бы принять за паренька. Нет, Эйгон не мог быть прав. И принц будет отрицать это до самого конца даже во внутреннем конфликте с самим собой. Даже если правда раскрылась, как и эта девка, еще тогда, после ужина, устроенного отцом.       — Подойди, — приказы легко раздавать, особенно тем, кто только рад их исполнить, кто только рад услужить.       В голове фантомным отзвуком раздается когда-то, не так давно, произнесенное «молчи». И Эймонд замирает в оцепенении, путая реальность с воспоминанием. Он сказал это сейчас или сказал это тогда? Он говорил это вообще?       Нет, девчонка слишком округлая, ее плечи слишком покатые, а изгибы слишком плавные. Она слишком женственна для того, чтобы принять ее за мальчишку. Ее волосы такие темные, волнистые, но такие неправильно длинные, что Эймонд хватается за них тонкими пальцами и сжимает в кулаке, надеясь вырвать хоть легкий, тихий писк из ее груди. Но она только послушно молчит и ждет своей участи, словно наученная горьким опытом или выдрессированная зверствами хозяина. В ее глазах читается лишь покорность, никакого отпора, никакого самоуважения, никакого желания постоять на своем — у нее есть оно, это «свое»? — постоять за себя.       Она словно не человек вовсе, что можно уже говорить о ее сходстве с ним?       С ним?       Принц отталкивается от стены, все еще не выпуская волос девчонки из пальцев, и рывком — не привычно, не размеренно — сокращает расстояние между ними. Он очерчивает ее подбородок, опускает ладонь ниже, пока смотрит на нее одним глазом, не в силах оценить всю ее покорность — и он помнит, кого за это нужно благодарить, и он еще отблагодарит. Ее тонкую шейку можно сломать одним легким нажатием, и эта мысль пульсирует в висках, опьяняя сильнее, чем все то опрокинутое внутрь вино. А девчонка так и стоит, раболепно следуя за его прикосновениями, не приносящими обещанного удовольствия никому из них.       Эймонд разворачивает ее к стене, вжимая в нее девушку, сдавливает шею все сильнее, пока в голове не начинают возникать новые и новые образы, которые он уже совсем не в состоянии оценить как реальные или же вымышленные. Все смешивается в одно неопределенное серое пятно, и из красок в котором различаются только темные-темные волосы парня и его зеленые глаза, несмотря на принадлежность к дому Веларион.       Придушить бы ее по-хорошему, чтобы знала, как впредь не быть такой послушной. И сам же улыбается своей глупой мысли, но на лице у девчонки читается едва различимый ужас вперемешку с какой-то тоскливой готовностью принять свой рок. Неужели она и правда хочет умереть вот так?       «Как Вхагар только могла позволить себя оседлать такому слюнтяю, как ты? Она здесь только для того, чтобы услужить тебе. Сделай милость, отдай приказ, пока ее не отлупили за плохое обслуживание. И сделай менее идиотское лицо, на сестру похож».       Интересно, которую из сестер в тот раз имел в виду Эйгон?       — Будешь молить? — услужливый немой кивок, и Эймонд только теперь понимает, что ни разу еще не слышал ее голоса. — Хорошо. Моли.       — Пожалуйста, — раздается хриплая просьба, охотно вырвавшаяся из сдавленной глотки.       Эймонд отшвыривает от себя девчонку, как надоевшую игрушку, но сам же он просто теряется в перемешанных образах в своей голове. Когда он перестал отличать реальность от вымысла? Бывало ли с ним подобное раньше? Или появление в жизни дражайших родственников только спровоцировало сумасшествие, которое принц так отчаянно старался не подкармливать?       В тот вечер он не пил так много вина, как Эйгон, Джейс не смог ударить его так, чтобы спровоцировать путаницу мыслей. Он был трезв, и ум его был ясен также, как было ясно до какого-то момента сознание короля — его отца. Так почему сейчас застывшее в памяти лицо племянника кажется миражом, каким-то поддельным воспоминанием, чем-то, чего он не смог бы увидеть наяву?       Лицо племянника.       Он даже не может вспомнить, как оно выглядит, как будто видел его в последний раз в тот день, когда лишился одного глаза. Как будто Люк выколол ему оба, лишь бы Эймонд больше не смотрел на него. Как будто Люк заранее, еще тогда, знал, чем все обернется. Только видел он его совсем недавно: Люцерис отплыл на Драконий Камень со своей семьей лишь тремя днями ранее, а принцу уже кажется, что прошли по меньшей мере годы, если не десятки лет.       Как ловко умалишение Таргариенов подменяет воспоминания, как убедительно заставляет верить в то, чего не было, и забывать то, что видел лишь на днях. Ведь того, что произошло после ужина, не было? Не могло быть.       Что вообще произошло после отцовского ужина?       «Мне нужно расслабиться, Эймонд, я хочу отдохнуть. Ты можешь пойти со мной, если хочешь. Ты же помнишь наше любимое место?»       Это место не было любимым ни для кого из королевских особ, но Эйгон пользовался только ему понятными фразами лишь для того, чтобы вызвать у брата волну гнева, как он считал, или же просто обозначить их совместные, хоть и не самые приятные, воспоминания. Те именины теперь надолго останутся в памяти принца. Так почему же продолжение ужина не отблескивает таким же ярким пятном в нездоровом сознании, как сцена многолетней давности, которую он предпочел бы забыть? Так почему он помнит лицо той шлюхи лучше, чем лицо родного племянника, чем лицо того, кто изуродовал его собственное, чем лицо того, кто лишил его глаза.       Главное, он отчетливо помнит: все это — один человек.       Эта девка пятится, сидя на полу, отползает к стене, словно только сейчас забеспокоилась о своей жизни. Эймонд смягчается, видя ее страх, а она, как назло, будто и перестает бояться ровно в тот же момент, наверняка все приняв за игру. Снова становится такой доступной и жалкой, такой нагой и открытой, такой плавной и женственной. Слишком она на него не похожа.       Эймонд встряхивает головой и снова смотрит на нее светлым глазом, стараясь, надеясь увидеть не ее. Но даже не помня лица, принц видит его яснее, чем эту глупую девчонку.       Полное безумие, с которым принц не намерен мириться, провоцирует гортанный рык в знак протеста, в знак сопротивления собственной ненормальной природе, семейному проклятию. В исступлении он запускает руку в серебристые волосы, едва не срывая кожаную повязку с изуродованного лица, но находит поддержку не в этом отчаянном движении, а в рукояти кинжала, который так приятно греет заледенелые пальцы.       Кинжал выскальзывает из ножен под искренний девичий визг, а Таргариен оказывается у ее лица в считанные мгновения. Темные длинные пряди волос падают на пол единым пластом, а вслед за ними скатываются с щек девчонки соленые слезы и слышится глухое рыдание.       Может, теперь будет знать. Может, теперь не будет такой покладистой.       И все равно как же она на него не похожа.