the power and the glory

      «Ты одержим этими тварями», — выпалила тогда в сердцах Алисента Хайтауэр, вынудив своего ребенка унизительно оправдываться, лепетать что-то бессвязное, что должно было хоть как-то смягчить озлобленного из-за собственных переживаний родителя, и плакать, плакать, как младенец.       Эймонд и правда тогда почувствовал вину за свою тягу к тому, что ему принадлежать не могло? Или же это было лишь показательное выступление, какими грешат в своих уличных театрах крестьяне, желающие выказать неудовлетворение властью или высмеять царствующее семейство законным способом? Он не мог получить и потому был одержим этими тварями. Но совсем ещё юнец, он чувствовал себя из-за этого слабым, жалким и виноватым.       Он не может получить Люцериса Велариона теперь и потому им одержим. Правильно ли будет назвать своего племянника тварью? Будет ли это достойно его королевской крови? Хотя бы так он смог бы потешить собственную жажду мести, подкормить болезнь, которая скрывается под кожей, под оставленным ему некогда шрамом.       Если раньше его одержимость была крылатой и величественной, что же стало теперь? Только и вины он больше не чувствует. И слабости.       Было ли с ним это всегда или переломилось в какой-то момент? Память подводит Эймонда в столь юные годы, а непризнанное безумие подменяет факты. Но воспоминания о детстве с племянниками все также свежи, словно все проведенные в одиночестве годы исчезли, а ребенком он был еще совсем недавно.       Эймонд чувствовал себя униженным не потому, что родной брат и младшие принцы решили тогда над ним подшутить, он чувствовал себя не потому озлобленным и не потому желал показать, чего он заслуживает на самом деле. Джекейрис не был ни на что способен, его голос был едва ли не дрожащим и таким фальшивым, что его собственный дракон наверняка лишь из жалости выполнял отданные приказы, только бы надоедливый принц оставил его в покое. Но у него был свой дракон. Брат его — Эйгон — был еще хуже. Наследника, которого не признавал даже родной отец, интересовали скорее материнские служанки и очередной разрешенный на пиршестве бокал вина, нежели то величие, которое мог подарить ему контроль над драконом. Но и у этого бездаря он был. Даже у мелкого гаденыша… даже у Люка был свой.       А его яйцо так и осталось просто яйцом. И над этой слабостью, над этой промашкой богов потешались те, кто менее всего имел на это право. Какое унижение!       Еще этот его смех — смех Люцериса. На его лице всегда красовалась либо слабоумная улыбка, либо глаза его были полны непонимания, а иногда слез. Он был таким маленьким, глупым и доставучим, что вызывал в Эймонде презрение и жалость. Он был таким шумным, суетливым, всегда горбился и создавал вокруг себя настоящий хаос. Словно он не был принцем, словно королевской крови в нем было не больше, чем крестьянской кобыле — той самой, единственной на всю деревню.       Но его смех, последовавший после издевательств, его смех сводил с ума. «Хватит! Прекрати смеяться надо мной, Люк».       Мать тогда отчитала его и ушла. Эймонд был уверен, что теперь достанется и его старшему брату, но все равно ни о чем не жалел. Еще совсем зеленый, ненамного старше его самого, Эйгон уже пристрастился к вину и едва ли походил на наследника. Лишняя взбучка не была бы напрасной.       А ведь он смог так близко подобраться к дракону, он смог оказаться в каких-то жалких, но таких непреодолимых нескольких метрах от него. Он был так близко, но испугался. В тот ли момент или это случилось несколько позже, но Эймонд решил для себя, что если ему представится случай, больше он не испугается ни одной твари.       В руках сестры, оставшейся на полу брошенной игрушкой после ухода матери, — ее собственная одержимость. Девочек в ее возрасте, тем более тех, кто относится к правящим семьям и великим домам, должны интересовать не ползучие гады и книжки о них, одолженные — скорее, выпрошенные без позволения матери — у мейстера. Девочек должны интересовать шелка и красивые платья, куклы и пустая болтовня со знатными дамами того же возраста. Но с сестрой не хотел говорить никто: ни близкие люди, ни прислуга — никто из них не поддерживал разговора. А юные леди перебрасывались с ней редкими вежливыми фразами только из-за ее завидного статуса принцессы. Завидовали бы ей, знай они об участи быть выданной замуж за Эйгона?       Эймонд находил общество Хелейны умиротворяющим. Ее зацикленность на уродливых существах давала ему какую-то эфемерную надежду на схожесть, ведь с братом у него не было ничего общего. Поэтому злость и зависть в молчаливой компании сестры сходили на нет, и он просто упрямо прокручивал в голове встречу с предложенным племянниками и братом «драконом» — слишком розовым, жирным и бескрылым, из раза в раз закипал по-новой, но при взгляде на несуразную девочку снова выдыхал.       — Не печалься, ведь наша матушка была права.       Эймонд воспринял сказанное с облегчением и таким нужным ему успокоением: мать сказала то, что он так жаждал услышать — дракон у него будет. Про уплаченную цену юноша услышать не пожелал и добровольно остался глух к предостережению сестры.       Главное — у него будет вожделенная тварь.       Сир Кристон Коль — его одобрение почему-то имело особое значение в жизни Эймонда Таргариена. Словно если бы тот, кто так отчаянно и безропотно служил его матери, признал его, важность мальчика возросла бы в его собственных глазах. Ведь он и так был обделен, он и так был каким-то изгоем, каким-то уродом. Он был Таргариеном, но не был драконом, но не был с драконом. Неужели из всех представителей своего дома, он один был таким же обычным, как крестьянские дети, был близок более к людям, нежели к богам, решившим над ним посмеяться?       Но рыцарь удостаивал его вниманием едва больше, чем младших принцев, которых презирал так открыто и очевидно даже для такого наивного ребенка вроде Эймонда. Только причины он не понимал — до той самой тренировки.       Капитан королевской стражи был ничуть не способнее, ничуть не сильнее и не ловчее, чем излюбленный рыцарь — защитник матери. Но сир Кристон дал себя избить, как будто намеревался что-то кому-то этим доказать. Возможно, не понимал только Эймонд. И Люцерис, который продолжал бегающими глазами смотреть то на старшего брата, то на вставшего на их защиту рыцаря, с застывшем на его лице глуповатым выражением — кажется, умом он не блистал никогда. Изменилось ли хоть что-то после — с годами?       «Их шлюха-мать трахалась с Харвином Стронгом. Ты только посмотри на них, — сказал тогда Эйгон младшему брату, кивнув в сторону идущих впереди понурых мальчишек и встряхнув как будто нарочно копной серебряных волос. — Они просто бастарды, но наша матушка все равно боится и их, и их мамаши. То есть, — издевательски прокашлявшись, поправил сам себя брат, — нашей дражайшей сестрицы».       Эймонд тогда как будто прозрел, хотя не мог понимать всех выражений брата в силу невеликого возраста. А Люк продолжал идти рука об руку с братом и выглядеть просто озадаченным ребенком, заставшим неприятную сцену, разразившуюся из-за него. Вообще все в этом замке происходит из-за него, решил для себя тогда Эймонд, словно намеренно давая семейному проклятию, настигшему Мейгора и, кажется, дядю Деймона, скрывать факты, подменять их и играть с собственным сознанием. Почему-то принцу было приятно тешить себя знанием, племяннику недоступным. Как будто теперь этот шумный малец стал подвластен ему. Детская, ничем неподкрепленная фантазия, но как же она приятно грела рвущееся на части сердце.       Он всегда сравнивал себя с Люком.       Виной тому было звание «вторых сыновей». Они были так похожи, и отличие было разве что в их правах. У Эймонда не было никаких прав и привилегий, у него не было распланированной наперед жизни, а у окружавших его людей, в том числе родных родителей, — никаких ожиданий насчет него. Скорее всего, как говаривал потом не раз Эйгон, его удачно женили бы на ком-то из некрасивых, но невероятно влиятельных дам, представительниц важных в государстве домов. И распоряжаться своей жизнью, вопреки отсутствию надежд, связанных с младшим сыном короля, он все равно бы не смог. Быть проданным великому дому — вот его удел.       А еще у него не было дракона.       У Люцериса было все, несмотря на такое же незавидное от рождения положение. Его наследник-брат давал ему возможность получить все земли и титулы отца — не того, от которого он был рожден, — когда самому ему полагались корона и трон. Люцерису тоже полагался трон. Не Железный — Плавниковый. Он тоже когда-то смог бы стать королем. А дракон его стал бы королевским.       Разве это правильно? Разве это справедливо? Они всего лишь бастарды! Отродья Стронгов. И из-за блаженной слепоты отца к деяниям собственной дочери, он оставлял истинных Таргариенов где-то на задворках истории, пуская во главу своего дома каких-то дворняг.       С детства Эймонд тщеславен и жесток. И также с детства этого в упор не замечает.       Всю жизнь он повторяет один и тот же цикл: то теряет контроль, то овладевает собой. И каждый новый виток заставляет его сомневаться — что может знать ребенок, юноша и молодой принц о правильности собственных поступков?       Что неправильного он сделал тогда?       Предание воде тела леди Лейны никак не отзывалось в его сердце, но отчего-то каждый взгляд на младшего отрока Харвина Стронга давался ему с ужасным скрипом. Племянник выглядел жалким, как выглядит забитая камнями дворняга, уже потерявшая хоть какую-то тягу к жизни. Он как будто был лишним элементом во всей этой идеальной картине прощания — неподходящей деталью в композиции. Наверняка он даже не осознавал до конца своей глупой темной головой, что вообще значит смерть. Да и кем была ему Лейна Веларион? Ему, носящему ту же фамилию? Незнакомкой, жившей за Узким морем. Родственницей вверенного ему отца. Что ему эта потеря, когда он потерял родного отца, об этом так и не узнав?       Эймонд хотел выразить свои соболезнования. И даже спустя долгие годы размышлений он ни за что не сказал бы, насколько искренней или же издевательски-жестокой была эта детская прихоть. Но он часто бросал взгляды на Люка, стоящего поодаль ото всех и не находящего ни в ком должного внимания и полагающейся поддержки. Он даже хотел дать ему все то немногое, на что был способен. Он порывался подойти, думая о словах, что должно произнести, но каждый раз осекал себя: не должно произносить никаких слов ребенку, ничего о делах матери не ведавшему.       Несмотря на всю зависть, которую Эймонд испытывал, он не хотел лишать Люка отца. Тогда он находил это решение благородным и правильным, но после — неоднократно о нем жалел. Если бы он открыл глаза племяннику раньше, может, не пришлось бы расстаться со своим.       Морской Змей, на которого так похож его сын, выглядел рядом с собственным внуком неестественно, неправильно и почти дико — они не могли быть родней. Вот, что видел теперь Эймонд. Но лорд Корлис, отчетливо слышал маленький принц, все равно заговорил с Люком о наследии — досадная ошибка.       Нытик, вот кем посчитал племянника Эймонд. И эта мимолетная мысль отодвинула на задний план какую-то наивную жалость к нему, давая дорогу презрению и новому приливу зависти. Приливу, лордом которых должен был стать Люцерис, отказывавшийся от данного ему права занять хоть какой-то трон. От права, недоступного многим — почти всем присутствующим на этом трагическом, но таком искусственном мероприятии. Были ли хоть как-то задеты Веларионы? Ведь предание воде тела их дочери превратилось в развязывание скрытой войны.       Эймонд не мог так долго молчать. Он как нетерпеливый ребенок, узнавший чей-то секрет, жаждал поделиться им с кем-то, рассказать, предать огласке то, что сам до конца даже не понимал. Не найдя немого подтверждения или хоть толики внимания в Люцерисе, он подошел с тем же желанием к его старшему брату, что находил его общество не таким достойным и интересным, как общество кузин, хоть и носящих то же родовое имя, что и сам Эймонд. Это была детская шалость или же неосознанная попытка проявить оставшееся в еще не зачерствевшем сердце искреннее сочувствие. А может его порыв был и тем, и другим, но Эймонд не смог ему поддаться тогда. Взгляд лиловых глаз только бегал в нерешительности, в которой сам он тогда и застыл.       Но ведь он пообещал себе не бояться никаких тварей. Пообещал и не исполнил данного себе же слова. Слабак. Неужели он такой же, как Люк? Если не хуже, если не слабее.       От этой мысли было так тошно, что юный принц той ночью долго не мог уснуть. Он прошмыгнул мимо стражи и сбежал на холодный пляж. Морской бриз так приятно обдувал его детское лицо и растрепывал белоснежные волосы, что Эймонд тогда почти нашел успокоение в погоде, дуновении ветра и легком шуме бьющихся о берег волн. Блаженство длилось до тех пор, пока ноги не привели его к самому большому и старому дракону — к оставшейся без своей всадницы Вхагар. Та девчонка, его кузина Рейна, наверняка уже считала ее своей.       Неконтролируемая злость снова обуяла его, и поддавшись знакомому чувству мальчик рискнул приблизиться к разъяренному от скорби дракону.       «Служить, Вхагар», — срывалось так плавно с языка. А только недавно даривший успокоение ветер теперь бил в лицо, раззадоривая и раскрепощая. Биение собственного сердца и шорох драконьих крыльев смешивались со свистом в ушах и морским прибоем в одну симфонию наслаждения, что дарил ему этот полет. И Эймонд был не намерен, единожды испытав это ощущение, с ним расставаться.       Эйфория, которую он испытал, была сродни вызывавшему привыкание маковому молоку или вину, если речь заходила о пристрастиях Эйгона. Он жаждал не только повторения, но и безоговорочного права на то, чтобы по первому своему желанию это ощущение вновь испытать. Это ощущение всемогущества и вседозволенности. Оно ли толкнуло его на ссору с кузинами и племянниками? Оно ли развязало ему руки и язык? Оно ли заставило выпалить то, о чем он так благожелательно и снисходительно молчал во время похорон? Теперь все они казались ему не больше, чем пылью на пошитом на заказ дублете, которую хотелось лишь небрежно стряхнуть. И это все, чего заслужила его нерадивая семейка.       А ведь Джекейрис знал. Это было написано прямо на его глуповатом лице, читалось в разгневанном взгляде. Он знал и не хотел признавать, он знал и не хотел обременять этим знанием брата. Какое благородство! Как и ожидалось от будущего короля!       Только Джейс не будет греть своей задницей Железный трон, а Люк не сядет на Плавниковый.       Только через его труп.       Расправиться с кучей детишек не так трудно, пользуясь почерпнутыми знаниями из тех редких проявлений внимания и интереса к его успехам сира Кристона Коля. А разыгравшееся внутри чувство безнаказанности, вседозволенности чуть не привело к фатальному финалу этой истории, когда в маленькой руке юного принца оказался камень, а перед ним — беззащитный Джекейрис Веларион.       Он хотел скормить их всех дракону, он хотел заставить всех их вопить от боли слова мольбы и просьбы о пощаде.       Только вопить снова был вынужден он сам и держаться за израненный глаз. Неужели внутреннее уродство тогда превратилось во внешнее? Так почему же оно никуда не ушло, а только усилилось и разрослось с годами? Почему его уродство тогда просто стало очевидно всем? Почему боги опять посмеялись над ним? Или же в этом была какая-то справедливость? Больше ему ничего не нужно было прятать, ведь безобразие теперь читалось на его таком еще юном, но теперь неприглядном лице.       Это просто детская драка, как она могла закончиться чем-то серьезным? Это просто шрам — он затянется. Это просто мимолетная боль — она пройдет. Только слова мейстера о потерянном глазе заставили тогда мальчишку замереть от леденящего ужаса. Этого не должно было произойти с ним, может, с кем-то из племянников, с кем-то из кузин — но вот кривая игла уже дырявит саднящую кожу на лице, а мать в припадке ярости бросается обвинениями и жестокими приказами. Неужели она и правда так завелась из-за потерянного глаза? И совсем не из-за того, кто именно ее сына глаза лишил?       Эймонд чувствовал себя таким уставшим, он хотел только, чтобы бьющаяся в истерике мать наконец успокоилась. В то время как Люцерис дрожал, как напуганный ягненок перед бесцеремонным убоем, и жался к ногам принцессы Рейниры, прячась за ее юбку — слабак, нытик, как был, так и остался. Но все же после нанесенного его маленькими и хилыми ручками ранения Эймонд начал смотреть на племянника несколько иначе.       «Он еще заплатит за это, он и его шлюха-мать, — подменяя словами Эйгона свои собственные, мстительно размышлял Эймонд, смотря на развернувшуюся сцену. Матушка так хотела выравнять чаши весов, но сам мальчик этого не желал. Пусть без глаза будет он один, не Люцерис: — Нет, не надо. Оставьте ему это личико — это мой подарок. И это все, что у него останется».       Той ночью Эймонд не мог сомкнуть глаз, не мог сомкнуть… глаза. Мучимый фантомными болями и ощущением нарушенной целостности как своего тела, так и своего разума, он не мог оставаться в выделенной ему спальне. Блуждая по коридорам, он все оборачивался, как будто опасался, что кто-то может подкрасться с нему с той стороны, которая отныне осталась слепой. При матушке он держался спокойно, едва ли не расслабленно, он говорил так, как искренне считал в тот момент: это равноценный обмен. Но оставшись наедине с собой и с единственным глазом, он не мог перестать хвататься за наложенную мейстером повязку ладонью и в страхе и панике пытаться ее сорвать и увидеть, что с ним сотворили.       Что с ним сотворил мальчишка, ребенок. Какая бессмыслица!       Свежий воздух вновь дарил ему облегчение, освобождал от оков собственных сильных эмоций и тех непривычных чувств, что он еще не успел для себя определить. Эймонд не понимал в силу юных лет или неопытности — он ни к кому еще не испытывал настоящей ненависти, — что именно питает теперь к младшему племяннику. Он всегда видел в нем такую же тень, какой был он сам — такого же второго сына, брата кого-то, кто должен был, отчего-то все так думали равно как о Джекейрисе, так и об Эйгоне, стать великим. Он видел в нем беззаботного паренька, необремененного никакими заботами о династии, будущем страны, своем личном будущем; которому незнакомо было чувство зависти — еще бы, у него ведь все всегда было (даже дракон!).       Этот мальчишка не был способен на осознанное зло, на осознанное причинение вреда, тем более тому, кто был частью его семьи. Даже тогда он действовал из страха — не за себя, так за старшего брата.       Эймонду было незнакомо это братское чувство. Если он и боялся, то только самого Эйгона поначалу — в юности тот совсем был безрассуден. Но он всегда питал к нему только презрение вперемешку с какой-то навязанной преданностью. Это так непохоже на то, что он всегда видел в верных щенячьих глазах Люка при каждом взгляде его на Джейса.       Насколько же сильна их связь, если ради брата он пошел на этот отчаянный шаг?       За своими размышлениями Эймонд тогда не заметил родной сестры, сидящей поодаль на той же веранде, где мальчик искал покоя и убежища от собственных навязчивых раздумий и страхов. Хелейна вновь оказывалась рядом с ним именно в тот момент, когда ему становилось особенно тошно от простого существования младшего бастарда Харвина Стронга.       — Почему ты не спишь? Матушка рассердится, — устало молвил он.       Но она снова его как будто не слышала. Девочка, не обращая внимания на дорогие ткани и драгоценности, коими было расшито ее золотое платье, сидела прямо на холодном полу и пыталась высмотреть что-то в стыках камней, слагавших эту веранду. Она протягивала свои пальцы и торопливо их убирала, словно боялась кого-то спугнуть. Эйгон уже наверняка нашел бы с дюжину оскорблений, которыми никогда не должен был бросаться в сторону своей будущей супруги, но так она его раздражала.       Эймонду же было спокойно от ее странного поведения. Она как будто видела то, что было сокрыто от чужих глаз, но не видела прямо перед собой ничего, кроме объекта своей одержимости.       Теперь мальчик чувствовал, что понимает сестру так, как никогда до этого не понимал.