the power and the glory

      Дорога к воротам замка вымощена таким темным камнем. Или это тучи, застилающие небо, не дают разглядеть истинные цвета Штормового Предела? Принц видел замок когда-то издали, и цвета его не были столь мрачны и черны. А может, ослеп он окончательно? Или повязка даже на одном глазу все это время мешала ему увидеть истину? Как ловко больной разум заостряет внимание на столь незначительных вещах, чтобы не зацикливаться на ином — важном и ему совсем неподвластном.       Отбытие из столицы стало тяжким событием для юного принца. Настолько, что он пожалел о договоренности с матерью — стоило лететь тот же час, что королева того потребовала. Чтобы не знать близости, чтобы не знать человеческого тепла, чтобы не слышать после его звонкий мальчишеский голос у себя в голове наравне с тем, что продолжал нашептывать ему: «Это бастард, ублюдок, он не заслуживает…»       Не заслуживает того, чтобы думать о нем, чтобы тосковать по нему. Тоска и ненависть теперь соседствовали в груди принца и тем больше разрывали его на части — в том месте у него щемило, но и разум его продолжал распадаться.       Дважды Эймонд покидал столицу в тот день. Он вновь оседлал Вхагар, прикрепив свои ноги ремнями к седлу, за узду он держался крепко, как прежде, пальцы сжимал с чрезмерной силой, а вниз и вовсе не смотрел. Ему было тошно смотреть на тех своих родичей, с которыми он уже попрощался, сердце его жаждало встречи с тем, с кем он проститься не успел, не смог — не захотел.       Хотя проводы эти не были похожи на те, коих он удостоился в Дрифтмарке, Эймонд по-прежнему чувствовал себя одиноким. Да, на сей раз его провожали в добрый — как никому из них, впрочем, не казалось — путь его матушка и сестра, даже сам король из окон своего кабинета наблюдал за братом. Эймонду на мгновение показалось, что государь взмахнул своей десницей — лучше бы сам он стал государевой десницей и остался в Красном Замке, а не летел теперь на собственную помолвку и на свое же погребение. Что до Эйгона… Наверняка на этот жест его науськала матушка, но юноше все-таки нужно было ощутить присутствие брата, так в душе его зарождалось чувство, твердящее, будто он значим, а миссия его — необходима.       Но он все еще был одинок.       Да, с ним была вся его семья — или то, что осталось от нее после смерти отца, предательства сестры и отлета Люцериса верхом на Арраксе прямиком домой. Да, это не горстка чужих драконоблюстителей, не желающих заговорить с ним, и уж тем более — пожелать удачного пути, а его родная кровь. Но никто больше не ощущался ему таким близким после того, как познал он близость настоящую. И никого из присутствующих он не мог назвать родным.       Ему приелись полеты, он чувствовал себя еще более одиноким в небе, а ведь раньше он так жаждал свободы. Какова ирония — получил он ее лишь тогда, когда отпустил от себя желанного прежде дракона и остался на маленьком островке без права сбежать с него. Он пленил себя, ограничив весь свой мир до одной каменной глыбы, неаккуратно торчащей из водной глади, но никогда еще он не чувствовал себя таким окрыленным. Свобода его была не физической, которую раньше он принимал за настоящую, а душевной — только там, слушая юношеский голос племянника, слушая его раскаяние и тихие вздохи после, он познал свободу от оков собственного безумия и тягот давней ненависти и многолетнего презрения.       Принц добрался до Штормового Предела словно в забытьи, но хорошо запомнил скалу. Огромная и неприступная, она совсем не походила на тот камешек в Черноводном заливе, и внушала она не покой и тоску, а только необъяснимую тревогу и тянущее предчувствие беды. Он не должен встретить здесь Люка, а потому это лишь игра его разума. «Это лишь мандраж перед помолвкой», — беззаботно отзывается в его голове голос матери. Она никогда не произнесла бы подобных слов и не сказала бы их таким тоном. Кажется, он уже не помнит ее настоящей.       А каким вообще был отец?       Принц входит в неприветливый замок — ни один из тех, что он посетил в последнее время, не был ему рад. Даже та гостиница, в которой он вынужден был остановиться, будто отяготилась присутствием Эймонда. Никто и нигде не был ему рад все то время, что он ходит по земле.       Лишь Неведомый и Люк. В это он хочет верить.       Лорд Боррос Баратеон встречает принца как подобает гордому вельможе: на своем стуле, который он наверняка гордо именует троном — троном сейчас называют каждое второе помпезное кресло. Этот заросший космами и бородой грузный муж внушает не столько благоговение, сколько желание показать собственное превосходство. Или же это чувство всегда следует по пятам за тщеславным юношей. Но Эймонд поддается ему, поддается и выпрямляет острые плечи, вздергивая вверх столь же острое лицо — он принц, а тот, кто восседает на своем седалище, — всего лишь лорд. Так пускай ведет себя как лорд.       — Принц Эймонд, что-то вы припозднились, — этот толстый наглец еще смеет начинать свое обращение к принцу с претензии — так ли он храбр или настолько глуп? — Мои дочери ждали встречи с вами уже несколько дней. Простите мне мою наглость, но вы не представляете, как они на меня наседали, — его тон сладок, но речи ядовиты — владетель Штормового Предела вызывает у принца отвращение.       Девицы стоят по правую руку от своего отца. Все они выглядят, как истинные Баратеонши — темные густые волосы и необычайное себялюбие в стане. Эймонду уже не нравится ни одна из них — и выбор его таков. Только кто станет считаться с подобным выбором? От него ждут любого другого, ведь его продали за такую пустяковую цену — за поддержку дурака в его дурацкой войне. А он даже не соизволил лично его проводить.       — Прошу простить мне это промедление, но, как вы знаете, мы ведем войну. Именно за этим я здесь — просить вашей поддержки: поддержите притязания моего брата на трон, и тогда, возможно, страна не будет разодрана на части, — может, воззвания к голосу разума лорда Борроса сработали бы, только договор о помолвке уже был заключен, пускай и негласно. И сейчас Эймонд выглядит как глупец в лучшем случае, и как клятвопреступник — в худшем. Это встреча с Люцерисом так повлияла на крепость его слова или же он всегда планировал избежать этого брака?       Сейчас принц врать себе не хочет. Раньше он бы выполнил свой долг, как и говорил прежде.       — И я с удовольствием дарую вам свою поддержку, свою благосклонность и руку любой из своих дочерей. Все эти вещи идут рука об руку. Нельзя взять одну и отшвырнуть другую, принц Эймонд. Надеюсь, мы поняли друг друга.       Юноша отвечает ему омерзительной улыбкой.       — Проводите принца в покои и приготовьте ванну. Вы, ваше высочество, наверняка устали с дороги. Негоже вот так начинать наше знакомство, тем более что нам предстоит породниться. Вымойтесь, отдохните, а за ужином все и обсудим, — губы лорда, спрятанные за космами его усов и бороды, искривляются в заискивающей ухмылке. И тщеславие Эймонда заставляет его смягчиться и принять условия хозяина замка.       Так и проходят его дни в Штормовом Пределе: за пирами, турнирами и разговорами о предстоящем браке. Впрочем, невесту принц Таргариен выбирать не торопится, хотя отец девиц и нахваливает каждую из них. Надо отдать ему должное, он лишь приукрашивает уже имеющиеся качества, а не приписывает несуществующих. Так, несуразную Марис он не пытается представить красавицей, а тактично называет умной. Каким же надо быть дураком, чтобы выбрать себе умную жену, чуть было не ответил ему поначалу Эймонд, но прикусил тогда язык и притворно улыбнулся, соглашаясь.       На том он о Марис и позабыл.       Как почти позабыл и о Люке, пока в один из дней обсуждение свадебных торжеств не прервал чей-то рев снаружи замка. И уже в тот момент Эймонд почувствовал: Неведомый снова зовет его.       Зала стоит полупустая, лорд Боррос восседает в своем кресле, а дочери его стоят неподалеку — они будто и шагу ступить не могут без позволения отца. Стражники отворяют врата, и на этот темный, теперь кажущийся еще темнее, камень ступает нога Люцериса Велариона.       Их новая встречает заставляет принца вспомнить их же последнее расставание.       — Сбежал? — спросил он тогда у Люка, желая узнать, что тот делает близ столицы. Мальчишка рассматривал собственные пальцы, но на дядю взглянуть не решался. И было ли дело в отсутствии повязки или же в общей тайне, что их объединяла? И можно ли назвать греховную извращенную близость тайной?       — Матушка возложила на меня большую ответственность, но я… мне нужно было немного подумать. После я сразу же вернусь и выполню поручение. Пора и мне стать мужчиной, — настолько смешно это прозвучало из уст Люцериса после произошедшего, что Эймонд не сдержал приступа злорадно и столь же истерического смеха. Мужчиной он собрался стать — принц Таргариен собственноручно отнял у него это право еще в том борделе, в комнатке, укрытой лишь шторами от посторонних глаз. — Еще смеешься надо мной? Я думал…       — Кажется, я слышу возмущение в твоем голосе, — прерывает его Эймонд. — Неужели ты решил, что все изменилось? Ты все тот же бастард, а я все тот же…       — Нет. Я слышал, что ты сказал. Не смей врать мне сейчас.       В глазах Эймонда племянник слишком долго оставался мальчишкой, которого легко обвести вокруг пальца и также легко вывести из себя. Но время шло, и он неизбежно взрослел, а Эймонд не переставал прикладывать свою руку к его взрослению — чтобы построить что-то новое, нужно дотла сжечь старое. В крови у Таргариенов — огонь, а вместе с ним и желание жечь.       И Эймонд сжег. А Люк возвел новые стены — прочнее, толще и выше. Теперь его не так легко сломать.       — Как я могу ослушаться приказа милорда? — юноша отвесил насмешливый поклон головой, а руку прижал к оголенный груди. Но не фырканье племянника в ответ на очередное издевательство заставило дрогнуть что-то внутри, а направленный на него, все еще полуобнаженного, тоскливый взгляд карих глаз. Что видел перед собой Люк? То же уродство, которое изо дня в день наблюдал в зеркале сам принц? Или же еще большее безобразие, ведь он знал, насколько уродлив искалеченный юноша внутри? — Нравится? Может, мне не одеваться? Милорду нужно лишь приказать, — продолжил он насмехаться, лишь бы не показать своего замешательства.       — Назови мое имя, — упрямо вперив свой взгляд в ненавистное лицо дяди, потребовал Люк.       — Тебя это заводит? Леди Рейна зовет тебя по имени?       — Я вижу, что ты делаешь, Эймонд. Можешь одеться, уже подули холодные ветра. Но ты все равно уже обнажился передо мной, когда сказал те слова. Бессмысленно прятаться за колкостями, я вижу тебя, — Люк подернул рукой в сторону Эймондова лица, будто хотел коснуться неприкрытого грубой повязкой глаза, но принц ему не позволил, отойдя от него на шаг, словно пребывая в трансе.       — Не приближайся.       Наверное, только в тот момент Эймонд осознал: он был им так одержим, что самолично отталкивал, ведь именно такова была реальность, в которой он жил. За все, чего он так жаждал, ему приходилось платить троекратную цену, и, если за дракона принцу пришлось пожертвовать глазом, что боги забрали бы у него за Люка?       — Теперь ты запрещаешь мне приближаться? Неужели я задел тебя за живое? Наконец-то смог отплатить тебе той же монетой, — но даже в этой мстительной фразе не было злости, не было яда, было только лишь облегчение, словно мальчик просто наконец-то почувствовал себя немного живее и немного менее беззащитным в компании дяди. Словно он наконец-то смог дать отпор, и именно это заставило его шагнуть вперед вопреки повелению старшего принца.       — А сам ты? Почему ты здесь? — спросил Люк, распахнув большие глаза. Он так жаждал увидеть ту сторону Эймонда, которой никто до этого не видел: честную и беззащитную, не прикрытую маской — повязкой, что ею служила уже долгие годы — и наигранным снобизмом. Он желал увидеть своего мучителя другим — чтобы понять его и чтобы оправдать его, как жаждут оправдать матери нерадивых сыновей, а жены — неверных мужей. Как жаждала оправдать его собственная мать, королева-регент, своих короля-мужа и такого же короля-сына. Этот взгляд, полный надежды и отчаяния, был слишком хорошо Эймонду знаком.       — Теперь мне кажется, что боги вновь посмеялись надо мной. И я просто должен был оказаться здесь. С тобой.       Это была одна из последних фраз, что произнес Эймонд в ту встречу. После он еще много времени провел в молчании и в компании племянника. Он хотел пресытиться его обществом, но так и не смог. Люцерис оседлал Арракса затемно, а Эймонд еще долго не велел Вхагар приземляться после его отбытия. И в Красный Замок он прибыл почти на рассвете — тогда, когда уже должен был вылетать на свое стратегически важное задание. Ведь ничем иным он отличиться не мог — только свадьбой и добровольной продажей самого себя.       Лучше бы он ослушался деда и спалил дотла Драконий Камень вместе со всеми, кто был в нем, если такова была цена его свободы.       Он выглядит точно так же, как и в тот день: двухцветный дублет, ему не подходящий, но показывающий своей расцветкой его принадлежность дому Таргариенов; всклокоченные курчавые волосы и взгляд — такой открытый и по-детски наивный. Люцерис Веларион все еще походит на ребенка, но играет теперь роль взрослого уверенного юноши. Только роль эта подходит ему столь же мало, как красный и черный — цвета, в которые он облачен.       Его руки дрожат, и мальчишка пытается скрыть это, сжав пальцы в кулаки, но тем самым только привлекает внимание к своей боязливости. Это лорд Боррос внушает ему подобный страх своим грозным видом и таким же тоном или же сам Эймонд — одним своим присутствием? В отличие от владетеля этих земель он стоит безмолвно, едва заметный в этой просторной темной зале — такой же он темный и тихий. Но одного взгляда на него Люцерису хватает, чтобы почувствовать себя неуютно, Эймонд видит это по его сгорбившемуся стану и руке, оказавшейся на рукояти клинка. Или же мальчик просто хочет показать, что способен за себя постоять. Но кому?       Люк был честен с ним тогда, и остается честным сейчас, когда говорит, что не сможет жениться на девице Баратеон — ни на какой из них. Он даже взгляда в сторону девушек не бросает, оставаясь верным своей суженой. Но Эймонд видит в этом иное: а желает ли Люк быть близок хоть с какой-нибудь женщиной? Сможет ли после всего того, что было у него с дядей и чего не должно было быть никогда? Сам принц Таргариен готов отказаться от всех девиц, от любой умелой шлюхи и благородной леди — ни от одной из них он не почувствует такого же щемящего тепла и такой же болезненной близости.       А ведь рядом стоит его новоиспеченная невеста. Догадывается об этом Люк? Теперь не один он стал разменной монетой в престольных играх своей матери.       Лорд Боррос бросается полными обиды словами, обвинениями, оскорблениями и гневными взглядами, но мальчишку отпускает восвояси — он всего лишь посол и вовсе не его мать. Это лучший расклад, на который мог надеяться Эймонд во всей этой сцене: униженный бастард остался ни с чем, а его шлюха-мать не заручилась поддержкой Баратеонов. Значит, хотя бы его жертва — ничем иным он этот брак не считает — не станет напрасной. А что потом? Потом будет видно.       В зале становится совсем уж тихо — также тихо было, когда с ним заговорил Неведомый в стенах семигранного здания.       Эймонд держит руки за спиной, а острый подбородок вздергивает вверх, на племянника более не смотря. Так он показывает свою непричастность ко всему происходящему, к этой войне и, что самое важное, к Люцерису. Только провести затаившую на него злобу девицу принцу не удается. Над ухом его звучит голос, такой ядовитый и мягкий, будто голос его собственного сумасшествия наконец заговорил с ним вслух.       — И ты вот так просто позволишь ему уйти? Глаза он тебя лишил или яиц?       Принц и сам спрашивал себя об этом не раз — в особенности, когда задумал сменить гнев к племяннику на милость, когда начал обхаживать его и когда не пожелал причинить новую боль во время близости на том каменном островке. А потому сначала он даже не понимает, звучит ли этот вопрос в зале Штормового Предела или же в его голове. Но девка, которую он не выбрал, смотрит на него двумя глазами — голубыми, как у всех Баратеонов, и целыми, как у всех, кроме него самого.       Эймонд не сдерживает порыва, и кинжал его выскальзывает из ножен. Раздается девичий писк, и ему даже кажется, что он принадлежит его будущей супруге. Но принц смотрит не на нее, а на ее сестру, которую он обошел стороной, — Марис. Теперь у его голоса в голове есть имя и воплощение в реальности. Он идет на поводу не у девки, но у собственного отравляющего разум полоумия.       Кинжал не направляется в некрасивый глаз девки, а отлетает в сторону Люцериса, и только после сам Эймонд поворачивается в его сторону.       Да, он бы его отпустил. Но не пожалел бы он после? Сейчас самым правильным кажется закончить все здесь и сейчас. Иначе ноющая боль в наполненной лишь бездушным камнем глазнице не даст ему покоя после, а совершенно невыносимая боль в не наполненной ничем груди не дает ему покоя и теперь.       Он хочет оставить с собой частицу его. Почему это не может быть глаз? Эта мысль точно прозвучала в его голове, и Эймонд испугался ее столь же сильно, сколь Люцерис — кинжала у своих ног. Он мерзок — и на сей раз не про бастарда, а про себя самого думает принц.       — Покончим с этим сейчас, — звучит его собственный голос в зале и отражается от голых каменных стен, лишенных гобеленов и иных украшений, но Эймонд его не узнает. Обычно он тих, но сейчас в нем говорит лишь затаяенная еще с десяток лет назад обида, которая рвется наружу вместе с громким приказом: — Вырежи себе глаз. Достаточно будет одного.       Люк смотрит так же потерянно, как смотрел на дядю всегда. Его глаза расширяются в уже въевшемся под кожу страхе, и Эймонд уверен: преодолей он то расстояние, что всегда их разделяет и не перестает и теперь, увидел бы в его взгляде неозвученный, неловкий и совершенно наивный вопрос.       «Неужели ничего не изменилось?»       Только с губ его слетают совсем иные слова после того, как подбородок дважды подрагивает в попытке сдержать нахлынувшее чувство — какова его природа? Страх, обида, ненависть или разочарование? А может, Люк полагал, что они теперь близки достаточно, чтобы позабыть о прошлом? Может, Люк полагал себя прощенным? Простил ли он сам? Эймонду никогда не узнать.       — Я не стану этого делать. Я прибыл сюда как посланник и только.       А Эймонд прибыл сюда на собственное погребение. Вернее, на погребение своей жизни, гордыни и амбиций. На погребение всех своих чувств, что раздирают на части его грудную клетку. На погребение себя заживо — так отчего не потянуть за собой того, кто во всем виноват? Принц всегда винил в происшедшем лишь себя и его — он готов похоронить обоих виновников.       Лорд Боррос позволяет юному принцу уйти, а вслед за ним уходит сам Эймонд, позволения уже не дожидаясь. Надо сказать, этот важный жирный кретин наверняка был бы не прочь посмотреть на принцеву склоку, если бы не собственный страх перед богами — тем, у кого не достает ума, даровано поразительно много веры.       Ремни врезаются в его ноги сильнее обычного, словно Эймонд опасается выпасть из седла своего дракона — а ведь в детстве он не побоялся взлететь, держась за одну лишь узду. Видел ли Люк тогда его первый полет? Сам принц слишком хорошо помнит первый полет племянника.       Он тогда с завистью смотрел на то, как маленькие ручонки дрожат, но держатся за небольшую уздечку, надетую на молодого дракона. Люк всегда был полон бравады, когда речь заходила о драконах — таковы они были все, наездники с самого рождения, что воспитывали сами своих чудовищ и связь, их объединяющую. Он смеялся и с детской театральностью отдавал маленькому Арраксу приказы, он был смел и весел. Но когда дело дошло до первого полета, Люк стушевался, испугался и совсем остолбенел. Руки его не слушались, ровно, как и дракон. Если бы не крепления на ногах мальчишки, Арракс выкинул бы его из седла, подобно ретивому коню.       Эймонду уже тогда доставляло удовольствие наблюдать за неудачами племянника. Но тот взлетел и трижды пролетел вокруг Драконьего логова. Вверх взмывал перепуганный мальчишка, а вернулся воодушевленный наездник.       Только запомнил принц Таргариен именно его браваду и страх. Так он вел себя со всеми чудовищами — в том числе и с самим Эймондом.       Дождь превратился в ливень, пока принц гостил у лорда, обсуждал унылую свадьбу и смотрел на не менее унылые бои домашних рыцарей. Ветер же сделался штормом, и Штормовые Земли наконец оправдали свое название.       Непогода всегда сопровождает этих двоих. Непогода и бог — лишь один из семи.       В глубине своей души, вот так летя над кучевыми облаками, Эймонд надеется, что племянник его уже давно улетел — Вхагар велика, но молодого дракона догнать ей было бы трудно. И в этом не было бы позора: мальчишка просто смог уйти, просто избежал своего наказания вновь, просто отделался легким испугом — только и всего. Это не мягкосердечность Эймонда сыграла свою роль, и это не он его отпустил.       Но возвышаясь над полупрозрачными серыми тучами, принц видит очертания дракона, когда в темном небе сверкает молния. Видит дракона и знает — он там.       И исход уже давно предрешен.       Погоня продолжается бесконечно, как кажется принцу. Он высматривает Люка, но теряет из поля зрения его дракона тем чаще, чем вглядывается в густые облака. Внутри него же ведется борьба не менее ожесточенная, чем наяву со стихией и племянником. Эймонд хочет, чтобы Люцерис ушел, но после всего — так он потеряет его навсегда. А этого не может допустить ни принц, не безумец.       Беспокойство внутри него нарастает в такт усиливающемуся дождю.       Эймонд чувствует себя совершенно потерянным — не в тучах и грозовых облаках, не во взмахах крыльев чудища, что он когда-то оседлал и в седле которого теперь восседает, словно на троне, но в своих собственных терзаниях и мыслях. Дождь льет, а шторм лишь усиливается, заставляя нарастать и пугающее предчувствие внутри него. Голос Неведомого сопровождает его, взывает к нему и заставляет лететь вперед, высматривая пронырливого дракона и его, наверняка напуганного, всадника.       Арракс разрезает своими крыльями облака и нападает на Вхагар. На мгновение Эймонд благодарит племянника за подобный конец — им никто не расплатится, как серебряным оленем в лавке торгаша, он не умрет в одиночестве, ведь племянник где-то здесь, рядом с ним, а безумие не поглотит его окончательно. Но закаленная не в одной битве Вхагар лишь ревет угрожающе и устремляется в погоню за молодым и резвым драконом.       — Люк, — зовет его тихо принц Эймонд, настоящий, тот, что когда-то хотел поддержать мальчишку после гибели отца, но голос его теряется в порывах ветра и каплях дождя. А ведь он не исполнил тогда его просьбу, не назвал его по имени — испугался. — Мальчик, — повторяет уже громче голос безумия.       Дракон племянника вновь выныривает, и Эймонд растягивает губы в зловещей усмешке — эти игры наконец закончатся. Он хочет его оттолкнуть — на сей раз навсегда.       Но Неведомый распоряжается иначе — что ему до людских планов? Он предупреждал его, он взывал к Эймонду, но тот его не послушал. Или же напротив, бог просто хотел получить то, что ему причиталось, а потому направлял принца с того самого дня. Так легче ему оправдывать собственную одержимость — волей богов, но в действительности, где-то в глубине своей черной души, Эймонд еще на том острове, смотря на улетающего верхом на драконе мальчика, понимал.       Он скорее убьет его, чем от себя отпустит.       Вхагар, в последние проведенные вместе месяцы чутко ставшая понимать настроение и намерения своего всадника, и на сей раз подчиняется его невысказанной воле — или же воли одной из его частей, которые теперь разрозненны между собой. Драконица распахивает огромную пасть, и зубы ее смыкаются на шее юного дракона — там, где сидит еще более юный принц.       — Вхагар, нет!       Эймонд протягивает руку вперед, готовый схватить Люцериса за шкирку и удержать от падения, но племянник, как и прежде, оказывается недостижим. Ремни на седле держат крепко его тело, но разум его разрушается в этот самый момент на мельчайшие осколки — так погиб Люцерис Веларион, и так вместе с ним умерло все то, что давало причины жить дальше его безумному и наполовину слепому дяде.       Так чего ради ему цепляться за жизнь и за седло своего дракона теперь?       Принц слышит лишь раскаты грома и порывы ветра или же в самом деле он слышит, как ударяется тело Люцериса о безжалостное море? Он беспомощно смотрит вниз, по-прежнему протягивая свою руку вперед — он тянется за ним, но теперь его попытки поистине тщетны. Боги не захотели забрать у тщеславного юнца нечто более важное, чем глаз, в обмен на Люка. Ведь самое важное для этого принца — сам Люк. Его ненависть, его одержимость, его безумие — все то, из чего соткана его душа.       Кто-то называл его бездушным и прежде, теперь он воистину сделался таким.       Эймонд направляет Вхагар прямо вниз, и в этот раз она слушается приказа своего хозяина, готовая погибнуть вместе с ним — не в славной битве с врагом, но в бесславной — с самим собой. Только приближаясь к водной глади, принц понимает, что родился без дракона — без него и умрет.       Открепиться от сиденья не сложнее, чем на него взобраться. Оправиться в пучину вслед за Люком не сложнее, чем отправить туда его самого.       Он с ним не расстанется. Он не почувствует себя одиноким снова.       Отныне для него есть лишь они — Неведомый и Люк.