the power and the glory

      Длится третья неделя затишья, но Эймонд отчетливо ощущает надвигающуюся бурю. Он пробыл на Дрифтмарке не так много времени, чтобы впитать с тяжелым морским воздухом корабельное ремесло, но и моряком — даже политиком или воином — быть не нужно, чтобы ощутить нависшую над Вестеросом угрозу.       Война пока не разгорелась. Или, вернее сказать, до Королевской Гавани она еще не дошла, а потому новый король продолжал свято верить в мир и процветание своего королевства. И хотя Эйгон иногда бывал далеко не глуп, да и наивным его нельзя было назвать, но его уверенность в незыблемости тишины и покоя поражала не только его брата, но и весь королевский двор, радужных взглядов государя на положение дел не разделявший.       Новый правитель третью неделю отказывается предпринимать хотя бы какие-нибудь действия, а потому эту задачу берет на себя Малый совет. И пока король тратит деньги из казны на собственные развлечения и бессмысленную заморскую роскошь, его десница, лорд-командующий Королевской гвардией, королева-мать и скромный младший брат, оставшийся без громкого титула, пытаются предупредить ту звенящую в воздухе грозу, которой Эйгон не замечает в упор.       Эймонд предлагал напасть. Он импульсивен и молод, сказал тогда Отто Хайтауэр и запретил делать столь опрометчивые шаги. Одна Вхагар — хоть она огромна и в бою закалена — не справится с таким числом «черных» драконов. Принц гневно сверкал единственным глазом и требовал немедленных действий, но под гнетом аргументов ему пришлось умерить свой пыл и согласиться, хотя славы в бою жаждали его горячая кровь и уязвленная гордость — он все еще оставался самым незаметным ребенком почившего короля.       Обыденные свои размышления пришлось отбросить в сторону, тяжелые мысли все реже посещали его голову, но принц все равно теперь жил бок о бок с пустотой, образовавшейся после злополучного путешествия на Дрифтмарк, и чувством, его пугающим — он будто бы больше не был цел. И если раньше это было так явственно видно и ему, и всем вокруг — как может быть целым тот, на чьем лице красуется уродливый шрам, то теперь ощущение стало совсем иным. Раздробленный разум его не мог увидеть ничей глаз, даже его собственный.       — Эймонд, — вырывает его из раздумий голос матери, и только теперь принц замечает, как ко рту своему он приложил пальцы, а губу жевал уже какое-то время — о том говорит лишь призрачная боль и мимолетный медный привкус крови во рту. Даже в своих покоях он теперь чувствует себя напряженно — особенно в них. Ведь стоит зайти за тяжелые двери и оказаться в бесконечных коридорах, Эймонд все равно останется один.       Увидит ли он его когда-нибудь вновь? Чем обернется их следующая встреча, если прежние заканчивались лишь новыми шрамами, оставленными на коже и где-то в глубине? Теперь они и вовсе по разные стороны баррикад — раньше матерям приходилось их защищать друг от друга, сейчас они предоставлены себе и защита их — только в их руках.       — Откладывать больше нельзя.       Ее голос все такой же размеренный и почти убаюкивающий. Впрочем, нечасто он слышал от нее ласковых слов, а колыбельных — и вовсе никогда. Но от голоса матери Эймонду все равно хочется прикрыть глаза, даже тот, что ничего более не видит, и уснуть с верой в безопасность и покой, словно ничто вокруг не летит в самое пекло.       Только даже умиротворяющий тон не смягчает фразы, звучащей для принца приговором.       Переспрашивать не нужно, он прекрасно понимает, о чем говорит королева — ведь именно королева вправе велеть принцу жениться на девице лишь из политических соображений. Не мать. А Эймонд, как принц и верноподданный ее, не может ослушаться. Он всегда знал, чем окончится его история, и был к этому готов. Еще в детстве он уверял нерадивого брата в собственной преданности дому и долгу — пора слова свои подкрепить делом.       — Когда ты хочешь, чтобы я вылетел? — никаких лишних вопросов, только сухое обговаривание деталей. Путешествие в Штормовые Земли обещает быть самым тягостным событием за последние недели. Оно не стоит еще и долгих, нудных обсуждений, только добавляющих бревен в погребальный его костер.       Кто отдал бы Вхагар приказ его сжечь? Эймонд доверил бы это лишь ему.       — Я бы хотела ответить, как только ты будешь готов, — ее ладонь ложится на плечо сына, и он отчего-то возвращает свою собственную руку к губам, вновь прикусывая ее, но быстро это действие прерывая. Он — принц Эймонд и наездник Вхагар, самого старого из ныне живущих драконов, тушуется и причиняет себе эту мгновенную боль, как его нерешительная матушка и такой же племянник. Неужели он тоже слабак?       — Дай мне еще несколько дней. У меня есть дела, которые нужно закончить до отбытия.       В ответ женщина лишь сжимает пальцы, и Эймонд наконец чувствует настоящее ее присутствие.       Дел у принца в самом деле нет никаких. Его обуревают предчувствия, которые вновь совсем ему не нравятся, как было тогда. В тот день, когда его отца не стало. Красивая фраза — столь же красивая, сколь несправедливая, ведь король умер несколькими днями до того, как его младший сын узнал об этом. Но Эймонд чувствует: в Красный Замок после очередного путешествия он или не вернется, или вернется не он.       Первый из выторгованных у матушки дней он проводит с Хелейной. Сделавшись королевой, она как будто еще сильнее помрачнела. Эйгон уделяет ей все меньше внимания, но то немногое оно стало лишь еще более жестоким. Король заставляет супругу сопровождать его повсюду и каждый раз оставляет ее в одиночестве в кругу придворных и прислуги. Хелейна бы с радостью проводила вечера в своих покоях в обществе детей и их нянек, но она вынуждена улыбаться девицам, которые не прочь прыгнуть в койку ее мужу. И все они в то же время отчего-то продолжают считать чудачкой именно ее.       — Выходит, теперь твоя очередь. Наши браки обречены на несчастье, — сестра нечасто говорит прямо, и когда она это делает, даже горячая драконья кровь Эймонда стынет у него в жилах.       — Просто политический ход. Это даже браком назвать нельзя, — Эймонд растягивает губы в улыбке, стараясь выглядеть более беззаботно, но его лицо скорее искажает гримаса отвращения. Его злит даже не предстоящий брак, а это отвратное ощущение — как же мерзко быть разменной монетой.       — Наверное, Эйгон считал меня такой дурой, когда говорил тебе о помолвке со мной. Но если я была увлечена чем-то другим, это не значит, что я совсем ничего не слышала. И твои слова я тоже слышала. Теперь пришло твое время исполнить свой долг, — говорит ли она о браке?       Хелейна выглядит такой светлой и печальной, что Эймонд не может сдержать улыбки подстать ее настроению — светлой, печальной и на сей раз искренней.       — Ты, как всегда, права, — он целует ее руки, и на том они расстаются.       На следующий раз он встречает своего государя, своего брата. Эйгон проводит время в своем кабинете нечасто, но принц застает его именно там, будто сами боги показывают ему: он все-таки король и он все-таки правит.       Эйгон восседает в своем кресле и бесцельно водит пальцами по лакированному столу, вперив взгляд в разбросанные перед ним в каком-то жутком хаосе пергаменты. Короны на его голове нет, но она лежит подле него. Вот он — брат, но стоит немного свести глаз в сторону, как титул его не даст о себе позабыть. Эйгон всегда старался держаться вальяжно, но прямо. Теперь же, пока он какое-то время был погружен в свои мысли и думал, что его никто не видит, плечи его опустились под тяжестью нестерпимой ноши.       — Я скоро вновь покину замок, брат, — тихий голос Эймонда звучит громовым раскатом в безмолвии кабинета. И король словно отходит ото сна, подняв на него светлые затуманенные глаза.       — Я слышал об этом и дал согласие на твой брак, — каждым словом своим он подчеркивает собственную вседозволенность. Мог ли Эйгон стать более несносным, чем всегда был? — Надеюсь, ты выберешь девицу посимпатичнее и не задушишь ее в первую же ночь, — усталое его лицо украшает такая же усталая усмешка, но он не может себе позволить обойтись без нее, иначе король останется без защиты.       — Король мог бы сам выбрать мне невесту и не устраивать этих представлений.       — Король милостив и дарует своему любимому брату то, чего сам не имел, — выбор. Так выбирай же с умом.       — Пускай милостивый государь и своим даром распоряжается с умом, — взгляд единственного глаза падает на лежащую рядом корону. Эймонд твердо уверен в том: это он подарил ее брату.       — Стоило забрать этот дар самому и иных принимать бы не пришлось.       — Неси свое бремя, я буду нести свое.       Чтобы свое бремя нести было легче, Эймонд решает заручиться поддержкой материнских богов. Семеро помогают ей, она в это верит, потому и ее сын решает разделить свою ношу с Матерью — если не со своей, то с Небесной. Уж она-то ему отказать не должна.       Запланированное свершается на следующий день — принц, не питавший к религии особого интереса и набожным никогда не слывший, ступает на порог септы и оказывается в окружении давящих статуй и слепящих единственный глаз сотен и сотен зажженных свечей.       Даже ему, принцу драконьей крови, в таком жаре тяжело вздохнуть полной грудью. Значит ли это, что и в Преисподней ему не будет вольготно?       Аромат благовоний туманит его разум, и Эймонду чудится, будто одна из статуй манит его, и он повинуется, делая неторопливые, но выверенные шаги в сторону темного каменного изваяния. Он не сразу понимает, что держит путь не к Отцу, Матери или Воину — сам Неведомый пожелал взглянуть на принца поближе своими глазами, сокрытыми от глаз людских. Может, с этим Богом у Эймонда больше общего, чем с иными андальскими божествами.       Свечей у его алтаря стоит много меньше, чем у шести остальных. Люди не любят поклоняться Неведомому, потому как поклонение ему равно поклонению смерти. А кто возжелает поскорее отправиться богу смерти в руки? Но Эймонд не из плебеев, верующих в богов столько же, сколько и в сказки старых нянек. Может, ему почудилось, может, то была игра больного воображения, а может божество в надвинутом на лицо капюшоне действительно пожелало что-то ему сказать. Только в септе по-прежнему тихо.       Принц еще мальчиком запомнил нехитрый ритуал, который совершала набожная матушка при походе в храм. Взять свечу, зажечь ее, поставить в отверстие алтаря и сложить руки в молитве. Ритуал этот Эймонд пожелал повторить.       Принц берет свечу и поджигает об уже зажженную — пламя принадлежит свече с другого алтаря, лишь бы только боги не прогневались за подобную дерзость. Он ловко втыкает ее в понравившееся отверстие, благо, Неведомый не столь обожаемый бог, как Отец или Матерь. И складывает свои ладони, прикрывая единственный глаз.       И о чем тогда молился бастард? И молился ли он вовсе?       Не тому богу он возносит молитвы перед помолвкой, не с тем богом договаривается перед путешествием. Но воле его он воспротивиться не смог. И отчего-то чувствует себя несколько спокойнее после того, как мысленно просит Неведомого облегчить его уход. Он слишком молод для таких молитв и слишком молод, чтобы прощаться с жизнью. Может, стоит помолиться за кого-то еще?       За отца, что уже ушел? Или за тех, кому скорого ухода желает он сам? За того, кому желает. Или желает уже по обыкновению своему, а не искреннему чувству.       Септу принц покидает в странном спокойствии, впервые окутавшим сердце его и разум.       В последний свой день перед отбытием в Штормовые Земли принц седлает Вхагар. Но не для того, чтобы раньше срока покинуть отцовский замок — который теперь, наверное, должно звать замком братовым, — а для того, чтобы ощутить миг вновь обретенной свободы еще один раз. Он только недавно вырвался из одного плена, как теперь его заточают в другой — матушка сама с самого юношества своего пленница, и детей своих сделала такими. И все они в плену у долга. У долга и своих отцов и матерей.       Драконица взмывает вверх, и Эймонд представляет, как непривыкшие к огромным чудищам, летающим над их головами, крестьяне в страхе прячутся за стенами хрупких и ненадежных домишек столицы. Но даже какой-то веселости или злорадства принц не испытывает. Все то спокойствие, которое он ощутил, превратилось в тоску и уныние — Эймонд уже сейчас оплакивает свою загубленную судьбу. Ему бы стоило взять пример с дядюшки: жениться на той, на ком было велено, а после ее же убить. В Королевской Гавани, что так далеко от земель Долины, тоже не скрывали своего знания — на каждого придворного, уверенного в невиновности принца Деймона в смерти его первой супруги приходилась дюжина, убежденных в обратном.       Об Эймонде тоже стали бы судачить. Смог бы он с такой же непоколебимой уверенностью делать вид, что невиннее его только агнцы, принесенные в жертву восточным богам?       Вхагар перенимает настроение своего наездника. Может, нет у них врожденной связи, но старая драконица чувствует принцеву печаль, и даже движения крыльев ее становятся все меланхоличнее. Тучи сгущаются и над Королевской Гаванью — а ведь раньше Эймонду приходилось лицезреть дожди и грузные облака лишь на Дрифтмарке. Теперь они добрались до него и здесь.       Черноводной залив полнится разнообразными островами — они будто существуют лишь для того, чтобы чинить препятствия судам, через него проходящим. Иначе какой еще смысл в натыканных близко друг к другу каменных островках? Эймонд не раз пролетал над ними и не раз обращал на них свое внимание. В такие моменты небо было чистым, облака не застилали солнце, а водная гладь была пуста. И только каменные пики, несуразно возвышающиеся над синевой вод, могли развлечь его уставший от однообразия взор.       Теперь же небо застлано, солнца не видно, а на воду то и дело спускают корабли, чтобы не дать самозванной королеве Рейнире зайти с моря. Но принцево внимание привлекают именно эти скудные островки. Вернее сказать, то, что выделяется на одном из них.       С высоты полета иногда тяжело разглядеть, что происходит на земле. Эймонд взбирается высоко, иногда так высоко, чтобы намеренно не видеть ничего, кроме людского копошения и мирской суеты — отсюда люди кажутся лишь букашками. Для Вхагар же люди всегда не более, чем насекомые, но и Эймонд иногда хочет почувствовать себя столь же величественным, как древнее чудовище.       Но если не заметить человека он мог, то не заметить дракона принц не смог бы, только будь он полным слепцом. Жемчужный и переливающийся даже в едва пробивающемся сквозь облака свете Арракс кажется совсем инородным в водах столицы. Так же выглядит и его наездник, когда Эймонд снижается, чтобы оценить обстановку. Нет ни малейшего сомнения, что оба они: и дракон, и его всадник уже увидели приближение угрозы, но попытки сбежать никто не предпринимает.       Эймонд расценивает это, как приглашение.       Островки, усеявшие воды залива, малы даже для того, чтобы целиком уместить одного молодого дракона, а потому Вхагар приземлиться на безымянном острове не может. И Эймонду приходится исхитриться: он отстегивает себя от сиденья и спрыгивает, рискуя упасть в воду или же сломать себе ноги о камень. Но он благополучно оказывается на одной земле с Люцерисом, прозванным Веларионом. Самозванным, как и его мать — королева.       Они не виделись столь долго, а потому Эймонд не может сдержать бегающего по племяннику взгляда, полного любопытства — юношеского, почти детского. И с легким злорадством, на которое только способен полный тоски принц, он замечает, что впервые за все это время Люк отвечает ему взглядом таким же. Он смотрит и даже, влекомый опасным интересом, делает шаг навстречу, чтобы лучше рассмотреть.       — Дядя, — произносит он обращение ровно, будто встреча эта была назначена кем-то из них. Эймонд представляет себе это абсурдное письмо, которое принес бы посланник на черных крыльях: «Встретимся после рассвета на одном из безымянных островов в заливе Черноводной». Он бы ни за что не пошел на такую встречу и ни за что на нее не позвал бы. Люк, думается принцу, тоже. Но вот они оба здесь. — Далеко ты забрался от Красного Замка.       — Ты не ближе к Дрифтмарку, чем я — к Королевской Гавани.       Люк отвечает ему горькой усмешкой — это что-то совсем иное, ему несвойственное. Но в то же время он все еще видит перед собой мальчишку. Того мальчишку, которого надломил не единожды, но, как видит теперь, не сломил до конца. Люк окреп, и осанка его стала более подобающей его статусу. Черные волосы так и не знали руки цирюльника с тех пор, но теперь юный принц научился совладать со своими кудрями. Он не стал старше и шире в плечах, нельзя сказать, что и возмужал он, но Люцерис выглядит теперь несколько иначе, и Эймонд с еще большей тоской, чем та, что одолевала его по отбытии из столицы, одаривает племянника ответной ухмылкой.       Он это пережил. И пережил его самого.       — Я не был на Дрифтмарке все это время, что мы не виделись, — Люк не запинается, и голос его не дрожит. Мальчишка больше не боится. А может, дело только в том, что именно его дракон расположился на острове, занимая его почти целиком, а Вхагар вынуждена кружить неподалеку, но все равно в небесах? Она не нападет, пока это будет грозить ее хозяину.       — Меня это не удивляет. Наверняка твоя дорогая матушка сразу же призвала тебя на Драконий Камень, стоило ей узнать о смерти отца.       — Король Визерис был отцом не только ей. Он был и твоим отцом.       Отчего-то слова бастарда заставляют всколыхнуться в груди принца те чувства, что терзали его тогда. Тогда, когда он только-только лишился отца и короля; тогда, когда он испытывал не тоску, а облегчение; тогда, когда мысли его занимал не отец, но то, что с ним было связано. Эймонд сжимает облаченные в перчатки руки в кулаки, но Люк, даже заметив, никак не отзывается на это действие — страх не читается в его карих глазах.       — Ты пережил эту утрату в более юном возрасте. Я смог пережить ее в свои годы и подавно.       — Говоришь ли ты об утрате сира Лейнора Велариона или же…       — Кажется, — Эймонд расплывается в привычной усмешке и делает несколько шагов по камню, приближаясь к своему племяннику неторопливо, но неизбежно, — мне уже даже не нужно делать намеков. Ты сам прекрасно все понимаешь.       Люк выправляется и выглядит так даже царственнее того дурака, на которого в Драконьем Логове надели корону. Но перед взором его единственного глаза все еще стоит бастард, недостойный того, что имеет, недостойный быть царственным и недостойным сидеть хоть на каком-нибудь троне.       Мысли эти никак не отзываются в груди принца — они словно тоже мелькают в сознании его лишь по заведенному обычаю.       — Ты так часто это повторял, — больше ему ничего говорить и не нужно. Он и впрямь выучил Люка презирать его, Эймонда, он и впрямь выучил его не доверять, выучил бояться и в каждом слове видеть если не смертельную, то опасную дозу яда. Эймонд добивался этого с тех самых пор, как впервые увидел его после стольких лет.       Вот он снова видит его после долгой — или только кажущейся таковой — разлуки. И хочет не уколоть, не задеть и не ранить. Он хочет иного.       Тот его мимолетный взгляд, брошенный на тренировочной площадке в Высоком Приливе. Та жалость, которую он испытал по отношению к ненавистному родственнику. То сочувствие и та тишина, что застыла после слов о смерти отца. Эймонд помнит, как тогда рассвирепел, помнит, как хотел сорвать злость на мальчишке, но не сумел. Сейчас все это видится ему под совершенно иным углом. Как будто во всем безумии, взявшим над его жалкой жизнью контроль, был только он нормальным. И как будто среди всех безумцев, окруживших его даже в собственном доме, был только он человечным.       — А если бы не повторял? Что изменилось бы?       Эймонд не знает, что хочет услышать, но терпеливо ждет ответа, словно он станет отпущением его тяжких грехов. Словно он сможет предстать перед тем же божеством, которому еще недавно возносил молитвы, хоть кем-то прощенным.       Но Люк не отпускает ему грехов. Он лишь сам опускается на холодный мокрый камень, не брезгуя испачкать парчовый двухцветный дублет — его повадки все еще присущи скорее плебеям, дворнягам и безмозглым мальчуганам. Вопреки своей брезгливости Эймонд садится рядом с ним и взгляд свой направляет в бесконечную водную гладь. Он слышал, что вода успокаивает. Если это так, отчего все Веларионы так темпераментны?       И снова не Люк. Кому-то до сих пор нужны доказательства?       — Я понимаю, почему ты это делаешь. Мне кажется, что я понимаю, — поправляет сам себя Люк, и виноватая улыбка украшает его губы. Они словно давно разлученные друзья или, что, впрочем, так и есть, родственники, предающиеся теперь тоскливым и теплым воспоминаниям. Какая гнусная ложь. — Все было бы иначе. Может, я совсем не общался бы с тобой, как, например, с Эйгоном. А может… — мальчишка запинается, словно боится закончить свою мысль, словно его слова таят в себе какую-то опасность, — может тянулся бы к тебе еще сильнее.       Не пьян ли он от вина или от морского воздуха, ударившего в голову юнцу? Что такое он говорит? Эймонд одноглаз, но не слеп, и всегда видел это — племянник не оставлял попыток приблизиться, не прекращал следовать за ним даже тогда, когда насмешки сменились угрозами, а оскорбления — травмами. Но услышать это от него, понять, что глупый наивный мальчишка сознавал, что делает, и принять наконец тот факт, что он не единственный безумец на этом островке — принц разражается хриплым смехом, прерывающимся на мгновения лишь для быстрых безмолвных взглядов.       — А ты еще глупее, чем я всегда думал. Ты должен меня ненавидеть, бастард.       — Тебе так было бы легче? Если бы я тебя ненавидел? Если бы я ранил тебя из ненависти? Тогда ты смог бы оправдать то, что ты ненавидишь меня сам? — голос Люка становится громче с каждым новым вопросом, которыми он опять, как в тот раз, сыплет совсем без раздумий. Все же темперамента ему не занимать — в конце концов, даже если не Веларион, он остается Таргариеном — от крови дракона. — Я тебя не ненавидел в детстве, когда это, — он тычет своим пальцем в повязку, но рука его не касается черной кожи, застывая в нескольких от нее дюймах, — произошло. И потом… Когда ты сыпал своими мерзкими обвинениями и оскорблениями. Я может… Я может возненавидел тебя потом! Но… — пыл его остывает со стремительной скоростью, — но потом и это прошло, когда я перестал видеть тебя постоянно и вспоминать о том, что ты сделал. Мне было жаль тебя, потому что ты потерял отца… А я знаю… Я испытал это дважды… — признается тихо Люцерис Веларион.       Сейчас, во власти обуявших его чувств, он наконец честен со своим дядей. Но Эймонд не готов отвечать ему тем же. Так думает он сам, когда хватает запястье племянника и заставляет его развернуться к себе всем своим корпусом.       — Я задам вопрос снова, — совсем тихо, только для его ушей, произносит Эймонд — так, чтобы даже раскинувшийся поблизости дракон не слышал его слов. — Ты сожалел?       Пальцы Люка сжимаются в кулак, и все лицо его принимает выражение такой боли, словно сейчас на него вылили чан расплавленного металла. Широкие брови изгибаются и сдвигаются к переносице, а глаза становятся совсем темными и большими — как у испуганной лани. Он не хочет произносить следующих слов еще сильнее, чем не хотел признаваться во всем предыдущем. Но мальчишка больше не так слаб духом, и он говорит.       — Да. Да, седьмое пекло! Я ведь был совсем ребенком, мне было страшно даже смотреть на тебя. Я не мог поверить, что способен на это, я не мог… Я ведь просто хотел защитить брата, я не хотел, чтобы ты пострадал! Я ведь не ненавидел тебя…       Откровения его вызывают в надменном юноше столько противоречивых чувств, сколько не вызвала смерть родного отца. Облегчение — наконец этот груз свалился с его плеч, и он может освободиться от собственной ненависти. Но в то же время рассудок его распадается окончательно — ведь выходит, он тогда наказал мальчишку не за жестокость, не за ошибку и не за роковое ранение, а всего лишь за ложь и за то, что он не смог произнести искренних слов раскаяния.       Он чудовище. Единственное на целые мили вокруг — и от этого ему не освободиться.       Эймонд продолжает держать его запястье, продолжает держать мальчишку подле себя, но и тот не стремится освободиться от хватки дяди. Люк смотрит бегающим взглядом и вместо того, чтобы попытаться дернуть к себе руку, он протягивает ее еще ближе к беловолосому принцу. Эймонд инстинктивно отстраняет от прикосновения свое лицо и недоверчиво смотрит на юнца, который словно безмолвно спрашивает разрешения и его же получает, когда Эймонд более не двигается. Люцерис зажатой в тиски рукой освобождает его от повязки и смотрит. Смотрит на то, что сделал этой самой рукой.       — Насколько это было больно?       — Я могу показать, хочешь? — но голос принца не звучит угрожающе, скорее насмешливо и игриво, а потому во взгляде мальчишки не мелькает и тени страха. Считает ли он, что сполна отплатил за детскую ошибку? Считает ли, что Эймонд удовольствовался той местью? Было ли то вообще обещанной местью? И кому обещал ее юноша?       — Хочу, — горделиво вздергивается подбородок мальчишки. Он принимает вызов, которого не понимает. Он готов играть в игру, правил которой не знает. Люк всегда был таким глупцом?       Что движет Эймондом, когда он отпускает запястье своего племянника, но не отдаляется от него, а напротив — становится ближе, чем когда-либо мог стать? Тоска по той жизни, которую его обязуют оставить, или тоска по одному мальчишке, которым он стал одержим больше, чем парящим в небесах монстром с перепончатыми крыльями? Принц укладывает его на холодный камень, а сам оказывается поверх — и смотрит двумя своими светлыми и неживыми глазами, чтобы увидеть тот животный страх и то сопротивление, которыми одаривал его Люк прежде. Но в темном взгляде лишь такая же тоска и жалость.       Он никогда не задумывался о том, какую жизнь оставляет Люк, и о чем тоскует он. Они оба одиноки в своем одиночестве.       — Пообещай, что вытерпишь эту боль, — как вытерпел я, хочет добавить Эймонд, но не может солгать в это самое мгновение. Их, наверняка последняя, встреча пропитана честностью и молчаливым страданием, а не ложью и вином.       Пасмурное небо позволяет принцам не видеть друг друга так ясно — вокруг почти темно, но Эймонд все рвано различает застывшие в глазах Люцериса слезы и невысказанные сожаления. В его больших карих глазах — совсем не валирийских. Хотел ли мальчишка покаяться в чем-то еще или же желал ответного покаяния дяди — говорить он более ничего не стал и лишь с покорностью дворцового слуги принял свою участь.       Обдуваемый ветрами островок слишком холоден, но Эймонд не обращает на то никакого внимания, когда расстегивает украшенные гербами пуговицы двухцветного дублета и ослабляет завязки белоснежной рубахи. Ни один из этих цветов не красит Люцериса, и Эймонд оставляет его нагим. Он жмется, и тело его потряхивает от холода и страха, но дядя не позволяет лишь этим ощущениям его поглотить. Он снимает с себя одежды — сегодня они наравне — и припадает своим обнаженным телом к нему, позволяя почувствовать жар драконьей крови и, только возможно, остудить его пыл.       Люк не пообещал, но под взором многоликого бога и перед одноглазым взглядом Эймонда молчание его сродни обещанию.       Он не плачет и не пытается оттолкнуть, он не закрывает глаза и не отводит свой взор, и драконий принц чувствует, что все переменилось, но вместе с тем — осталось неизменным. Чего ждал он после тех крох достойного обращения, чего ждал он после разлуки? Утраченного не вернуть: ни глаза, что забрали у него самого в обмен на дракона, ни отнятого у Люцериса — чувства достоинства, безопасности и права на счастье и покой. Все это забрал родной его дядя и ничего не отдал взамен.       Это Эймонд хочет исправить — греха не искупить, от пороков не отречься, но он дарует ему все те чувства, что теплились в душе его и не находили выхода. Они находят выход сейчас, как лучи пробивающегося сквозь грузные облака солнца.       Касания к его волосам, жестким и курчавым, прикосновения к гладкой, непокрытой рубцами мальчишеской коже — они дурманят и без того истерзанный сомнениями и тяготами разум. Эймонд хочет ощутить не только прекрасные его стороны, но и те, что он изуродовал. А потому тихим голосом, звучащим как шелест листвы среди моря, он просит мальчика прикоснуться к нему — и прикосновение это пронзает болью даже большей, чем кинжал столько лет назад. Грубая поверхность обожженной руки и неровные рубцы на израненной касаются кожи на его спине. Он — целиком творец этого мгновения.       Движения его тоже стали иными — он словно хочет сорвать с губ племянника не всхлипы и не мольбы, вопреки своим извращенным желаниям, он хочет, чтобы оба они остались в этом моменте и растворились в его удовольствии — не менее извращенном и уродливом, чем сам Эймонд. Но он искренне, насколько вообще способен безумец, старается своим удовольствием поделиться, хоть им и была обещана боль. Усмешка, которой Люк не увидит, — болью он точно его наградил.       Плавно двигаясь внутри племянника, касаясь его бедер и плеч, Эймонд закрывает единственный глаз и представляет, что не может видеть вовсе. Люку стоило отнять оба его глаза — а может, стоит теперь?       Он дышит тяжело и не может сказать, чьи рваные выдохи слышит, чей голос звучит в его голове, и кто из драконов издает скорбный рев.       А Люк… Люк хватает его светлые волосы, на лице его все та же безмолвная гримаса тоски и боли, но какова их природа на сей раз? Эймонду стоило чаще думать о Люке, а не о бастарде, которого он ненавидел.       — Тебя я тоже не ненавижу, — уже вслух добавляет он, чувствуя на своих волосах сжавшиеся пальцы племянника, чувствуя его близость и его самого.       Хотя бы теперь он не одинок.