***
⠀Бан Чан жадно глотал воздух. Твёрдый нос ботинка ударил его прямо в горло. Воздуха совсем нет. Он кричал, извивался и никак не мог встать. Из него выпинывали силы, волю, но не жизнь. Жизнь не выбить из того, у кого она прямо перед глазами. Стеклянными, алыми, горящими. Кажется, если вытянуть руку, то можно докоснуться счастья и дружбы. Или до Хёнджина, которого били ногами. Кто бил? Твари. ⠀Дети бывают жестокими. Дети могут делать плохое. Могут делать зверства. ⠀Вокруг темно. Вокруг человека четыре. У них светящиеся оранжевые и жёлтые глаза и вытянутые тени с длиннющими когтями. ⠀Чана и его бесценных детешек притащили в какой-то холодный гараж и обрушились чудовищным гневом. Под гнётом озлобленных подростков страдали семеро: Бан Чан с его сжимающимся в конвульсиях сердцем, Хёнджин, Феликс, Сынмин визжал где-то в углу, Чанбин, Чонин и Джисон, которого выволокли на улицу, под палящее майское солнце, разъедающее его кожу до голой солёной плоти. — Ничтожество! — крикнули над Хёнджином и пробили его затылок об кучу оранжевых кирпичей. ⠀По голове потекло что-то мокрое и густое. Кровь. Ничего не видно. Хёнджин упал и закрыл глаза руками. Он мычал и стонал. Он дёргался. Пока из него выбивали свет и счастье. А его свет — Феликс. Феликса распластали по холодном бетонному полу и задрали футболку. — Вбивай, пусть покричит, — усмехнулись сбоку. ⠀Над кожей звякнули длинные ледяные гвозди. Кто-то замахнулся молотком. Ликс взвыл от резкой жгучей боли в животе. В него вбили гвоздь. Ещё один. И ещё. Молоток ударялся об дрожащую кожу и красил её синяками. Жутко больно. Ликс заорал и заплакал. Хёнджин пытался услышать его вой, дотянуться до него окровавленными пальцами с оранжевой пылью на ногтях. Но он не видел ничего. Он не понимал, где кричат. Но знал, что это его Ликси. И сам закричал: — Суки! ⠀В объятиях гнева Хёнджин, шатаясь, поднялся и продрал глаза. И кинулся на высокого растрёпанного парня перед собой, держащего в руках старый молоток, испачканный чем-то тёмным. Голову садило. В радужке расплывались фосфены и тёмные лужи забытия. Он споткнулся. Что-то незримое толкнуло его в стену. Писк в ушах не давал покоя. Или это Чонин орал? Тело совсем неощутимое, невесомое, готовое упасть в объятия никого и бетона. Хёнджин чуть качнулся и разглядел своими полу-слепыми ликёрными глазами фигуру оранжевоглазого ребёнка с душой отвратной нечести. Он бросился на него, как волк, и повалил на пол. И начал бить кулаками по лицу. Его оттащили ещё двое парней. Гадкие прихвостни. Если зло приходит, то ведь всегда не одно, правда, Хёнджин? Его снова ударили по голове. И он снова упал, чувствуя громовые раскаты позади своего дрожащего тела. Или они били прямо внутри. Молнии в голове. ⠀Таким сволочам не нужны причины творить зло. Им просто приятно делать другим больно. Болезнь, тьма. Чума. Они жестокие. Лишь на один светлый взгляд Феликса с шёпотом "будем дружить?" могли ударить под пустой желудок и тонкие, почти расплавленные рёбра. И только из-за того, что детишки гуляли в "их" северном районе замызганного города. А Ликс просто хотел прогуляться с друзьями до гаражей. И пересёк незримую черту. С друзьями. ⠀В углу содрогнулся Чонин. Ему выбили зуб. Раскрошили и вырвали грязными пальцами. Слёзы стекали по лицу. Кожа под ними таяла. — Отойдите от него, ублюдки, пошли к чёрту! — Чанбин махал канцелярским ножом, его рука сломана, кость раздроблена, тело всё в поту. ⠀Света почти не было, лишь одна жёлтая лампочка болталась сверху на тонком проводе. "Засунуть бы его им в глотки" — думал Хёнджин, распятый на полу. Об его пальцы разбили ещё один кирпич. С того вечера он ненавидит оранжевый цвет. ⠀А у Сынмина царапины вокруг глаз. На него бросили одичавшую кошку. Она драла его, мяукала и прыгала у самого лица. Бан Чан рухнул вниз к Хёнджину, в бездну, оттащил от Сынмина кошку и бросил её в шаткий деревянный стол, что провалился под телом животного. Чанбин поставил ловкую подножку под парнем в жёлтой футболке и с такими же жёлтыми ядовитыми глазами. Он схватил Феликса за руку и выволк из гаража. За ним выскочил и Сынмин с кровью под глазницами и Чонин с кровью изо рта. ⠀Кроваво-рубиновые следы на щеках в конвульсиях дрожали. Хёнджин шатко встал и привалился к какой-то полке. Из неё что-то вывалилось и разбилось об пол. Бутылка. Чанбин порезал грудь тёмноволосого парня с родинкой на щеке. Или это метка, называемая "знак ходячего отморозка". — Ты мразь, на Ликса посягнул! — Хёнджин схватил разбитую бытулку и ударил того по голове и в челюсть, и пнул под дых, — Жалкая сволочь! ⠀Осколки разлетелись вокруг мелкой крошкой. Она залетела в раздробленные пальцы левой руки и зажгла в Хване искру монструозности. — Тише-тише, Хёнджин, помоги лучше Чана поднять! ⠀Чан кашлял и не мог задышать. Слишком больно и трухляво в гортани. Чанбин тянул его вверх, но он не поднимался. Вдавливал себя в пол. Блевал кровавыми ошмётками и заикался. — Ну же, давай, Чан, дыши! — подбежал Хёнджин. ⠀Побитый Хваном подросток свалился к поломанному столу и напоролся рукой на острый кусок деревяшки. Кровь хлынула бордовым потоком. Боль — это когда кожа разрывается на нитки. Боль — это когда друзья харкают алым густым соком. Боль — это когда в животе гвозди, в голове кирпичи, во рту нет зуба, а глаза расцарапаны серой озлобленной кошкой. Хёнджин забрал нож у Чанбина и присел к валяющемуся на полу страдальцу. Он приложил лезвие прямо к горлу парня и прожог его яростным заплаканным взглядом: — Я убью тебя, кусок дерьма! ⠀Боль — это когда сухая блестящая пластина ползёт по коже и протирает её острым треском. Металл скользнул по коже. Не глубоко. Не смертельно. Не убил. А как же хотелось. — Х-хён... джин... — выдавил из себя Чан, — н-не надо... — Хватит, Хёнджин! — крикнул Чанбин. ⠀На Хёнджина налетел хромающий парень с разрезанной щекой и пустым взглядом из-под растрёпанной чёлки. Он скинул его с себя и воткнул нож под грудь оборванца. И в ногу. И снова не смертельно. Отвратительно. Багровые куски телесного фарша растеклись по металлу и намочили пальцы Хёнджина. — Убогие психи! ⠀Он размахивал резаком во все стороны. У кого-то прорезался рот, у кого-то треснули капилляры, кто-то полудохло свалился к осколкам бутылки и столешницы. ⠀Бан Чан привалился на Чанбина и вышел из гаража. За ними выпрыгнул и Хёнджин с канцелярским жёлто-багряным лезвием, сковав Ликса в объятия. Кровь на бархатном животе заливалась внутрь, в органы, в ткани и обратно в вены с артериями. У Феликса внутри волокна мяса, перемешанные с крошкой ржавчины. Хёнджин разгрыз свой тонкий весенний шарф и обмотал им кровоточащее тело Феликса. — Потерпи... тебе сильно больно? Ликси, всё будет хорошо! Эй, Чан! Чан! ⠀Воздух на улице заполнялся рыком, криком и спёртостью. Бан Чан еле переставлял ноги, двигаясь сквозь тяжёлый сквовывающий кислород. Ему давило на виски. Тяжесть тела тащила к длинной траве с мелкими голубенькими цветочками. Запыханный и задолбавшийся Бинни оставил Чана у синего забора и вернулся в гараж. Оттуда он за шкиру вытащил парня с ярко-розовыми волосами и глубокой раной вдоль губы, из которой изливались паутинки сукровицы. — Где Джисон?! Отвечай, тварь, где?! — Пх, во дворе... — выхаркал тот, — где же ещё быть дворовой беспородной шавке? ⠀Бесило, до спазмов. Чанбин пнул захлёбывающегося рвотой мальчишку по ноге и потащил за собой. — Сволочь! — резко оживился Феликс и выхватил из рук Хёнджина нож. ⠀Он выпрыгнул из объятий и кинулся на кашлящего, злостного, нездорово-жёлтого, противного парня под боком Чанбина. Из глаз океаном выливались солёные волны. А пальцы, зажимающие пластину, не содрогались при виде крови. Ликс втыкал нож в чужую руку. Снова и снова. И ревел. А тот псих улыбался, глядя на лезвие, вонзающееся в его предплечие. — Ликси! Ликси, остановись! — Чанбин бросил желтоглазого на землю, придавив ногой, и оттянул Феликса, хватая его за плечи, — Эй-эй, ты слышишь меня? Тихо... ⠀Весна уже всех задолбала. Это мысли Хёнджина. Он шатнулся к Феликсу и обнял его со спины. — Я тут, с тобой, — успокаивал такого же, как и он сам, щенка со вспыхнувшей в миг яростью, — не психуй, ты не виноват. Бинни, идите! ⠀Дёрнувшись, Чанбин дёрнул хихикающего юнца вверх. Они скрылись за поворотом. Скрылись за растресканными крышами и осколками бутылок, и бычков сигарет, и трупов собак. Скрылись куда-то во двор. Чонин громко задавился. Он отплевал ещё один зуб и пошатнулся на одуванчике. Его поймал Сынмин, вжимающий край футболки в левый глаз. — П-простите меня... это я во всём вин-новат... Не увидел знака севера... кха!... — Бан Чан с заикой и дрожью выдирал из асфальта кусочки травы, не весёлое занятие. ⠀Солнце пекло и бликами рассыпалось по раненной коже в синяках и порезах. Хёнджин бросил резак далеко в сторону и прижал к себе Ликса: — Не выдумывай, Чани. Я этих идиотов за тебя по бетону раскатаю. За всех нас. ⠀Бан Чан добрый, славный, задушевный мальчик с широким плечом и громадной душой. Бан Чан не заслужил боли. И слабого сердца, выпрыгивающего из груди после дворовых драк. Он сплюнул на траву лужицу крови и, хромая, встал, хватаясь за стенку. ⠀Капли пота и крови смешивались, падая на трещины в бетоне. Хёнджин поднял мычащего Феликса на руки и понёс прочь. Чонин и Бан Чан опирались на разодранного Сынмина. А Сынмин даже с исцарапанными глазами всё видел: за ними уже бежали Чанбин с Джисоном. У Джисона всё тело в красных ожогах. Чанбин накрыл его своей джинсовой курткой. Зонтик потерялся. А у Чанбина злые глаза и рука в садинах. — Эй, псы, вы как? — крикнул он в чужие спины. ⠀Лишь Хёнджин сумел отозваться: — Кошмарно... ⠀В нём до сих пор что-то гуляло. Что-то, что заставляло держаться на ногах и перекачивать кровь с ненавистью к миру. Но мир здесь не причём. Мир неплохой. Плохие люди в нём. Люди, что отравляют землю, сеят плесень в чужие души, туманят головы. Таких людей Хёнджин называл "твари". ⠀У Хёнджина в шкафу стояла белая гитара с маркерной надписью "родился гитаристом, а умру скандалистом" и маленькой красной пометкой: "железо + 禮 + 24", то есть феррум, химически — Fe, благопристойность по-китайски — li, и двадцать четвёртая буква английского алфавита — x, "Felix". И никто не знал, как это расшифровать. А Хёнджин никогда не играл на ней никому, кроме Ликса. И он уже думал о том, что вернувшись домой, схватит свою "Felix" и притащится под окна больницы, петь Феликсу баллады о химическом железе, китайской философии и английских буквах. ⠀Ликсу грустно. "Если бы я только не забрёл на эти гаражи, ай, почему так вышло... Ненавижу, ненавижу себя!". Ему лишь хотелось попрыгать с крыши на крышу, случайно споткнуться и упасть в кусты малины, собрать кучу ягод в панамку Чана и отдать Чанбину на варенье. А перед ними появились четверо затасканных жизнью ублюдка с ледяными взорами, пробирающими до дрожи. Один плевался, второй оглядывал Феликса, третий жанглировал гвоздями, четвёртый странно поглядывал на Бан Чана и ухмыляясь ему, тыкал на дорожный знак STOP с припиской "North" чёрной баллончиковой краской и рисунком зачёркнутой собачьей морды. Эта картина так и застыла застыла в голове. А что было дальше, вспоминалось лишь обрывками: Бан Чан закрыл Феликса своим телом и пытался кричал "Мы уходим! Уходим!", но его ударили и поволокли прочь, а он уже кричал "Ты, урод! Не трогайте детей! Мрази, отцепитесь!". На Чонина кинулись с кулаками. У Джисона отняли зонтик. А Хёнджина с Сынмином оттащили за волосы. Чанбин сам бросился вперёд. Потом гараж, лампочка, разболевшийся живот. Запах металла и крови. И яркий свет с улицы, и Хёнджин, прижимающий к себе. И ножевые удары в руку психовато улыбчивого мальчишки. Да, так Феликс и вспоминал. ⠀Было жарко. Кузнечики попрятались в мелких цветах. Бан Чан споткнулся. Его сознание спряталось за мглой и потерялось. Он закрыл глаза и не смог подняться. Лишь отцветающие одуванчики мягко поглаживали его лицо и фиолетовые ладони.***
⠀Ночь ударила молнией в висок. Хёнджин соскочил с кровати. Летний ветер, свистящий с окна, ударил по пунцовым щекам. Он растёр глаза руками и тихо прокашлялся в подушку. Грудную клетку сдавило. И лишь на мгновение отпустило. Чтобы снова смять, как мусор, как клочки бумаги и пустые коробки сока. Феликс сладко спал, сжимая в пальцах пижаму Хёнджина. — Солнце... ⠀Он осторожно поднялся и ушёл на балкон. Луна светила из-за синих облаков. Её желтоватое очертание прорезало небо волчьим когтём. ⠀Скрученная из дешёвой бумаги и забитая горьким табаком сигарета обронила искру на перила. Хёнджин закурил и выпустил серую узорную ленту, что устремилась в кружево чёрных небес. Он насвистывал себе под нос какую-то песню и оборачивался на лежащего под одеялом сопящего Ликса. ⠀Хёнджин не любил ночь. Хёнджину нравились дни. Но не майские. Их и вспоминать тошно.***
⠀Пахло йодом. Капало что-то звонкое, переливающееся по трубкам. Бан Чан открыл глаза уже в больничной палате. Он пролежал в ней два дня, не приходя в себя. В его вены по трубкам заливались капельки какого-то лекарства и дыхание. Рядом сидел Хёнджин и Чанбин с гипсом на руке. — Что... — бедный голос срывался на писк, — случилось?... — Ты упал после той драки. Мы вызвали скорую и ты тут уже третий день валяешься. Доброе утро, Чани. — Привет, Хёнджин... — мальчик затягивался стерильностью, переживаниями, с трудом дышал, глотая жару. ⠀Щурясь от белого света, Чанбин сжимал разрисованный детскими каляками гипс. У локтя сверкал зайчик, рядом с ним морковка от Джисона, радуга, цветочки и беззаботность. Он фыркнул в кафельный пол и топнул кроссовком: — Эти тараканы разбежались и запрятались. Мы не можем их найти. Почему так вышло, чего им надо? — О-они... — Чан попытался сесть, но всё его тело обвила тягучая колкая боль, — за район свой любого щенка дерут. Я помню, я того... кха, не знаю имя... урода уродом обозвал за то, что он... собаку зарезал... — всё кашлял, выхаркивая спёртость, — Зимой, мы тогда подрались на границе. Точно помню... И он меня в-вспомнил, посмотрел на меня, как на м-м-м... а им много н-не надо. Дебил-лы... — Дрянь. — А остальные-е что? — У Чонина два выбитых зуба, нижних, один подлотали, другой, слава волкам, молочный, коронкой заменять не придётся. Сынмин ходит с глазной повязкой, кошка-тварь расцарапала ему всё лицо, глубоко. У Джисона три ожога... А Ликс... — Ликс ничего не ест весь день. Он в соседней палате. Его тошнит, — Хёнджин сжал в руке картонную коробку, — все эти дни... он только хлопьями перекусывает. Всё другое сразу лезет обратно. У него почти зажил живот, но он... — солёная капелька сползла по щеке и полетела на белое одеяло, — всё равно не ест... И винит себя, — почти шёпотом хныкнул Хёнджин и слабо усмехнулся в пустоту, — вечно спрашивает, как ты. — Чувство, будто я был в запое и меня переехали танком. Только вы ему не говорите, — на лице совсем-совсем незаметная добрая ухмылка. — Пх, я так и передам. ⠀Они друг другу улыбнулись. Самыми печальными улыбками, которые только могли существовать. Токовый импульс прошёлся по венам Чана. "Всё из-за меня, это всё из-за меня, дерьмо, терпеть не могу... если б я только увидел..." — думал он, корил себя за невнимательность, за слабость, за ничтожность. Но детям много не надо: дай им конфету и плюшевого мишку — они смиренные лапочки, стоит обозвать — зарежут пару собачек, утопят рыбку в раковине и задушат. — Простите меня, ребят... — Мы там чуть не померли, чувак, и ты тоже, так что молчи, главное, что всё обошлось, — Чанбин даже захохотал. — И мы почти убили. — Хёнджин. Не начинай, — и вновь померк, глядя на мутные глаза друга. ⠀У Хёнджина тремор рук и бессонница. И воротило от одного воспоминания о том, как он держал канцелярский резак у горла дышащего человека, и как мог прорезать глубже, и убить. ⠀А Бан Чану кололо сердце. У Бан Чана случился инфаркт. И у Бан Чана были его друзья. Его тошнило, его трясло, но они всё равно были. И Феликса тошнило, что бы он не ел. Хёнджин выкармливал его тарелками хлопьев. ⠀Ликс сидел на кровати и жмурил глаза. Пальцы отбивали чечётку по больничному одеялу. Такому же белому, но совсем не такому же тёплому, как в их с Хёнджином квартире. — Ликси, надо поесть... Тут всего пара ложек, давай... — Хёнджин умолял, мог и на колени встать, только вот они слишком громко ныли. — Больно, — Феликс отчаянно ловил губами отблески света, еле выдавливал из себя слова, такие жалкие и ничтожные. — Тебе так плохо? Что я могу сделать? ⠀Хёнджин отчаялся. У Хёнджина и самого пальцы дрожали. Он сжимал белую тарелку с молоком и плавающими в нём кукурузными хлопьями причудливой формы. ⠀А Феликс проклинал себя каждый день за жестокость и зверскую агрессию, выпущенную на всего лишь ребёнка, так похожего на него. "Я обколол ему руку... какой ужас, нет-нет, как я мог так поступить? Это же больно, низко, плохо, нет..." — думал он, горблясь над тарелкой. — Поешь, пожалуйста. ⠀Где-то внизу, у живота крохотные пальцы сцеплялись с покрывалом. Феликс кое-как собрал все свои силы и мысли в ком, затолкал его в горло и проглотил вместе с ложкой завтрака. Хёнджин погладил его по голове, чмокнул в шею и притянул к себе. — Давай последнюю... — Джинни, не хочу, — почти плакал мальчик, пытаясь нарыть в простыни ладонь Хёнджина, но их там не находилось. — Ликси, если ты не будешь есть, ты тут и помрёшь. Ешь. — Ненавижу тебя. ⠀"Джинни ведь тоже порезал там кого-то... ещё бы чуть-чуть... как же горло болит...". — Можешь на куски меня разорвать, но только после завтрака, — Хёнджин бы добровольно отдался на растерзание, знал ведь, что его только сгребут в объятия и будут долго-долго хныкать во впадину ключицы. ⠀Настолько долго, что слёзы в ней скопятся в мелкую лужицу. Какая она на вкус? Такая, солёноватая. Ликс сжал во рту ложку. Он опустил голову на чужое плечо и прикрыл веки. У него скручивало желудок. Холодный пот стекал по лбу. Его заботливо протирал Хёнджин. В палате слишком светло, ещё и свечение солнечного Феликса било по глазам. Хёнджин бы с большим удовольствием ослеп и отдал свои глаза этому мальчику, чем мучил его кукурузными хлопьями, от которых Ликс морщился и вяло падал в его руки, как ранний снег или лепестки цветущих яблоней. Феликс часто сомневался и гладил себя по животу. Его руки потянулись именно туда и застыли, когда желудок отозвался противным горьким хныком. — Ты умница, Феликс, — хвалил и плакал, бедняжка-дворняжка. — ... — Также ненавидишь меня? — Хёнджин слабо заблестел, нет, это всё лучи с окна. — ... — И почему именно эти хлопья? — Они вкусные. ⠀Скинув дурацкое удушающее одеяло, Ликс вяло развернулся и лёг на кровать, воняющую водкой и таблетками, и утянул Хёнджина за собой. Он обнял его со всей той лаской, что таилась в светлом сердце, и уткнулся носом в русые мерцающие волосы. Ему не было вкусно. И Хёнджин это понимал. — Как твой живот? — А твоя голова? — Феликс тихо хрипел, будто в глотке трепыхались воробьи и синицы — Соображает, — соврал Хёнджин, не покраснев, а ярче замерцав белыми зайчиками. — А Бан Чан? — Очнулся, с ним всё хорошо. — Я так рад... — правда рад, веснушки заплясали, выдали. — Ты такое солнце, Ликси. ⠀Хёнджин, любуясь, оставил нежный поцелуй под чужой футболкой на ключицах и заглянул в глаза Феликса. В тёмные, блестящие глаза. Они ему улыбались. — Мне нравятся твои веснушки. — А мне твои волосы, — Ликс дотянулся пальцем до шелковистой русой чёлки и накрутил тонкую прядку на своей почти безжизненный мизинец, — мягкие, как и ты. ⠀Лёгкие касания, спутанные на затылке, приятно тянули. Хёнджин смотрел и молился всем богам и дьяволам, чтобы у Феликса всё было хорошо, чтобы у всех его друзей всё было хорошо. Но если молитва дарует покой, то он точно делал это неправильно. Ему было тревожно, страшно, гадко и шею тянуло. Словно сама совесть оттягивала Хёнджина от Феликса, говоря "ты его погубишь!". — Ликси, — одеяло в руках Хвана помялось и завопило о помощи. — М? — Феликс заткнул его, охватывая ладонь друга. — Тебе... м... ты злишься на меня? — Что? Из-за чего мне на тебя злится? — юнец так едва слышно сопел, боясь подплакивать милым слезам. — Я... не знаю. ⠀Души их связывались в бантик. Хёнджин, утягивая этот бант за собой, поднялся и встал около кровати. В больницах всегда слишком бело. И смердит йодом, водкой и болью. Где-то рядом задыхался Бан Чан с кучей проводков и игл в руке. А в палате напротив лежал Феликс. ⠀Хёнджину думалось, что если б на него сейчас села божья коровка, он бы растаял и рассыпался на пыль. — Мне кажется, я делаю тебе плохо, — увядая сердцем, проговорил он в потолок и зацвёл вновь, глядя на Феликса. — То, что ты пихаешь в меня эту гадость — просто ужасно. ⠀Видимо скопление солнечного света, сожалений и сомнений сильно обиделось. Оно сверлило потухшим взором тарелку с каплями молока, сжигало Хёнджина и моргало, высекая искорки комет из-под космических ресниц. — Хах, значит всё хорошо? — он уж было обрадовался, на набрёл глазами на торчащие косточки, обглоданные жизнью и драками. ⠀Тревожное волнение переполняло и размачивало изнутри, как молоко размачивало кукурузные ошмётки. А волнительная тревога подкрадывалась к склерам, скапливая там плач. Хёнджин протянул Феликсу сжатый кулак. И Феликс уныло накрыл его своими бледными пальцами с лёгким хлопком: — Всё хорошо, вуф-вуф.***
— Почему не спишь? — подкрался Феликс сзади. ⠀Хёнджин вздрогнул: — Ты напугал меня... — Прости. ⠀Еле-еле дующий ветер изнывал, посвистывая на окнах. Ведомый его трагичным воем Феликс приластился к пылающей от табака груди и упрятался прохладным носом меж ключиц. Сигарета, зажатая губами Хёнджина полетела вниз с высоты седьмого этажа на пустую улицу, заваленную картоном, сухими листьями среди июня и кошачьей шерстью. Он зажёг новую и, зарывшись рукой в волосы цвета нефти, коснулся губами наэлектризованной макушки. Меланхоличный поцелуй остался на тёмных прядках запахом зубной пасты, дешёвого табака, острой лапши и молока с подсластителями. — Я думал... может поиграть на гитаре? — Ты давно её не доставал, — Феликс крепче обнял чужую спину, очертив её лёгкой царапинкой, — с... мая, кажется. — Думаешь, не стоит и дальше? — Н-нет, ты красиво играешь. Хочу послушать. ⠀Ему хотелось послушать. Согрело. Хёнджин усмехнулся чёрно-синему небу и стряхнул окурок о перила лестницы, выходящей с балкона и доходящей до космоса, в котором нет места пеплу. Ветер стал сильнее. Шёпот Феликса продрожал лишь два слова: — Тут прохладно. ⠀И Хёнджин увёл его в спальню, закрыл все окна и укутал мальчика в одеяло. Хотелось бы запихать его в коробку, ютящуюся на полу, и обниматься, там, наверное, теплее. Но воспоминания, что она вытягивала из размокшего мозга, как за леску с алыми бусами, слишком болючие. А если б не хлопья, Феликс бы стал одной из тех бусин... "Всё равно болит, чёртовы дети, грёбаный май," — без слов фыркал Хёнджин. Он расселся на полу у кровати, охватил крохотную кисть руки Феликса, и трепетно исцеловал её: — Ты мне нравишься, лисик-Ликси. — Ты мне тоже нравишься, как летние дни, Джинни, — признавался он искренне, грезя о том, чтобы лето никогда не кончалось, да и лучше бы вообще не начиналось, слишком уж оно дразнящее. — ... И может быть я сыграю тебе.