Почти как Мейгор

У Люка новая молитва — он повторяет ее каждое утро и каждый вечер. "У меня нет короля. У меня нет Бога. У меня нет дракона." Молитвы должны приносить утешение и надежду, но эта оставляет после себя только пустоту и вкус пепла на губах. "У меня нет короля. У меня нет Бога. У меня нет дракона." Изредка Эймонд призывает его в тронный зал посреди ночи, и еще реже — приходит сам. Если Эймонд на Железном Троне, они играют в игру, но уже не по правилам. Трижды Эймонд говорит ему, что убил кого-то, и трижды заставляет Люка назвать имя. Он называет своих самых младших братьев — они маленькие, может — ничего и не поняли бы. И в третий раз, с солью на губах, — имя своего деда. Эймонд смеется. И затем — признает: — Я солгал. Никто еще не умер. Никто — кроме сотен людей, сгоревших в пожаре войны, охватившем Семь Королевств. В комнате Люка они не играют. Эймонд приходит, чтобы выпить вина, посмотреть в огонь и бросить пару резких фраз. Как будто его раздражает уже то, что он сюда пришел. Когда Люк откликается на его зов и идет к подножию Железного Трона — это нужно ему. Когда Эймонд объявляется на его пороге... Люк и сам не знает, зачем тот приходит. Если бы Эймонд по-настоящему хотел сломать свою игрушку — уже нашел бы способ это сделать. Если бы эти встречи доставляли ему удовольствие — приходил бы чаще. Между ними лежит все та же пропасть, разверзшаяся еще до их рождения. Чтобы перебросить через нее мост, Люку достаточно признать две вещи. Вместо этого он молится: "У меня нет короля. У меня нет Бога. У меня нет дракона." Когда Эймонд приходит в третий раз, от него веет весельем пополам с досадой. — Ты вырос в цене, бастард, — объявляет он с порога. И Люк невольно делает шаг назад. В этот раз они не играют. Все по-настоящему. — Кто? — спрашивает он севшим голосом. Эймонд проходит в комнату и садится у огня. Он не слышит, когда Люк зовет его: снова, и снова, и снова. Тогда Люк подходит и хватает его за плечо. Мгновение — и Эймонд перехватывает его запястье. Резкий рывок — плечо прошивает болью, и Люк, коротко ахнув, летит на шкуры. Ударяется скулой о выставленное колено Эймонда — щека вспыхивает болью. — Мне стоит отрубить тебе руки, — говорит Эймонд холодно. — И язык заодно. Люк морщится, ощупывая лицо. — Тогда ты никогда не услышишь то, что хочешь, — бормочет он в свою ладонь. — Некоторые вещи можно сказать и без слов. Но Люку плевать на его угрозы. Есть только две вещи, которые могли увеличить его "цену". Две смерти. И любая из них — так ужасна, что даже Эймонд не видит смысла снова начинать жестокую игру. — Твой брат получил арбалетный болт в горло. Люк открывает рот, но не издает ни звука. Это не то же самое, что потерять дракона. Дракон — внутри тебя, такая же часть тела, как сердце или голова. Семья — это мир снаружи, и сейчас Люку кажется, что с неба вдруг сорвали солнце. — Теперь ты наследник короны изменницы, — говорит Эймонд. — Тебя это не будоражит? Люк смотрит на корону в его волосах. Корону Эйгона Завоевателя, дышащую стариной. Эймонд должен был летать на Балерионе Черном Ужасе. Черные крылья — черные вести. — Она назовет принцем Драконьего Камня Джоффри, — говорит Люк. — Джоффри, потом Эйгона, потом Визериса. — Визериса? Это вряд ли. И еще одна трещина в небе. — Твоя мать может делать что угодно. Она никогда не сядет на Железный Трон. Она предстанет перед жителями Королевской Гавани только когда я выставлю ее голову на стене замка. — Деймон убьет тебя раньше. Эймонд смотрит на него как на несмышленыша, лопочущего невнятные глупости. — Мой дядя? Не беспокойся о нем. Я же обещал, что подарю тебе его голову. Как будто Люк беспокоился за него. Люк пытается встать, но рука Эймонда пригвождает его к полу. Взгляд единственного глаза устремлен в огонь. — Я пойду на Харренхолл. Скоро. Я прилечу на своем драконе и сожгу всех дядиных прихвостней, а Вхагар разорвет на клочки его красного червя. Когда-то он был настоящим драконом, но теперь постарел, размяк, и клыки вываливаются из его гнилых десен. Я отправлю дядину голову моей дорогой кузине, но на один вечер можешь забрать ее себе, принц драконьих черепов. Может, "бастард" и не самое плохое прозвище. — Его голова мне не нужна. — Нет? Тогда чью ты хочешь? У Люка перехватывает горло, но он говорит правду: — Твою. Стремительно, как бросок змеи, Эймонд приближает свое лицо к его. — Она прямо здесь, — шипит он Люку в губы. — Что же не возьмешь? "Как я могу ее взять?" — думает Люк устало. "У меня нет ни ножа, ни дракона, ни Бога, ни короля". Пустой рукой он находит горло Эймонда, прекрасно зная, что у него никогда не получится сжать пальцы достаточно сильно. Под ладонью прокатывается острый кадык. Под пальцами тепло бьется жизнь. — Ну? Силенок не хватает? Ему много чего не хватает. Погибших братьев и братьев живых. Погибшего отца и живой матери. И больше всего — дракона. — Трус, — плюет Эймонд. Но Люк, вместо того, чтобы сжать пальцы, ведет их выше — по твердому подбородку, выше — по острой скуле, выше — пока не подцепляет повязку и не отбрасывает ее с мягким шелестом. От сапфира вверх и вниз расходится шрам, как развилка дерева, — давно заживший рубец, жестко выпирающий из бледной кожи. Люк тянется к нему, но ладонь Эймонда смыкается на его запястье. Так сильно, что еще чуть-чуть — и переломит. — Трус, — говорит Люк. Стальная хватка разжимается. Кончиком указательного пальца Люк ведет по шершавой ошибке их детства. Веки Эймонда трепещут, светлые ресницы щекочут кожу, когда Люк добирается до нижнего века. Там, за ним, камень, твердый и холодный. Люк слишком хорошо помнит, как оставил этот шрам. Одним резким росчерком. Даже мальчишкой он никогда не сделал бы этого на трезвую голову, но тогда, безумным темным утром, все смешалось, и тело жило своей жизнью, своими инстинктами. Он ни на секунду не задумался, выхватывая нож. Только когда кожа мягко разошлась под клинком и что-то лопнуло, выплескиваясь ему на руку, Люка пронзила чудовищная мысль, что, может быть, он перешел черту. Люк едва ощутимо надавливает на сапфир, и веки Эймонда смыкаются, обхватывая его палец. Ресничный край шершаво скребет подушечку. — Было в твоей жизни что-нибудь больнее? — спрашивает Люк. Эймонд ничего не говорит. — Мне так часто это потом снилось, — говорит Люк. Палец выскальзывает из объятий век и снова ведет вниз, по шраму. — Мне снилось, что королева Алисента вырезает мне глаз, перед всеми, перед королем и моей матерью. И никто... — Ничего не говорит и не делает, — губы Эймонда изламываются в улыбке. — Что-то, больнее чем нож в глазу? Это. Улыбка исчезает так же быстро, как появилась. Сапфир горит холодным огнем. — Но я не боюсь боли. Никогда не боялся. Мальчик умирает, чтобы родился мужчина. И детство — маленькая цена за дракона. — Ты убил и то, и то, — голос Люка — шепот ветра в волнах. — Убил, — на крохотное мгновение Эймонд льнет щекой к его ладони. А потом откидывает голову назад, обнажив клыки. — Я же говорил. Ты должен мне с процентами.