Почти как Мейгор

Люк так давно не был под открытым небом, что почти уверен, будто выдумал мир снаружи, а люди всегда жили в коридорах замков и подземелий, в тоннелях, изъевших каменные громадины. Иногда ему снится, что он летает, но эти грезы рассеиваются с рассветом. У него нет дракона — почти, и не будет совсем, когда Эймонд двинется на Харренхолл. Люк не знает, что случится тогда. Красный Замок останется в руках королевы Алисенты — все еще ли она видит в нем ценного заложника? Принц Драконьего Камня... Люк верно сказал: этому не бывать — мать назовет наследником Джоффри, если уже не назвала. И Эймонд прав — если он и принц, то принц драконьих черепов. Когда Эймонд приходит в следующий раз, за окном — бледное утро. Люк сонно хлопает глазами, привстав на постели. В такую рань? — Одевайся, — бросает Эймонд. — Мы скоро выступаем. Люк чувствует себя последним идиотом. — Куда? — У тебя усохли последние извилины, пока ты сидел в этой конуре? На Харренхолл. Пошевеливайся, если не хочешь отправляться в путь в ночной рубашке. Может, разум действительно отупел за бесконечные недели заключения, или Люк не соображает спросонья, но он и правда не понимает. — Что там делать мне? Эймонд мрачно оглядывает комнату. — В стенах замка слишком много крыс. И я не хочу разбрасываться своими трофеями. "Безумие", — думает Люк. Кто тащит ценного пленника на войну, где тот может воспользоваться суматохой сражения или неразберихой в лагере и сбежать? Умный человек оставил бы эти мысли при себе. Люк — смотрит с вызовом. — Не боишься, что я улизну у тебя из-под носа? — Не улизнешь, — отрубает Эймонд, и Люк почти верит ему на слово. — Польщен твоим доверием, дядя. Не хочешь сразу сделать меня своим сквайром? Может быть, Эймонд тоже об этом думал, а может — прочел что-то в его взгляде. — Ты что, правда воображаешь себя принцем Визерисом? Принцем Визерисом или Эйгоном Некоронованным... А может быть, Рейной Таргариен? Люк молчит, а Эймонд смеется. — Как мило. Теперь мне льстишь ты. Думаешь, следующим шагом я прикажу запытать тебя до смерти и выставить труп гнить во дворе в надежде выманить твою мать? Люк молчит, а улыбка Эймонда становится шире. — Думаешь, я монстр? Люк вспоминает слепой взгляд Арракса. И горячий язык под своим веком. И ту ночь, когда впервые увидел Эймонда на Железном Троне. — Да. Эймонд улыбается так широко, что, того и гляди, треснут щеки. Шрам натягивается, извиваясь багровой змеей. — Вот и славно. Небо стелется во все стороны — Люк и забыл что так бывает. Вхагар ждет своего всадника во дворе. При виде ее громадной чешуйчатой морды у Люка сосет под ложечкой. Вхагар скалится, когда он подходит ближе. В недрах горла зарождается рык. Огромная пасть распахивается, сверкая клыками. Люк стремительно отшатывается и чуть не валится наземь, но его подхватывают сильные руки. — Тише, Вхагар. Тебе нельзя его есть, он мой. Они устраиваются в седле. Эймонд — снова позади него, как когда они прилетели в Красный Замок. В этот раз Люка не снедает жар, но стоит Вхагар оттолкнуться от земли и взмыть, оставляя Красный Замок далеко внизу, мир снова кажется лихорадочной дремой. Холодный ветер отвешивает ему оплеуху, а потом игриво треплет волосы. Темной стрелой Вхагар прорезает тучу — серая завеса теперь под ними, и дух захватывает от бесконечного пространства вокруг. По бокам шумно хлопают исполинские крылья. Спина Люка прижата к груди Эймонда. Если закрыть глаза, можно представить, что под ним Арракс, или Морской Дым, и за спиной сидит отец. Лейнор не так много времени проводил с детьми, но иногда брал кого-то из них порезвиться в небе на своем серебристо-сером драконе. Потом Люк понимает, что представляет себя летящим на мертвом драконе, с мертвым человеком позади. Его передергивает. Принц драконьих черепов. Они не разговаривают по дороге — ветер унес бы слова, да и говорить-то не о чем. Вхагар улетает вперед, обгоняя тянущиеся по земле войска, но вечером, когда наступает время привала, возвращается к наскоро возведенному лагерю, пугая пронзительно ржущих лошадей. Шатер Эймонда — черный и красный, как и положено принцу. Эйгон поменял таргариенского дракона со знамени на золотого, но, конечно, никто не озаботился тем, чтобы перешивать шатры. Люк старается не смотреть на людей вокруг и не слушать голоса. Держится ближе к Эймонду, когда тот прокладывает дорогу среди мельтешащих рыцарей и сквайров. И жмурится от света проносящихся мимо факелов. В шатре стоит мягкий сумрак, пахнет сырой землей, и уже расстелены две постели. Люк вдруг понимает: "Я смогу перерезать ему глотку во сне. Если захочу." Крепко ли спит Эймонд? Услышит ли, если Люк попробует утащить его кинжал? Почувствует ли что-то, если Люк направит на него клинок — снова? И самое главное — решится ли Люк попробовать? Лететь или не лететь в Харренхолл, оставаться или нет в Красном Замке — все это решал не он. Но сейчас перед ним вставал выбор. Убить спящего человека, своего родича. Возможно — выиграть этим войну. И после — быть схваченным стражниками, стоящими у входа в шатер, и встретить смерть под пытками. Выбор. Самое жестокое, что боги дали людям. Эймонд оставляет его в шатре, а сам куда-то уходит, ничего не сказав. Наверное — встречаться с лордами. Люк садится на постель и подпирает щеку рукой. Там, где раньше на коже пульсировали ожоги, теперь только шершавые шрамы, которые давно уже не болят, но Люк не отказался бы от макового молока. Он не верит, что сможет уснуть, но все-таки ложится и сверлит взглядом макушку шатра, пока глаза не начинают слезиться. Он боится минуты, когда Эймонд вернется. Он боится минуты, когда Эймонд заснет. Он не хочет выбирать. И все-таки засыпает — потому что когда слышит шелест отодвигаемого полога, то не понимает, что в его комнате может издать такой звук. Он с трудом разлепляет один глаз. Эймонд на другой половине шатра уже сбросил дублет и теперь аккуратно стягивает повязку с глаза. Люк говорит себе, что это просто странный сон, и пытается уснуть снова, но уже не может. Он плотно закрывает глаза и старается дышать ровно, но внутри его потряхивает. "Я буду слышать, как он дышит. Всю ночь." Шатер, может, и королевский, но все-таки походный — здесь мало места. Расстояние между их постелями можно преодолеть в два шага. Люк слышит, как Эймонд ложится. Как дышит — сначала быстро, потом — размереннее, потом — так медленно, что паузы между вдохами кажутся Люку вечностью. По крайней мере, засыпает он быстро. Может, теперь Люк сможет... — В странные игры ты играешь, — раздается голос над самым его ухом. Люк подскакивает, чуть не врезавшись лбом Эймонду в челюсть. Тот умеет двигаться по-змеиному бесшумно — и как Люк забыл? — Ни во что я не играю, — цедит Люк сквозь стиснутые зубы, хотя сердце ушло в пятки. — Я сплю. — Я весь вечер слушал чепуху старых дуралеев, не корми меня еще и своей чушью, — от Эймонда пахнет вином и опостылевшими спорами. — Боишься, что заставлю тебя петь мне колыбельную? "Боюсь, что спою тебе твою последнюю колыбельную", — думает Люк мрачно. А вслух говорит: — Можно подумать, тебе она нужна. — В детстве мне нравилось, когда их пела мать, — Эймонд лежит на кромке его постели, положив голову на локоть. В полумраке черты его лица смазаны, а сапфир — черный, как ночное море. — Но теперь мне нравятся другие песни. — Какие? — Те, что рычит мой дракон. Те, что выстукивает кровь в ушах, когда машешь мечом. Те, что выстанывают люди, когда топишь их в боли, — настоящий глаз Эймонда — тоже почти черный. — Я всех их заставлю рыдать и ползать на коленях, умоляя о пощаде. Люк не хочет знать, кого — всех. Люк хочет отодвинуться — они лежат слишком близко, и сердце колотится слишком громко. Он кусает губы. — Я не стану тебе петь. — Один раз я тебя уже заставил. Ты правда думаешь, что не смогу во второй? Есть что-то завораживающее в шторме. Особенно когда смотришь на вздымающиеся черные валы и склоненные к земле ураганным ветром деревья из окна замка, в тепле и безопаности. Замка больше нет, но Люк все равно не может оторвать взгляд от расползшегося почти на всю радужку зрачка Эймонда. — А ты думаешь, что сможешь? Эймонд качает головой: — Я знаю, что смогу. Вот только зачем мне это? Ты сам начнешь умолять — рано или поздно. У Люка пересыхает во рту. Они говорят уже не про пытки. Но, может быть, все еще о смерти. — Я одноглазый, а не слепой. Я вижу, как зудит пустота у тебя внутри, глупый мальчишка без дракона. И вижу, как ты смотришь. Улыбка Эймонда совсем близко. Люк может наклонить голову, и... — Назови меня своим королем. Воздух между их лицами такой горячий, что покалывает кожу. — И что тогда? Рука Эймонда ложится ему на грудь — туда, где давно остыло и рассыпалось в прах второе сердце. — Я сожру тебя, и тебе больше не будет так холодно. Сердце пропускает удар. Ладонь Эймонда — раскаленный уголь, он обжигает Люка даже сквозь ткань. — Назови меня своим королем, — говорит Эймонд, — и я позволю тебе сгореть в моем пламени. Люк хочет этого, хочет так сильно, что сводит живот и перехватывает дыхание. — Назови меня своим богом, — говорит Эймонд, ведя рукой по его груди, — и у тебя снова будет дракон. Его шея плавится под пальцами Эймонда. Щека оплывает, стремясь обхватить прижимающуюся к ней ладонь вязкой массой. И губы сами раздвигаются, ловя выпирающую костяшку. Выбор. Самое жестокое, что боги дали людям. Люк представляет Джейса с перепачканными алым губами. Свою мать с глазами, покрасневшими от дыма погребального костра. Пламя и кровь. Кровь и пламя. Все, чего они хотели. Все, что им было уготовано. — Мой дракон мертв, — говорит Люк, на каждом слоге запинаясь языком о палец Эймонда. — Приходи, когда сожжешь все септы и мечи Железного Трона проткнут тебе горло и запястья. Приходи, когда умрешь. Эймонд отдергивает руку столь резко, что ссаживает кожу о край его зубов. Даже в темноте его глаз горит такой яростью, что Люк надеется: больше никаких выборов. — Тогда молись своей пустоте, чтобы день, когда я выжгу все, что тебе дорого, наступил поскорее, — так шипит лед, брошенный в огонь. — Только после того, как ты увидишь смерть каждого, кого ты любишь, я позволю тебе умереть. Люк закрывает глаза. Он чувствует себя таким же пустым, как угрозы Эймонда. Тот рывком встает и уходит в ночь. Люк тихо дрожит, ощупывая грудь. Ожога там нет.