Почти как Мейгор

Марш на Харренхолл продолжается. Теперь Вхагар не отлетает далеко от основной процессии — кружит над войском, как пастух, стерегущий овец. От нее веет жаждой крови, от Эймонда — холодной ненавистью. Впереди их ждут Деймон Таргариен и Стронги, сдавшие ему замок. Люк готов к неминуемым остротам о своей родословной, но Эймонд больше не обращает на него внимания. Днем — будто летит с соломенным чучелом впереди себя. Иногда Люк оборачивается, чтобы заглянуть ему в лицо: затвердевшее, с упрямо поджатыми губами и сведенными к переносице бровями. Эймонд смотрит только вперед, щурясь от ветра, и на впалых щеках ходят желваки. Люк решил бы, что Эймонд решил делать вид, будто его совсем не существует, если бы каждое утро не приходилось просыпаться от резкого окрика или пинка под ребра. Теперь это единственное доказательство того, что он реален. Каждый вечер Эймонд возвращается в шатер поздно, и от его волос пахнет костром и истоптанной травой, но Люку редко удается заснуть раньше него. Каждую ночь Люк думает о кинжале, спрятанном где-то в ворохе одежды. Однажды Эймонд приводит в шатер женщину, из тех, что всегда можно найти в военных лагерях. Люк не сразу понимает, что происходит, когда слышит женский смех, — он лежит спиной к центру шатра и, как обычно, притворяется спящим. Но когда понимает — чуть не подскакивает от ужаса и негодования. Не может же Эймонд в самом деле... Может. Люк проводит свою худшую вечность с крепко зажмуренными глазами, слушая влажные звуки, вздохи, стоны и шелест трущейся о кожу кожи. У него горят щеки, сводит плотно сцепленные челюсти, и нестриженные ногти впиваются в ладонь так сильно, что продирают ее. К стискивающему грудь стыду, ему снова жарко — как если бы Эймонд опять шептал что-то ему в губы. Когда затухает последний стон, Люк чуть не теряет сознание от облегчения. Стиснувший виски стальной обруч ослабевает. На смену тяжелому напряжению приходит разгорающаяся злость. Мягко шуршит одежда — не королевский наряд, у того другой звук. Эймонд встает и отодвигает шелестящий полог шатра. Женщина шепчет что-то мурлычащее ему на ухо и выходит в ночь. Люк остро чувствует бьющуюся на виске жилку. Потом слышит: — Я знаю, что ты не спишь. Рывком оборачивается, привстав на локте. Эймонд абсолютно гол — поджарый силуэт, золотисто подсвеченный факелами снаружи. Люк пытается смотреть только ему в глаз — от вида рассыпавшихся по плечам и жилистым рукам серебристых волос протяжно тянет в груди. Люк молится, чтобы отвращение поскорее пересилило мутное томление, — от нового запаха, поселившегося в шатре, его тошнит. Он выплевывает: — Ты... Ты животное. Так сложно найти место, где можно развлечься с женщиной наедине? Эймонд невинно вскидывает брови. — Если так хотелось присоединиться, мог бы просто сказать. Мир заволакивает красным. Люк подлетает на постели, но Эймонд, смеясь, сильным толчком роняет его обратно. — Да расслабься ты, я пошутил. Люку до того хочется раскроить ему череп, что сводит пальцы. — Жду не дождусь, когда Деймон снесет тебе голову, — выталкивает он, голосом сдавленным от гнева. Но сегодня Эймонда невозможно раззадорить — ему слишком весело. — Я и подумать не мог, что ты такой ранимый. Может, еще захнычешь? Люк поворачивается к нему спиной, но больше не жмурится — что с закрытыми веками, что с открытыми он ничего не видит от застилающей глаза ненависти. Люку снится, как Темная Сестра вонзается в горло Эймонда и стремительным росчерком обезглавливает его. Люку снится, как отрубленная голова со стуком падает на пол и он поднимает ее, пристально вглядываясь в потухший пурпур. Люку снится, как он стирает кровь, выступившую на омертвелых губах, и тихо шепчет в них: "теперь, когда ты мертв..." Люку снится, как они с Эймондом вваливаются в шатер и смеются с привкусом пряного вина на языках. Люку снится шелест одежды и пьяные губы на его губах, сильные руки на бедрах, царапающие кожу до крови. Люку снится, как он зарывается пальцами в серебристые волосы и шепчет Эймонду в губы: "ты — мой дракон". Каждый раз он просыпается посреди ночи, похолодевший или пылающий. Его раздирает на части, как игрушку, которую тянут на себя два ребенка. Где-то совсем рядом дожидается смертоносный кинжал. И всего в паре шагов — спит Эймонд. Люк ненавидит выбирать. Трус. Слабак. Ничего он не может с собой поделать. Он хочет, чтобы Эймонда убил Деймон, — только бы не чувствовать в ладони рукоять кинжала, только бы пальцы не заливала кипящая кровь. Он хочет, чтобы Эймонд снова стиснул его горло до черноты по бокам, снова приник губами к влажному виску, снова обжег ему грудь своей ладонью. Быть беспомощным невыносимо, но даже это лучше мертвенной тяжести вины. Он предатель, уже за одни такие мысли. Кинжал остается нетронутым. Слова — несказанными. А когда Харренхолл распахивает перед ними двери — Деймона там нет. Черный замок полон призраков. В каждом встреченном Стронге Люк видит невысказанное обвинение. "Бастард". "Бастард". "Бастард". "Люцерис Веларион", — повторяет Люк про себя. "Люцерис Веларион, сын Лейнора Велариона, внук Морского Змея". Но море так далеко, а черные камни поют, нашептывая о спрятанных в них секретах и огне, который только притворяется потухшим. Люк один чувствует эту невысказанную угрозу — все прочие гости, пришедшие в замок и провозгласившие себя его хозяевами, в экзальтации, и больше всех — Эймонд. Он громче всех смеется и больше всех пьет, поднимая тост за тостом в честь "старого труса, сбежавшего под юбку к своей шлюхе". Люк не знает, что он делает за столом вместе со всеми. Никто не знает, кроме Эймонда. Люк на этом празднике чужой, и все стараются его не замечать, как нелюбимого родственника, которого позвали на семейное торжество только ради соблюдения приличий. Лишь Кристон Коль изредка бросает недобрые взгляды, но к нему Люк давно привык — некоторые люди не меняются, сколько бы лет ни прошло. Пир затягивается заполночь, но только когда Эймонд, покачиваясь, поднимается с места, Люку тоже позволено уйти. Большой зал остается позади — в спину летят смех и громкие голоса. Небо за окнами черное, ни звездочки. Люк идет за Эймондом. У того — растрепались волосы, покраснели щеки и лихорадочно горят глаза. Язык поминутно пробегает по губам, точно слизывая оставшееся вино. Их шаги тонут в молчании коридоров. — Знаешь, — говорит вдруг Эймонд. — Как принц-регент я могу узаконить любого бастарда. Может, мне следует назначить новым кастеляном Харренхолла тебя, Стронг? Люк думал, что давно привык, но в этих стенах чужая фамилия снова звучит как пощечина. — Я наследник лорда Велариона,— говорит он блекло. — Мне не нужен этот проклятый замок. Всем известно, какая несчастливая участь ожидает тех, кому не повезло заполучить Харренхолл. Не так много времени прошло с пожара, сожравшего Харвина Стронга и его отца. — Морской Змей скоро отправится кормить рыб, — отмахивается Эймонд. — Дрифтмарк давно пора предать огню. Веларионы возомнили о себе слишком многое, пару раз женившись на Таргариенах. Когда я выиграю войну... "Но ты не выиграешь", — думает Люк. "Может быть, ты уже проиграл, просто об этом не знаешь". И оказывается прав. Люка селят в комнату, смежную с покоями Эймонда, поэтому когда приходит мейстер с письмом, он слышит. Переступает порог, хотя обычно старается не высовываться из своего угла — Эймонд и в Харренхолле без труда нашел женщину, чтобы греть себе постель, и меньше всего Люк хочет с ней пересекаться. Но сейчас в комнате только они трое, да и мейстер спешит убраться, точно не хочет оказаться рядом с Эймондом, когда тот приступит к чтению. Тот хмурится, разворачивает послание и начинает читать. Единственный глаз бегает по строчкам. Потом лицо бледнеет — так стремительно, что на миг кажется, Эймонд сейчас лишится чувств. Вместо этого он швыряет письмо на пол и принимается мерить комнату яростными шагами. Он не обращает на Люка никакого внимания, даже когда тот наклоняется, чтобы поднять послание. Королевская Гавань пала. Люк несколько раз перечитывает письмо, чтобы убедиться, не обманывают ли глаза. Так. Все так. Никаких сомнений. И тогда Люк смеется. Смех рвется из груди неостановимым бурным потоком. Он зажимает рот ладонью и сгибается пополам, но это не помогает. Эймонд замирает и резко оборачивается к нему. — Тебе смешно? — взвивается его голос драконьим ревом. — Смешно тебе, проклятый щенок?! У Люка уже болят щеки — так широко расползается улыбка. В такой момент и умереть не жалко. Голову кружит совершенно детская радость, бурная и неостановимая. Его мать на Железном Троне. Столица в руках Черных. Они выиграют эту войну. Эймонд бьет Люка ладонью наотмашь, но ни звезды в глазах, ни вкус крови на губах не могут испортить это мгновение. — Да закрой же ты пасть! Еще один звук... — голос Эймонда срывается от злости. А Люк все смеется, улыбаясь окровавленными губами. Эймонд хватает его за шиворот и трясет, как тряпичную куклу. Мир бешено мотается вокруг — еще чуть-чуть, и вместе со смехом Люк выблюет желудок. Но даже когда Эймонд впечатывает его в стену, хорошенько треснув головой, и затылок немеет от боли, Люк не может остановиться. Потом у его губ оказывается обнаженный кинжал. Тот самый, который он так и не решился взять. Кинжал, давно ставший символом его нерешительности, справляется с тем, что не под силу Эймонду, — обрубает смех. Люку приходится раздвинуть губы, чтобы не обзавестись еще одним ртом. Кинжал клацает о край зубов. — Думаешь, она победила? — шипит Эймонд. Лезвие плашмя давит на нижнюю челюсть, заставляя шире открыть рот. Люк не может ответить — приходится распластать язык, чтобы не пораниться. — Думаешь, я не разберусь с ней, после того как покончу с дядей и остальными изменниками? Я сожгу старую дуру заживо у тебя на глазах, чтобы ее крики пропитали тебе сны до конца твоей никчемной жизни! Люк знает, что давно сошел с ума, но ему нравится видеть Эймонда таким: растерянным, задыхающимся от бессильной ярости. Побежденным. Смертельная бледность ушла, теперь щеки горят гневным румянцем, даже глаз наливается кровью. И то, что Люк не дрожит и не пытается вытолкнуть кинжал изо рта, распаляет Эймонда только больше. — Не так уж тебе и нужен язык, правда? Или, может, тебе не помешает улыбка от уха до уха, хохотун? Люк легонько подталкивает клинок языком — вкус железа во рту все сильнее, но он давно уже привык к боли. Эймонд чуть отводит кинжал, острие замирает на нижней губе. По подбородку бежит струйка крови. — Мне нравится, когда у тебя губы в крови, — Эймонд и сам срывается в бред, его лихорадит, как в первый вечер здесь, но не от восторга, а от осознания своего сокрушительного промаха. И Люк не может не улыбнуться снова. — Мне нравится, когда у тебя на голове корона, — роняет он. Что-то мелькает в глазах Эймонда. На крохотное мгновение. Люку его почти жалко. — Теперь, когда моя мать сидит на Железном Троне, ты действительно король. Король Ничего. Кинжал врезается вперед. Острие упирается в заднюю стенку горла, щекоча холодной болью. На миг Люк хочет податься ему навстречу. Рука, сжимающая кинжал, дрожит, будто не может решить, дернуться вперед или назад. Люк смотрит на Эймонда из-под упавшей на глаза челки и гадает. Израненный рот горит. И все-таки — назад. С бьющим уши звоном кинжал летит на пол. Пальцы зарываются в вихры Люка, и Эймонд чуть не ломает ему шею, когда тащит к двери. — Мне давно пора было убить всех Стронгов в этом замке, — бормочет Эймонд с черной яростью. — Весь ваш проклятый род. Все вы — предатели и ничтожества. Люк едва поспевает за ним, голова мотается в такт взмахам руки, вцепившейся в его волосы. Он уже не смеется. Черные стены обступают их, медленно вдыхая в предвкушении. Они хотят крови.