Почти как Мейгор

"Это то, что сделает тебя счастливым", — сказала Алис Риверс. Люк не знает, сделался ли счастливее хоть кто-то из них. Люк не счастлив, однако дыра в его груди затягивается тонкой серебряной паутиной, слабо трепыхающейся на ветру. Эймонд не счастлив — его взгляд припорошен пылью невыигранных сражений, невзятых замков и недоломанных игрушек. Алис... Люк не уверен, что такие, как она, могут чувствовать счастье. Но у нее полнеет живот — что-то она получила. Черные стены Харренхола начинают давить на него, как когда-то — полые стены Красного Замка. За одними прячутся крысы, за другими — проклятье. Эймонд не суеверен, но по ночам он слышит, как тонко свистят раскаленные кирпичи. Эймонд не суеверен, но когда его целует Алис, перед глазами пляшут тени. Эймонд ненавидит чувствовать себя запертым — он и не должен. У него есть дракон и корона — что, если не это, дарует человеку величайшую свободу? Но дракона можно посадить на цепь, и каждый, кто был достаточно глуп, чтобы попасться в ловушку и возложить корону себе на голову, становится пленником Железного Трона. Даже если давно уже на нем не сидит. Даже если думал, что слишком хитер, чтобы дать ему напиться своей крови. Каждый раз, когда Эймонд думает, что удача повернулась к нему лицом, — это обман. Каждый раз, когда Эймонд получает то, что хочет, оказывается, что он хотел совсем не этого. Ну разве не смешно? — Разве не смешно? — спрашивает Эймонд, перебирая вьющиеся волосы своего бастарда. — Мы все хотим быть Эйгоном Завоевателем, но становимся Мейгором Жестоким. Может это и смешно, но бастард больше не смеется. Эймонд с отвращением спихивает его со своих колен. Каждый день они сталкиваются лбами с Кристоном Колем. Тот, верно, возомнил, что на десятый, двадцатый или, может быть, сотый раз ему удастся переговорить Эймонда, и потому раз за разом повторяет разные слова с одним и тем же смыслом. А Эймонд все время забывает, почему не может просто полететь в Королевскую Гавань и убить их всех. — Потому что у них больше драконов, — говорит Кристон Коль. — Потому что у тебя другая судьба, — говорит Алис Риверс. — Это безумие, — говорит Кристон Коль. — Я расскажу, что тебя ждет, — говорит Алис Риверс. Но какая разница, у кого сколько драконов и что думают об этом боги? Да и умереть в кровавой буре, утащив за собой всех, кого получится — так ли плохо? Все лучше, чем состариться и стать беззубым. И если совсем начистоту, Эймонд не верит в смерть. Не для себя. Такие, как он, не умирают, или умирают, но сильно позже, когда пепел старых побед от старости обращается в зыбучий песок. Он будет жить, пока будет жечь. В его жилах течет пламя, пламени нужен выход. А пока — оно киснет и бродит, как раздавленные ягоды. Харренхолл — последний островок болезненной жизни посреди выжженной пустыни. Трупное зловоние уже сочится сквозь щели в стенах, когда Коль сдается и начинает готовиться к выходу — с теми, кто еще стоит на ногах. Эймонд надеется, что никогда больше его не увидит. Так у него со всеми, кто помнит его ребенком — до дракона. Так у него со всеми, кто видел то, что не должен был. "Кто ты?" "Тот, кого ты всегда боялся." "Зачем ты здесь?" "Чтобы убить тебя." С этим уже ничего не поделаешь — настороженность пустила слишком глубокие корни. Что-то к своей семье Эймонд чувствует, что-то стайное и с привкусом детства, когда тебе так мало лет, что ты еще не задумываешься о будущем, и никто пока не умер и не сошел с ума. Но проще, когда людей из детства нет рядом. Когда-то в Королевской Гавани жил мальчик, у которого был брат, больше и сильнее него. Когда-то в Королевской Гавани жил мальчик, у которого была сестра, бережно дувшая ему на сбитые костяшки и украдкой показывавшая большого мохнатого паука, которого прятала в подоле платья. Когда-то в Королевской Гавани жил мальчик, у которого была мать, прижимавшая его к себе и ласково перебиравшая его длинные светлые волосы. Тот мальчик заснул, убаюканный колыбельной кинжала и сказкой про самого большого дракона, но иногда ворочался во сне, встревоженный не тем словом, не тем взглядом, не тем запахом. Эймонд пока не придумал, как его убить. Семья — далеко. Теперь исчезнет и Коль — останется только бастард, а его жизнь — тонкая паутинка, которую так легко оборвать одним взмахом кинжала. Эймонд думает об этом каждый день. И каждый день откладывает на завтра. Раньше это было веселой игрой. Теперь все веселье вытекло, осталась привычка. Эймонд по привычке сидит в Харренхолле и по привычке ждет новостей, как будто хоть одна сможет его порадовать, как будто хоть что-то эти бестолочи могут сделать правильно без него. Эймонд по привычке доводит Коля до белого каления и по привычке представляет, как душит его цепью десницы, обернув золотые звенья вокруг пальцев. Эймонд по привычке заваливается к бастарду поздним вечером и по привычке пытается его напугать или раззадорить — и каждый раз удивляется, когда тот, вместо того, чтобы с отвращением отпрянуть или задохнуться возмущением, льнет к нему, а покрытые шрамами губы податливо распахиваются. Почти как двери замка, брошенного Деймоном Таргариеном. Это не весело. Но это привычка. На каждую ночь с Люком, Эймонд проводит три или четыре с Алис. Она уже не привычка, а зависимость, но Эймонда это странное притяжение не пугает. В ее улыбке — невысказанное обещание, намек на смысл, который он никогда не искал, потому что верил — жизнь нужна лишь для того, чтобы сжечь ее быстро, ярко и уйти с громким всплеском. Короли так не умеют, поэтому Эймонд не называет себя королем. Кто бы согласился на такую судьбу? Дожить до удара, когда все великие дела уже переделаны, как Эйгон Завоеватель. Или скончаться в каком-нибудь далеком замке, не удержав власть, как Эйнис Таргариен. Или быть пожранным собственным троном, как Мейгор Жестокий. Или потухнуть в окружении призраков тех, кто ушел раньше, как Старый Король... Хуже некуда. Если уходить — то с кровью и пламенем, на спине своего дракона, пока тысяча голосов проклинает день, когда ты появился на свет. Колю стоило бы поучиться у щенка Рейниры, которого он так ненавидит, — тому надоело повторять одни и те же слова куда быстрее. Он вообще теперь почти не разговаривает. Когда по ночам Эймонд шепчет ему на ухо сказки, как сожжет его мать заживо, Люк только спрашивает: — Когда? Без издевки, но сам этот вопрос — одна большая издевка. Как любой вопрос, у которого нет ответа. Когда Эймонд спрашивает, кто его король, Люк смотрит на него тускло и глухо. — Ты уже знаешь, — роняет он и наклоняется к уху Эймонда. — Ты мой дракон. И каждый раз Эймонд морщится. Иногда ему кажется, что он заключил сделку с Чужим. Неужели когда-то он мечтал об этом? Еще давно, когда отец был жив, и им всем приходилось уживаться друг с другом, Эймонд часто представлял, что может сделать. Проскользнуть ночью в комнату своего племянника и приставить кинжал к его горлу — ничего сложного. Заставить его плакать. Заставить его умолять. Сломать, расколошматить в кровавые осколки и порезаться о них же. Эймонд представлял, как заорет Рейнира, когда утром обнаружит своего щенка с багровой змеей на лице и еще одной — на шее. Эймонд представлял, как вынырнет из дряблого ступора отец, заоозирается, не понимая где он и как здесь оказался. Эймонд представлял, как придет в ярость дядя, но в то же время — поймет его лучше, чем кто угодно. И может, оно бы того стоило. "Кто ты?" "Тот, кем ты всегда хотел стать." "Зачем ты здесь?" "Чтобы рассказать тебе, что победы — это пепел." Теперь Эймонд может сделать что угодно, и ничего ему за это не будет. Но победа на вкус серая, как дорожная пыль. Каждый раз, когда побеждаешь, впридачу идет что-то, высасывающее радость. Шрам на всю щеку впридачу к дракону. Павшая Королевская Гавань впридачу к взятому Харренхоллу. И мальчишка, который не сломался, а просто потух — так огонь выходит из обугленных бревен, когда забываешь его покормить. "У меня есть дракон, ведьма и щенок", — думает Эймонд. "Что мне еще нужно?" Все? Ничего? Что-то одно? Все сразу? — Знаешь, почему я так и не вырезал тебе глаз? — спрашивает Эймонд однажды, надавив большим пальцем на веко Люка. Тот смотрит на него прищуренным правым глазом, будто и не боится совсем. — Почему? Эймонд ослабляет нажим, мягко массирует глазное яблоко, потом задирает веко так, что показывается красная изнанка, иссеченная сосудами. Темная радужка блестит, но это — лишь отражение огня в камине. — Я боялся, что ничего не почувствую. Внутри Алис растет его ребенок, а внутри Эймонда — тревожное нетерпение. Он сидел без дела слишком долго, еще немного — и сам превратится в разваливающуюся рухлядь, годную лишь на то, чтобы пыль собирать. Что он вообще здесь делает? Окружил себя стронговскими бастардами, может даже, породит еще одного, хотя после всех разговоров о Мейгоре Жестоком и слухов о мертворожденных детях Алис, Эймонд не сомневается — она выродит перекрученного монстра с драконьими крыльями. Надо было украсть шутовской колпак Грибка, пока была возможность. Он пошел бы Эймонду не меньше, чем старая корона. По ночам кровь поет в ушах, нашептывая, что делать дальше, и каменный глаз горит в глазнице холодным уверенным огнем. Но при свете дня на Эймонда временами накатывают сомнения. — Я знаю, что делаю, — говорит он Кристону Колю. — Я знаю, что делаю, — говорит он себе. — Конечно знаешь, — шепчет ему на ухо Алис Риверс. Иногда Эймонду от ее взгляда тепло, а иногда — по спине бегут мурашки. "Я не возьму ее с собой", — решает Эймонд. На кого-то нужно оставить замок. Не на бастарда же. Он перестал держать Люка взаперти — нутром чувствовал, что тот не сбежит, хотя, может, немного и надеялся. Но мальчишка лишь скитался по коридорам, как бесхозный призрак, пугая слуг и беся Коля. И все-таки — Эймонд его убьет. Не сейчас — после того, как накормит пеплом, пока он не начнет блевать. Тем вечером Эймонд долго не может найти Люка — тот оказывается в Богороще, незванный гость Старых Богов и зловещего шепота алых листьев. Эймонд хмурится. — Ты чего здесь забыл? Люк медленно отлипает лбом от белого ствола. — Ничего. Просто привыкаю к темноте. — Не привыкай, — скалится Эймонд. — Ты ее еще не скоро увидишь. Мы летим за пожарами. Где-то что-то гореть должно. Эймонд до смерти устал от черного. — Когда? — спрашивает Люк. — Сейчас.