Почти как Мейгор

Эймонд держит свое слово — топит Речные Земли в огне. Раскаленный воздух обжигает им лица, крики рвут уши — крики людей, сохранивших верность его матери. А Люк не чувствует ничего. Это — еще одна причина, почему он никогда не сможет вернуться домой. Дома больше нет, имена матери и братьев уже который день — не больше, чем глухое эхо. Когда в черное небо взвивается первый стоб пламени, Эймонда охватывает лихорадочный задор. Камни плавятся, кричат люди, и Вхагар ревет так громко, что закладывает уши. Эту мелодию он знает. Огонь, который несет тьму. Смерть, которая несет жизнь. Но чем больше Эймонд жжет, тем исступленнее его ярость. Драконы Рейниры не торопятся прилетать. Речные Лорды не бегут сломя голову присягать Эйгону. И бастард... Когда они летят над пожарищем, Эймонд тянет его за волосы, разворачивая к себе. Лицо Люка — грязное от пепла. Серые хлопья застряли в ресницах и волосах, перепачканные губы приоткрыты, но в глазах — ни страха, ни сожаления. — Совсем окуклился, бастард? — Эймонд перекрикивает рев пламени. — Это ведь и твои люди тоже. Люк жмет плечами. — Моих людей сжег мой дракон, — отросшие волосы падают ему на лицо, закрывая глаза. — Кого же здесь винить? "Меня!" — хочет заорать Эймонд. Как мелкий ублюдок смеет посягать на то, что его по праву? Эймонд хочет увидеть ненависть. Или страх. На худой конец — обожание, как в тот единственный раз, когда Люк целовал ему ноги. Только не эти мертвые глаза. Словно услышав его мысли, Люк вскидывает голову. — Ты слишком живой для меня, Эймонд Таргариен, — от звука своего имени Эймонда передергивает. — Разве я не говорил, что так будет? Вхагар влетает в густой столб дыма, и они оба заходятся в приступе кашля. Глаз жжет так, что он слезится — болезненно непривычное чувство. Эймонд не плакал с тех пор, как получил дракона. Сначала — боялся, что рана не заживет, если будет мокнуть от слез, потом — уже по привычке. По щеке впервые за много лет бежит едкая капля. Вхагар закладывает крюк, снова ревет. Пальцы Эймонда привычным движением смыкаются на вороте Люка. Он может выбросить мальчишку из седла одним рывком, но только утягивает набок. Голова и плечи Люка повисают над огненной пропастью. На серых щеках — две чистые дорожки. — Может, это ты слишком живой для меня, — шипит Эймонд. Под ними проносятся горящие руины. Искры взвиваются так высоко, что колют пальцы. Горячий ветер яростно треплет волосы. — Ха, — говорит Люк. Эймонд никогда не слышал смешка более мертвого. — Что, правда? — Откуда тебе знать? — рискуя потянуть плотно закрепленную в оковах седла ногу, Эймонд наклоняется к его лицу. — Что ты сделал, чтобы заслужить правду? — А ты? Сцепив зубы, Эймонд втаскивает Люка обратно в седло и командует Вхагар снижаться. Вхагар опускается неподалеку от горящих развалин. Гигантский погребальный костер ярко сияет в ночи. Воздух воняет гарью, но направление ветра вскоре меняется, принеся запах реки и леса. Эймонд пинает валяющееся на земле яблоко, потом поднимает его, садится на землю и достает кинжал. Люк устраивается напротив, скрестив ноги, — спиной к огню. Мягкие мазки лунного света сглаживают углы обострившегося лица. — Хорошо, бастард, — говорит Эймонд. — Давай поиграем в правду. — Давай, — говорит Люк. — Зачем это мне? Эймонд обнажает кинжал и принимается счищать с яблока кожуру. На землю сползает первая зеленовато-желтая лента. — Если я решу, что ты врешь, то послушаюсь Коля и обменяю тебя на свою мать. Он смотрит на Люка. Тот меняется в лице — едва заметно, но это самая человеческая реакция за много дней. — Чего-то ты еще боишься... Пласты кожуры мягко плюхаются на землю. Это не вопрос. Люк пожимает плечами. — Все чего-то боятся, — говорит он устало. — Что мне рассказать, чтобы ты успокоился? Эймонду не нравится его тон. Лезвие кинжала перепачкано в яблочном соке. Несколько мгновений Эймонд раздумывает, не засунуть ли его снова Люку в рот — просто чтобы напомнить, кто они и где. Но вместо этого спрашивает: — Что с тобой сделала Алис? — Она тебе не сказала? Она всегда изъясняется загадками, его Алис. Чаще всего это раздражает — иногда Эймонд даже мечтает вырезать язык и ей. Но теперь хорошо понимает: когда он злится — это хотя бы не скучно. — Отвечай. Люк трет большим пальцем кончик языка. — Наверное, дала мне одно из тех любовных снадобий, о которых судачили слуги, что же еще? Эймонд кривит губы. Вытерев кинжал о штанину, прячет его в ножны. Потом надавливает большими пальцами у черенка и разламывает яблоко на две половины. Из сердцевины ему навстречу слепо извивается червяк. — Какая чушь, — говорит Эймонд и с отвращением отбрасывает располовиненное яблоко. Он готов поверить в видения и долетающее эхо будущего, но на сказках про кровавые ванны и привороты проводит черту. — Бредни необразованных простолюдинов. Хотя что взять с бастарда? Уткнув ладони в землю, Люк подается вперед. Его губы — у самого подбородка Эймонда, когда он шепчет: — Но ведь это сработало. Доказать тебе еще раз? Эймонд отпихивает его — так резко, что Люк заваливается на спину. — Ты думаешь, мы закончили? — Я думаю, мы и не начинали, — отвечает тот, не поднимаясь. Эймонд даже не может понять о чем речь, потому что не видит его лица. — Садись, — приказывает Эймонд. Люк садится. А Эймонд вдруг не знает, как задать следующий вопрос. — Если это и правда ворожба... — начинает он было. Замолкает. Он что, сам уже спятил? — То что? — спрашивает Люк. Эймонд жалеет, что убрал кинжал в ножны. Пальцы чешутся, мечтая сомкнуться вокруг твердой холодной рукояти. — "То что?" — передразнивает он со злостью. — Хочешь сказать, ее варево заставило тебя меня полюбить? Это все — полная дурь, и от запаха гари, который принес ветер, у Эймонда сохнет горло. Люк таращится на него, как выпавший из гнезда совенок. И вдруг заливается хохотом — таким истошным, что у Эймонда звенит в ушах. Это скорее вой, чем смех. В нем нет ни веселья, ни безумия — только упоение. — Конечно, нет, — выдыхает Люк, оглушенно глядя на Эймонда. — При чем здесь вообще любовь? Можно подумать, она нужна мне или тебе. Эймонд вспоминает, как руки Алис обвивали его грудь двумя теплыми змеями. И с неожиданной яростью думает: "может, и нужна. Живой я человек или нет?". Но до тех пор, пока между губ Люка мелькает острый язык, предпочитает оставить эту мысль при себе. С улыбкой Люк говорит: — У меня не осталось живых сердец, помнишь? Я люблю только мертвых драконов. — Тогда к чему это все? — Эймонд в одном шаге от того, чтобы прекратить безумный допрос и вогнать бастарду кинжал под подбородок. Огонь, который он так старательно выпускал последние несколько дней, плещется в венах едкой желчью. — О том, что все, что нас связывало, — это выколотый глаз, убитый дракон и твое желание меня прикончить. А теперь нам обоим все равно, — в глазах Люка — ледяной свет далеких звезд. — О том, что мне было холодно, и я хотел, чтобы ты согрел меня. Но из тебя паршивый дракон и паршивый король, Эймонд Таргариен, ты ведь и с собой-то не знаешь, что делать. Нам с самого начала следовало поменяться местами. Ты сожжешь себя быстрее, чем успеешь оглянуться, — и кто тогда согреет тебя? — Да уж точно не ты, — ярость возвращается старой побитой псиной, забредшей слишком далеко от дома. — Правда? Ну давай, скажи, что я не стал для тебя особенным, когда забрал твой глаз, так же, как ты не стал особенным для меня, когда забрал моего дракона. Мы ведь играем в правду? Игра — это когда играют двое. Вместо ответа Эймонд ударяет его по лицу. Люк вспахивает локтем землю, сплевывает кровь. Разомкнув губы, тыкает языком в расшатавшийся зуб. И очень спокойно спрашивает: — Этого тебе не хватало? Дай угадаю, ты опять не рад получить то, что хотел? — Заткнись, — отвечает Эймонд так же спокойно, хотя внутри у него все кипит, и под кожей поселился выводок ядовитых муравьев. — Вот теперь ты мне надоел. Скажешь еще слово в моем присутствии — я вырежу тебе язык. В этот раз угроза не пустая. Люк пожимает плечами, снова сплевывает кровь и вытягивается на земле, закинув руки за голову. Эймонд ложится к нему спиной. Брошенный кинжал валяется в траве между ними, но никто за него не берется. Оба уже не хотят.