Терновый Венец

      Девушка проснулась от удара солнечных лучей, пропускаемых через маленькое оконце. Прийти в себя и вспомнить вчерашние события ей далось трудно. Она находилась будто бы в похмелье, пытаясь собрать свой разум по частям и выстроить цельный сюжет. Морщась от жгучей боли в ногах, она вертелась в тёплой, белоснежной кровати, казалось, сотканной из снежных хлопьев. Осознание того, где она сейчас находится, пришло неожиданно. Ещё неожиданней стало шуршание страниц, доносившееся прямо под ухом. Открыв глаза, мисс начала оглядывать помещение, в котором она находилась. Каменные стены, покрашенные в белую краску, окружали её с четырёх сторон. Рядом, по левую сторону, стояла старая тумба, которая словно шаталась от каждого дуновения ветерка. Потолок тоже был весь закрашен в белизну, но где-то краска уже слазила от потоков дождя. Некоторые углы даже заросли мхом и паутиной, на которой ползал небольшой паук.       Рядом с ней, прямо на полу, сидел её вчерашний знакомый – молодой, высокий священник, перелистывающий в руках ветхую и истрёпанную книгу. На коленях лежала другая – «Утопия» Томаса Мора, по-видимому, уже прочитанная. Он либо не замечал пробудившуюся юную леди, либо заметил, но был полностью поглощён книгой. Зрачки бегали так быстро, что, смотря в них, кружилась голова. Попытавшись тихо встать с постели, она вытащила из-под одеяла ноги, и, вставая, доска под ней издала громкий скрип, привлёкший внимание второго человека в захудалой каморке. Долговязый юноша характерно захлопнул книгу и привстал, повернув голову к ней. Лицо его было строгим, один глаз глубокий, тёмный, а другой будто бы напротив – яркий и счастливый, хотя оба являлись карими. Взгляд уставший, но отзывчивый, улыбка полностью такая же.       – А, доброе утро – священник отложил книгу на тумбочку и обратил свой взор на миловидную девушку. – Как вам спалось?       – М? – Она потёрла глаз, громко зевнула и только потом услышала вопрос. – Ну.… Прилично.… Вполне…       – Вот и замечательно. – Его голос был чуть бодрее, чем вчера, но хрипотца никуда не пропала. Быть может, оно и к лучшему. Фриц встал и, подойдя поближе к леди, так же дружелюбно посмотрел ей в лицо. Глаза, недавно проснувшиеся, не напоминали что-то привлекательное и симпатичное, а слабые мешки под ними и вовсе убивали в даме всякую красоту. И всё же, назвать её не прелестной означало бы полную слепоту. Её взгляд, пускай и неимоверно уставший, излучал решительность и упёртую веру в себя, но в то же время кротость или даже смущение. Волосы чистые, но взъерошенные, словно только что из птичьего гнезда. Лицо бледное, скулы заострённые, нос прям и остёр на кончике, а брови то ли такие же прямые, то ли вразлёт и вечно серьёзные. В целом, если убрать всю эту усталь, порочащую любую принцессу, получится стойкая, настойчивая и крайне обаятельная внешностью леди светского рода, а то и какая-нибудь нимфа.       Фриц долго всматривался в её фигуру и несколько раз собирался заговорить, но потом замолкал. Когда же мисс собиралась полностью встать с кровати, он тут же поднялся и сложил руки за спину в привычной для него манере.        – Извольте узнать, куда же вы собираетесь?       – Ну… – та помолчала, вроде бы стыдясь чего-то или задумавшись, но секунду спустя храбро подняла голову. – Тебя это не касается!       – Может быть. – Священник отступил обратно к углу и сел туда, вновь обратив внимание на книгу.       – Где я? – без промедления она задала вопрос, беспокоящий её превыше остального. Это место она не узнавала. Столь яркое и лучезарное, да ещё и тесное до невозможности помещение не навлекало на неё тревогу. Даже наоборот, успокаивало её, но ощущение потерянности не оставляло вечно настороженную даму в беде. Иногда это качество ей помогало избежать щепетильных ситуаций, но сейчас больше раздражало.       – Вы в монастыре. – Спокойным голосом отвечал Фриц, бегая зрачками по строкам.       – А точнее?       – А точнее, в моей небольшой обители.       – Так ты… – она посмотрела на него неким подозрительным взглядом, смешанным с удивлением. – Монах?       Фриц промолчал. Монахом он не был, он был сиротой, принятым собором и ведущим жизнь свою так, как монах. Произошло это не по его воли, но других выборов у него не было. Судья, что приютил юнца, долго не мог держать его в своих лакеях и слугах, и Фриц это понимал. Потому и стал то ли монахом, то ли священником, то ли дьяконом, а признавать этого не хотел. Стыдился почему-то.       Оторвавшись от книги, он подпёр подбородок рукой, чей локоть в свою очередь упёрся на колено, священнослужитель посмотрел прямо в лицо девушке.       – Теперь давайте на чистоту. – Он нахмурился, омрачив свой вид, и набрал в грудь воздуха. – У вас есть дом?       После долгой минутной паузы, леди отрицательно покачала головой, явно нехотя этого признавать.       – Понятно.… А если я.… Ну, предположим, могу вам его предоставить?       – После вчерашнего «недоразумения», я боюсь входить в предоставленный тобою дом.       В её словах явно была желчь. Впрочем, винить её не за что. Вчера она не смогла даже отползти от Фрица, а сейчас, уже набравшись сил, может язвить над ним, сколько позволит ей её длинный язык. Если, конечно, захочет.       – Это… я не хотел! Вышло нечаянно… я-я… – его шок и смущение одновременно заставило девушку немного улыбнуться. Раньше все служители церкви казались ей бездушными, хладнокровными и алчными. Против самой церкви или Бога она ничего не говорила, но про их служителей она наслышалась вдоволь. Метод их лечения прост – Бог сказал. Может, так и есть, но прощаться с жизнью не хотелось никому. А священники получали со смерти деньги и почёт. Но этот дурачок не был похож на них, за исключением сутаны. Он вёл себя добродушно, вежливо и искренне, и даже сейчас его стыд не был таким уж натянутым. Но его чрезмерная доброта настораживало леди, отчего та напряглась и сверлила подозрительного юношу взглядом.       Когда же Фриц вроде бы пришёл в себя, но краска с лица так и не спала, он долго не мог посмотреть даме в глаза и много раз бормотал что-то на подобии «я не хотел», «вышло случайно» и «просто идиот!», вынуждая собеседницу невольно хихикать. Однако разговор он просто так не оставил. Почти окончательно избавившись от неожиданного румянца, священник прокашлялся и неуверенно заговорил.       – Я… действительно могу предоставить вам дом и еду.… Если вам будет угодно…       Потом он, снова смущённый вчерашним нонсенсом, замолчал и попятился в книгу, желая прикрыть опять появившийся розовый оттенок. В улыбающейся леди проснулось некое ребячество. Она была острой на язык, как в оскорблениях, так и в поддразнивании, но если она поступит с ним так жестоко, то о дальнейшем развитии диалога можно только мечтать…       Диалог…       Мысли о нынешней ситуации заставили её прокашляться и сесть ровно, выпрямив спину. Фриц последовал её примеру, но в глаза ей так и не посмотрел. Так они сидели и молчали. Прошло минуты три, пока девушка не подала голос:       – То есть, ты хочешь дать мне… какую-то работу, за которую мне дадут и дом, и еду?       – Можно сказать и так…       – А зачем тебе это? – Она была далеко не глупой и понимала, что это за работа. Священник может предложить только два варианта: уйти в монастырь и жить как он сам или устроиться тут служкой. Первый вариант её никак не устраивал. Запирая птиц в клетках, богатые люди не задумываются о том, хотят ли те снедать и пить из их рук. Хотят ли дорогостоящие животные быть в тепле и уюте, как к этому привык простой человек. Они погибают от тоски по просторному небу и его свободе, так и не побывав там больше. А быть монахиней равносильно быть птицей в этой самой клетке, а в этом случае – монастыре. День изо дня ходить в монастырь, молиться, спать, есть и так проходит неделя, потом месяц, а затем и год. И одежда одна и та же. Мысль о её жалком виде в треклятой сутане тяготила и не давала нормально подумать!       А прислуживать церкви было бы просто мукой. Каждый день видеть одинаково-скучные бородатые лица и вдыхать противный воск уже значился бы кошмаром. Она ненавидела запах воска. Что-то неприятное её сопровождало с этим… воспоминанием? Она не помнила, почему и как стала недолюбливать такую простую деталь, вроде подгоревшей свечи, но факт остаётся фактом. Её от этого тошнило и выворачивало, отторгало и сводило с ума. А разве выбор есть? Либо тут, либо на улице, либо… у виселицы…       Сглотнув, она уже представляла, как её предыдущий «хозяин» жалуется судье, что якобы воровка украла у него медальон, самое важное в его ничего незначащей жизни. Какой глупый бред и абсурд! Но, разумеется, поверят не ей, утверждающей полную правду, что медальон дался ей по наследству, а этому тюфяку с голубой кровью. Был бы с ней ныне брат, шансы, может, и уравновесились, но пока тот вечно где-то пропадает, придётся выкручиваться самой.… Если её, конечно, тут найдут.       Задумавшись, она не заметила, как её собеседник даже не пытался что-либо сказать на такой простой, казалось бы, вопрос. От этого у леди пронеслась лёгкая дрожь. Что от неё хочет этот молодой монах? Она вновь открыла рот, что бы повторить свой вопрос, но как раз аккурат до её ушей донёсся тихий перезвон. Священник встал с пола и улыбнулся сидящей на постели даме.       – Я прошу прощения, мисс. Мне надо идти. – Его лицо было как всегда таким простодушным и добрым, что не верить ему, казалось, было невозможно. Однако он был чрезвычайно мил и дружелюбен именно к ней, что, естественно, не могло не тревожить…       – Зачем я вам? – Она была непреклонна, а её взгляд излучал сталь, отчего Фриц невольно попятился. Ответить ему труда не составляло, но ответ его был настолько натянутым и слабым, что она бы точно ему не поверила. Да и кто бы поверил? Разве что точно такой же человек, как и он. Желание помочь – ложь, добродетель – корыстное деяние. Везде и всем чудится обман, когда люди пытаются просто помочь. И что, для этого обязательно нужно становится другом или знакомым? Почему многие пытаются найти изъян в обычной отзывчивости? Это так трудно, взять и рассказать о своих проблемах?       Фриц их не понимал. Каждый год, сколько он себя помнит, в церковь приходили люди, нуждающиеся в кровле и еде. Даже те, кто крещённым не был. И всех их принимал собор под своё крыло. Но в последнее время таких становилось всё меньше, а священники приходили всё корыстней. Это раздражало и обезнадёживало. Даже если он жил не так уж и много, для него было благим делом – принять в свой дом любого бродягу. Увы, сейчас многие полагаются только на свою силу, находясь в предсмертном состоянии. Это неплохо. Но порой они берут слишком тяжёлый груз.       – Вы мне ни к чему. – На этот раз Фриц сказал крайне грубо, заставляя девушку поёжиться от неожиданно тяжёлой атмосферы. Стоя к ней спиной, он казался ещё мрачнее и выше, чем был вчерашним вечером. – Я служу Богу, а не вам.       Хрупкая дверь захлопнулась с необычайно силой. Пыль, скопившаяся за столько лет без уборки, встрепенулась и взлетела, устроившись в воздухе. Слегка шокированная и сбитая с толку леди хмуро смотрела туда, где секундами ранее стоял Фриц и долго шмыгала носом, пытаясь, походу, испепелить дверь взглядом. Слова прозвучали грубо на фоне всей этой вежливой приторности, но такой ответ она могла и вполне ожидала. Станет он ещё озвучивать свои цели. Она подметила и то, что он сохранил своё навязчивое «вы», даже будучи раздражённым. Это было забавно.       Гордо хмыкнув, леди встала с кровати и начала снова осматриваться. Паутины в углу вместе с паучком она не увидела. Девушка потёрла переносицу тонкими пальцами и тяжело выдохнула. Ну и угораздило же её попасться… сюда.… Насколько она помнила, таких церквей всего две – на севере, где она сейчас и находилась и на юге. Южная церковь походила больше на часовню, маленькую и открытую. Она не была ни в одном из этих мест, лишь на кладбище, которое, в свою очередь, жил подле этой самой часовни. Однако в самом храме, с чьим размером здесь мог сравниться только особняк Судьи, она так и ни разу не побывала. Только смотрела издалека, стоя у невысокого подножья, обняв сильную руку старшего брата. Тогда ей было всего лет девять, а родители только-только погибли с голоду, и брату ничего не оставалось, кроме как пойти на флот. Навещал он свою сестру редко, раз в год ему давали поблажку, и тот возвращался к ней с сувенирами. Вот только на этот раз, его задержка была фатальной. Уже как второй год он не возвращался, и осиротевшая девица перестала справляться со своим трудом крестьянки. Её перестали содержать и кормить, выгнали из дома и даже пытались привлечь к этому делу суд. Но неведомым чудом у неё получилось выхватить крохотный шанс и заменить одну из служанок лейтенанта в отставке, от которого она вчера сбежала, прослужив ему шесть месяцев и двенадцать дней.       Сказать по правде, солдатом он был хорошим. Но именно как солдат. Он прекрасно справлялся со своими обязанностями, неплохо владел своим небольшим куском местности, предоставленном за верную службу, и ко всему этому, отдавал дань Судье, церкви и, в первую очередь, королю. И всё же, хорошим человеком его, отнюдь, не назовёшь. Жена у него была одна, некрасива, тиха и мрачна, но со слугами супруга была в ладах. Это женщина была, пожалуй, единственной персоной в доме, чья аура не вызывала отвращение. Её муж, наоборот, так и хотел, что бы его все ненавидели. Или, так казалось только юной мисс, попадавшую вечно под его горячую руку. Его манеры славились в простой черни. При светских дамах он вёл себя аккуратно и снисходительно, а возвращаясь в свой приторный дом, не забывал отхлебнуть позолоченную рюмку глинтвейна и поприставать к своим служанкам, часто наказывая их за сопротивление. Что ж, когда девушка уходила от него, она точно знала, на что идёт. Уж лучше с голода подохнет, чем проведёт в этом проклятущем доме ещё хоть месяц! И каково же было её удивление, когда этот человек, казалось бы, такой ветреный и равнодушный почти ко всему, резко встрепенулся. С чего бы ему понадобился её медальон, ей и в голову не приходило, но он был её по праву. Однажды ночью этот мерзавец пытался выкрасть его. Она проснулась как раз вовремя, что бы увидеть его и отнять свою единственную драгоценность.       Досталась она, кстати, ей от отца. Он дал эту вещицу своему старшему сыну, а тот уже отдал этот крохотный амулет сестре и наказал беречь, сказав, что наследие от батюшки. С тех пора она его не снимала даже в банях и речках, когда купалась. Эта поношенная цепочка заменила ей крест. Внутри него всегда было пусто, но эта пустота грела ей сердце. Каждый раз, поворачивая ключик, она с трепетанием души думала: «А может, там что-то всё-таки есть?» и, ни капли не разочарованная, закрывала полый медальон. Плаксивой она не была. Разумеется, были моменты слабости, когда ещё маленькой девчушкой обнимала стёртые в кровь из-за вечных падений с плуга колени своими грязными, мозолистыми руками. Тогда она ступала на замшелый порог небольшого домика, отворяла со скрипом дверь и спокойно шла в дальний угол. Сжимаясь в комочек, она не думала о том, что такая бедная и несчастная жизнь бывает только у неё. Она видела, проходя мимо по другим полям, как такие же мужчины и иногда даже женщины вели такой же плуг на таком же худом муле. А некоторые вели и на себе. Да, у них была семья, которая помогает в трудную минуту, готовая даже взять подобную махину весом в тысячу фунтов на свои плечи. А у неё был мул. Слабый, старый, но был. А ещё, были соседские мальчишки, которые, из-за скуки, бежали помогать всем подряд, в том числе и ей.… Иногда они даже играли вместе…       Наконец выбравшись из своих грёз, девушка, опять серьёзная, как облака перед грозой, немного размялась и подошла к двери, прислонившись к ней ухом. Тот священник должен был уже уйти, но шаги других монахов не прекращались. Маленький разъём между сухими, дубовыми досками давал не только слышать происходящее, но порою и видеть. Монахи, проходившие там, за комнатой были худыми и горбатыми. У некоторых, с бородой до колен, просвечивалась ясная седина. У других, более молодых и безбородых, особых причуд не было. Разве что глаза более весёлые и улыбки задорнее. Женщин подглядывающая дама не замечала, но то в принципе было логичным.       Удостоверившись, что как минимум большая часть мужчин, находившихся в этом монастыре, ушли – девушка грубо толкнула дверь плечом, полагая, что та заперта. Но она с лёгкостью отворилась, и леди, не успев вовремя среагировать, упала на плечо, толкающее дверь, выбив из лёгких весь воздух.              Путь от монастыря до церкви занимал пару минут. Как раз достаточно, что бы подышать свежим, прохладным воздухом и размять ноги, онемевшие за времяпрепровождением в библиотеке. Конечно, дойдя до своей коморки, у него была минутная разминка, но этого было не достаточно. Библиотека находилась в том же монастыре, где и жил Фриц и расстояние между ними составляло не более трёх дверей и двух коридоров. Да и придя туда, молодой священник продолжил своё ночное чтение, изредка поглядывая на спящую даму. Иногда ему приходили мысли, что-то вроде: «Почему она?» или «Почему в церкви?». И на всё был ответ – «такова Божья воля». Его не учили именно так, такой ответ уже давно вышел из моды. Но это оправдание иногда действительно успокаивало его в трудную минуту.       С понуренной головой, Фриц шагал, не обращая внимания ни на пение колоколов, так глубоко входивших в сознание горожан даже за несколько миль от них, ни на карканье ворон, так удобно нашедших себе толстую ветку. Он был поглощён своими размышлениями, известными только ему и Богу. Он не посмотрел на розарий, так красиво простилавшийся вдоль дворового фасада церкви, не посмотрел на саму величавую церковь. Он видел её уже тысячи раз и путь он этот проходил уже тысячи раз. Он вызубрил чуть ли не каждый уголок этого места, где вырос. Смог бы даже обойти с закрытыми глазами всю церковь и монастырь. Впрочем, он уже пытался пару раз и, натыкаясь на идущего по своим делам монаха, проваливался в собственном задании, когда монах этот ворчал и насылал на Фрица разные проклятья. В ответ тот лишь получал угрюмую гримасу и сразу уходил от дьякона подальше, всё ещё ворча, но сменив проклятья на молитву.       Так, трижды провалившись в этом деле, священник просто наслаждался мрачным видом церкви весною, пёстрым – летом, тоскливым – осенью и безлюдным в зиму, уже не пытаясь скрасить свою скуку. Люди тоже постепенно становились всё скучнее и скучнее. Сюда приходила в основном чернь, но и люди с напыщенной династией тоже были не прочь от молитвы. Особенно часовню охотно посещала судебная процессия, состоящая из прокурора, секретаря суда, протоколиста и прочих судебных приставов во главе с Судьёй, уже не раз упомянутым. Вот только, по правде говоря, Фриц их не видел. Они проходили как-то тайком, по тем ходам, которых не знал даже он. И всё же, сильно его это не волновало. Отца он и так видел каждый праздник в соборе, а на остальных смотреть было тошно. Все важные, вульгарные, надменные, хотя прекрасно знают, что без тех, над кем они ныне смеются, смеялись бы над ними. Один только мэтр Флау вёл жизнь серой мыши, хотя человеком он был весёлым и радостным. По крайней мере, так он вёл себя при народе и своим приёмным сыном.       Священники часто завидовали своему брату дьякону. Они-то пошли не по своей воле. Их заставили безответственные родители, которые, имея целую свору неотёсанных детей, не знали, как бы всех их обеспечить и сдавали на попечение церкви. Хотя Фриц тоже не особо отличался от такой судьбы, его отец был чуть ли не самой важной персоной в их необъемлемом, но одновременно тесном городке. Сам господин судья усыновил чужеродного отпрыска и взрастил в собственном доме, поя из своего графина и одевая в своих одеждах. Не каждому выпадает такая удача и Фриц, несомненно, был ей рад. Был благодарен и судье за кров, за снедь и за дальнейшее обучение. Однако расставаться с особняком, он был даже рад. Он детально запомнил тот уход. Как он, девятилетний мальчик, уже умеющий кататься на лошадях и знающий половину алфавита, уходит в сопровождении одной служанки Авроры, что поёт какую-то французскую песенку. Что именно она пела – запомнить было трудно из-за венгерского акцента сударыни. И всё-таки её голос иногда пролезает в сознание юного священника и долго там сидит, повторяя раз за разом каждую ноту. Фриц не знал, считается ли это музыкой. Песня имела логичную мелодию (право, не законченную), но угрюмый священник привык, что колокола и орган поют без слов. А они издают музыку. Хор же был как отдельным видом мелодии. Нечто похожее на песню, но более тягучее, более непонятное и более громкое. Но звучал он хорошо. Да.… Звучал хорошо…       Итак, проигнорировав всю красоту утреннего сада, Фриц подошёл к церкви. О, она была прекрасной. Чёрный мрамор, цветные витражи, тёмные глиняные черепицы на острой крыше – всё веяло церковью. От первой ступени до креста на верхушке храма, что виден был только птицам. А вход. Этот огромный портал с огромными воротами. Пожалуй, лучший вход во всей Франции. Фриц не был столь красноречив, что бы описать всю красоту этих двух дверей и пяти ступеней, но он точно знал, что это – не так уж красиво, сколь возвышенно. И они не отпугивали своей возвышенностью, наоборот, притягивали. Что-то звало туда горожан. Может, сам Бог.       На витражах были изображены только Богородица или Христос. Но от этого они не становились одинаковыми. Наоборот, каждый витраж был чем-то особенным. Он отличался от другого не только действием, перспективой и цветом, но и смыслом. Любая сцена, казалось, была нарисована свидетелем этого самого витража. Он мог не только перенести художника в воспоминания, но и смотрящего на себя он воровал и ставил в то время, в тот час и в то место, где происходил момент, нарисованный разноцветно и оригинально. Не зная, что церковь эту отстроил простой народ, Фриц принял бы это здание за творение Божье. Величественное, привлекательное, взывающее, то, что можно назвать храмом. За все те годы, сколько он здесь служил, не было ни единого сомнения, что церковь эта – действительно прекрасна и не имеет никакого изъяна. Ещё буквально вчера мрачный дьякон мог предположить, что церковь эта – самое красивейшее место в городе. Но вечером прошлого дня на его голову свалилась грубая и своевольная девчушка, одетая лишь в корсет и сорочку. Крестьянский характер, может, и не порадовал бы лорда, графа и прочих напыщенных монсеньоров, но вероятней всего привлекло бы такого простака, как Фриц, что, собственно, и случилось. Лгать себе, что эта нахальная дама нисколечко не привлекательна своим манящим тельцем, священник не собирался. Вот только сознаваться в этом опять-таки себе он тоже не хотел. Вместе с дьяконом и священником, он так же был и монахом, что следовал своему обету безбрачия, данный ещё в детстве. Это, несомненно, выглядело глупо. Брать целибат у невинного ребёнка – та ещё трата времени, но таковы условия. Отец Манюэль и так много нервов растратил на решение принять мальчика в ворота монастыря.       Отворив ворота церкви, Фриц тотчас направился в самый конец, к кафедре, где уже стоял Отец в присутствие епископов, аббатов и прочих духовных лиц. Прихожан и богомольцев пока не было ни одного, и сборище священников стояло без дела, внимая колоколам. Морщинистые лица, завидев Фрица, одарили его улыбкой и небольшим кивком, а затем продолжили стоять, ожидая последнего трезвона. Подошедший к ним, он поклонился каждому и встал где-то посередине небольшой кучки, всматриваясь в просторный зал, некогда пропитавшийся дымом.       Свод этого зала был в меру высок. Скамьи, расположенные равномерно и массивно, были сделаны из чёрного дуба, под стать антуражу церкви. Наверху хор уже пел «Angelus» пока колокола собора протяжным маршем доносились до ушей Фрица. Это место расцвело всего лишь за одну ночь. Казалось, церковный хор поёт лучше соловьиного, колокола со звонниц рукоплещут громче всего населения Франции, а свет, зияющий сквозь витражи, был ярче и красивее самого храма. И эта церковь вмещала в себя все эти прелести жизни монаха. Если и шум, то только с колокольни, если и сияние, то только разноцветное.       Последний раз колокола ударили бронзой, остался лишь лёгкий след этого гласа. Остаток их звона продолжался минуту, а затем и вовсе угас. Наступила тишина. Даже хор умолк, умолкли и птицы. А Фриц стоял, дожидаясь движения среди священнослужителей. Наконец, Отец подал знак и горстка епископов, дьяконов, праведников, священников, аббатов, игуменов и прочих духовных лиц отправились по своим делам. Кто-то на литургию, кто-то в монастырь, кто-то разбросался по всему залу зажигать свечи, а кто-то, а именно Архидьякон Манюэль, идущий за ним Фриц, и ещё некоторые наставники отправились в коллеж, местную академию, построенной в центре города. Фриц этого, разумеется, не знал. Он не бывал на улице и проходил все пути по катакомбам, что оскверняли церковь с каждых сторон. Так, угрюмый дьякон с ранних лет путешествовал по городу, не видя его высот и красоты. Возможно, не разглядевший нищеты и жестокости, он понятия не имел, что представляет собой мир, покуда его не поставили на пост литургический и на помощника Архидьякона. Фриц странствовал за ним в основном в учебных заведениях. Только тогда он увидел богохульство, злобу, похоть, гнев, pordioseo, effronterie, gluttony и прочие человеческие пороки. Школяры – жестокие и злые; нищие на улицах и капителях – жалкие и порочные. А графы и бароны – просто прожорливый, похотливый и лживый скот, возомнивший о себе столько лестных слов, скольких Фриц и не знал.       Тогда он ещё больше укрепил свою страсть к церкви и её блаженным стенам. Он убеждал себя, что за пределами его ожидают такая же греховная суета и пытался всячески отстранять себя от этой мысли. В этом ему помогали книги. Когда он был ещё юн, а рос Фриц в особняке Судьи, его приёмный отец обучал его самостоятельно, без помощи гувернанток и гувернёров. Флау обучил его с нуля, когда тот еле выговаривал своё имя. Он его одевал, кормил, поил, наставлял и помогал ему в разных ситуациях. Уже в девять мальчик умел скакать на пони, немного разговаривать на латыни, знал светские манеры и весь алфавит от A до Z и даже читал. Право, делалось это с трудом, но во время пребывания в храме, он быстро заполнил этот пробел в своих познаниях. В основном, он читал что-то не связанное с религией. Да, в церковной библиотеке находились книги, что проповедовали какой-нибудь гуманизм, такие как упомянутая книжка Томаса Мора «Утопия». Возможно, кто-то из богомольцев или служек подложил её, а потом забыл убрать. И Фрица, честно говоря, радовала этакая поблажка. Он перечитал её и ещё парочку похожих книг раз двадцать или тридцать, а потом начал переводить на латынь. К несчастью, латынь он знал почти так же, как и мир за пределами монастыря и переводил только слова, в которых был точно уверен. Фриц ловил сидящего ворона, которого дьякон приманивал с помощью ломтика хлеба, полученного во время трапезы, выдирал из него перо, воровал чернила у пастыря и садился в самый укромный уголок библиотеки. Там он позволял своим небольшим знаниям мёртвого языка выделяться. Порою, он забавлялся мыслями, что когда-нибудь оставит эту книгу в полках собора и другой монах найдёт её, ничего не сможет разобрать и выкинет.       Манюэль позвал жестом Фрица и ещё небольшое количество людей к себе. Они повиновались и отправились за Архидьяконом. Его жёлтое облачение, словно змея, следовало за своим хозяином, тихо шурша по плиткам. Седые волосы, достающие до плеч Манюэля, были скрыты под митрой, и головной убор не давал им путаться на ветру. Борода, где тоже начали рядиться серебряные отголоски старости, увы, поддавалась ветру так же, как листва на дереве, соответственно, заплеталась, мешалась и кололась. Поэтому, может, архидьякон и не любил щеголять по улицам, особенно в ветреную погоду. Манюэль предпочитал катакомбы. И, когда наставники стали расходится в коллеж, Фриц и Архидьякон устремились вниз, в недра церкви.       Путь их был недолгим. Они лишь прошли долгий неф, в самое начало храма, попутно увёртываясь от скамей, что лежали вдоль всего зала. Выйдя на паперть, дьякон и отец свернули налево и обошли здание вокруг. Там, на заднем фасаде, где раскинулись розарий и монастырь, чьи врата и калитка были украшены маленькими розетками, стоял люк, примерно похожий на тот, в котором Фриц скрытно провёл девчушку до своей комнаты. Но то был совершенно другой люк, расположенный на совершенно другом месте. Если вчерашний путь был косо и криво вырыт вручную небольшой пригоршней людей, то некогда этот вёлся для войн с Испанией, когда ещё город был совсем недавно основан. То есть, был выстроен чуть меньше сотни лет, если считать со времён правления Людовика XV, и выстроен мастерами своего дела. Не сказать, что городок активно учувствовал в войне, но так как он граничил с Пиренеями – воевать приходилось. К счастью, процветанию это не повредило. За трое столетий он сумел достигнуть вполне великой территорией для такого-то молодого города.       Впрочем, как бы то ни было, проход в комнату Фрица в монастыре был явно меньше прохода в коллеж. А вот в холоде и жути они могли меж собой посоревноваться. Если Архидьякон в основном ходил в толстом облачении и особо не чувствовал порывов прохлады, то дьякон помладше шастал в сутане тонкой и не раз заступал в коллеж промёрзшим насквозь. В этом был однозначный плюс тайного прохода Фрица. Да, пускай и под землёй, но там ещё была какая-то тёплая температура, в отличие от катакомб. Что касается неуютной атмосферы, то тут у них была бы ничья. Узкое и длинное пространство никому не нравится – вечно ходишь и ходишь, незнамо, когда уже этот злосчастный коридор обретёт свой конец. А тёмное пространство внушает больше недоверия, чем устали.       Итак, добравшись до деревянного люка, проросшего мхом, Манюэль достал из-за пояса широкую связку ключей, взял в пальцы нужный, наступил своей широкой ступнёй на люк и, наклонившись, вставил в скважину тот самый ключ. Повертев его в отверстии, пока Фриц терпеливо вдыхал аромат сада, витая в своих мыслях, Архидьякон со скрипом отворил проход. Снизу велась спиральная каменная лестница, ведущая вглубь. Первым ступил Манюэль. Его шаги гулко отображались по всем катакомбам, и чем ниже спускался Архидьякон, тем громче эхо вторило ему. Фриц, немного погодя, последовал за старшим священником.       Их одеяния волочились под ногами, и, что дьякон, что Отец шагали очень медленно, смотря под ноги. Никаких ограждений не было, а до земли как минимум метров пять. Этим ходом пользовались только они одни и уже довольно долгое время. Когда Фрица стали водить в коллеж, чтобы помогать таскать требники и мельком обучаться теологии, арифметике и прочим наукам вместе с другими школярами, его всегда водили по этому пути. То ли из-за того, что Архидьякон вечно ходил там, а именно ему поручили присматривать за отпрыском и никому другому мальчика Манюэль не доверял, а то ли из-за того, что его не хотели подпускать за пределы церкви. Причину этого, дьякон, конечно же, не знал. Впрочем, его это и не волновало. Как только его переместили из монастыря в служение собору, его не особо привлекала мысль сталкиваться с людьми. Так что Фриц мог даже поблагодарить за этот наказ.       Сначала мальчонка столь сильно пугался тёмных катакомб, что, спускаясь по винтовой лестнице, как только его нога касалась темноты, он ногтями вцеплялся в рукав Архидьякона. Тот лишь слабо улыбался, его глубокие глаза прояснялись, а тучные вечно хмурые брови успокаивались и давали взгляду сиять в полной мере. И чем больше Фриц рос, переставал бояться, выпрямлялся, тем сильнее рукав Манюэля оставался нетронутым. Тем сильнее лицо Манюэля оставалось нетронутым. Тем сильнее сердце Манюэля оставалось нетронутым.       Спустившись вниз, где перед ними расстилался широкий каменный свод, напоминающий чем-то свод нефов и такие же широкие стены. С первого взгляда могло показаться, что это и есть катакомбы – один сплошной коридор. Но катакомбы были ещё впереди. Они веяли долгими путями и развилинами, ибо пересекали, как минимум четыре улицы, и это только проход в коллеж. Эти разветвления ходили под всем городом, словно гидра, чьи змеиные головы и шеи торчали из других голов и шей. В этой гидре всегда было темно, в ней всегда капала вода с потолков, но каменные плиты пропускали клочки земли, что впитывали в себя капли и разбухали, вытесняя пол кверху. Оттого ходить по этим проходам без фонаря или хотя бы свечки было небезопасно – споткнуться тут можно об любую плитку.       Поэтому, Архидьякон, как только коснулся сапогом пола, взглянул в левую сторону. Он ничего там не увидел, но, уже отработав действие, автоматически нащупал на стене фонарь. Сняв его с крючка, отец Манюэль положил ещё не зажжённый фонарь на небольшой холмик, через который проглядывала влажная земля. Архиепископ быстро достал небольшой мешочек из-за того же пояса и, развязав его, достал оттуда кресало, камень и деревянную стружку. Положив трут на камень, Архидьякон начал бить огниво об него. Фриц, смотрящий за всей этой обыденной для него сцены, медленно покачивался, осматриваясь по сторонам. Темень сокрушала его и так не лучшее зрение, а люк сверху он плотно закрыл на щеколду и ни один луч не просвечивал сквозь этот мрак. Однако он мог отчётливо понять, что именно и как именно Манюэль ворочается с этими приспособлениями, а искры были тому подтверждением. Наконец, когда стружка начала тлеть, а Архидьякон тихо дул на неё, Фриц подошёл к нему и открыл дверцы фонаря, дабы он смог сразу зажечь свечу. Да, можно было бы воспользоваться свечами из церкви или зажечь более простым способом с помощью жира и фитиля, но Архиепископ уж очень обожал высекать огонь. Это доставляло ему некоторую меланхоличную радость. Что-то схожее с ностальгией, но более лёгкое. Такое же чувство можно получить от медленного покачивания на садовых качелях или при звуке моря. Настолько лёгкое чувство, что кажется тяжёлым. Фриц никогда не понимал этого. Он вообще мало чего понимал в действиях Отца.       Благодаря разгоревшейся стружке, Манюэль поджёг ею фитиль свечки и со скрипом закрыл стеклянную дверцу. Он бросил трут и придавил носком сапога. Такие окурки валялись по всем входам в катакомбы горстками, на которые двое священников не раз натыкались, ибо во мраке, объявшем все подземные пути, еле виднелся фонарь, что уж говорить о сожжённой стружке. Привстав с фонарём в руках, Архидьякон обернулся, проверив, идёт ли за ним Фриц, и направился по знакомой ему дороге. Фриц, впрочем-то, не запоминал её. Он никогда не ходил ни в коллеж, ни на ярмарки, ни на набережную, ни на позорный столб, – будь он проклят – ни на биржи, ни в суд, ни в лечебницы одним! Да и то, только под землёй. На поверхность ему, как указано свыше, ходить запрещалось.       Пройдя метров четыреста, свечка за стеклом едва просветила развилку. Это были две широкие арки, сложенные из более сохранившихся камней, так же проросших мхом. Одна тянулась вдоль западной четы города, другая вдоль восточной. На Западе была большая часть простых домов, в которой проживали обычные люди или стояли такие места, как прачка, лечебницы и бордели с тавернами. Особой красотой она не отличалась, но зато находилась в таком удобном месте, что каждый кусочек равнины был прикрыт заведением или зданием, что прикрывало особо уродливую местность; В Восточной части города находились учёные заведения, такие как суд, банки, библиотеки и один единственный театр. Рука об руку он обустроился рядом с торговой площадью, где располагались лавки и зачастую проходили ярмарки. Там же и был коллеж.       Уже не раз ходивший по этому подземелью, Архидьякон свернул в восточную часть (то есть в правую арку). Фриц устремился за ним, держа руки в своём присущем положении – за спиной. Так они прошагали до следующей развилки, имеющей уже три широких прохода. Манюэль опять предпочёл свой путь правой стороне. Всё это время их преследовала тишина, сбавленная тихими плюхами капель воды и изредка воем ветра. Свеча, пусть и несильно, но освещала путь двум священникам. Они напоминали тень и хозяина. Так как именно Архиепископ держал в руках фонарь – он был владельцем этой тени, а Фриц лишь отголоском. Пусть и немного, но-таки сгорбившись, младший дьякон казался одного роста с Манюэлем, особенно в этих мрачных туннелях, до которых мерцание свечки доставало очень слабо. Черты лица сталкивались с тьмой и, окутавшись в неё, лишь ещё больше выделялись при крохотном огоньке. И Фриц, словно чёрный аспид, гулко шагал по коридорам, за мотыльком, то есть Архидьяконом.       Так они бы и шли молча, как всё это время до сих пор, сопровождаемые лишь друг другом, стенами и каплями воды, что, будто часы, давали ритм их шагам. И не будь у Фрица определённого желания крохотной добродетели, голоса среди этих путаных ходов долго бы не разносились эхом по всему «подземелью». Пусть он и не понимал, к чему эта лишённая смысла доброта в последнее время тяготила его сердце, он хотел помочь той леди. Она ведь, наверное, сирота. Быть может, церковь влияет на него, а то и сам Господь. Как бы то ни было, Фриц, спокойно и неслышно набрав в лёгкие воздуха, разрезал тяжёлую тишь своим глубоким тягучим, а в то же время приятным и лёгким голосом:        – Кажется, у наших уборщиц в церкви не хватает рук?       Манюэль дрогнул, прижав к груди фонарь. Фриц не разговаривал в катакомбах достаточно давно, чтобы Архидьякон перестал настораживаться при его голосе, и эта неожиданность застала его врасплох. Догадавшись, что с ним говорит его спутник, он смущённо прокашлялся и, выпрямившись, отстранил от своей рясы фонарь.       – Ну,… Они не справляются, да. Причётникам даже приходится убираться в колокольне вместо них, пока те стирают вещи. Не то, чтобы они ленились, но их и впрямь мало. – Ответил Архидьякон более высокими и тихими тонами. – А к чему тебе это?       – Видите ли, отец, вчера во время вечерни у моей кельи очутилась одна дама. Судя по её виду, она явно нуждается в жилище.       Манюэль нахмурился:       – Как она туда попала?       – Я так подозреваю, через окно.       – Нет-нет! Как она попала в церковь? Юсуф закрывал ворота после шести часов.       – Ба! Этот старик уже совсем из ума выжил. Я точно видел – в шесть ворота были открытыми, а закрылись они только в половину восьмого. Я думаю, она прибежала в церковь ровно в семь.       – Что ей мешало прийти сначала к нам?       – Ваша вечерня, Отец.       Архиепископ задумался. Он знал, что где-то Фриц приврал, но где именно – известно только ему и той даме, что была с ним. По крайней мере, так он считал, если молодой дьякон не говорил об этом с кем-нибудь ещё или этот кто-нибудь ещё не видел весь акт. Впрочем, винить его не за что, как и его нищенки (а Манюэль думал, что только нищие, бродяги и цыгане просят убежища в церкви). О дальнейшей просьбе он мог догадаться – Фриц предложит оставить её, как служанку. Но зачем? Этого старший дьякон не мог узнать, даже при всей своей догадливости, нажитой возрастом. Да и касалось ли это его? Вряд ли, но любопытство есть даже в самом набожном монахе и Манюэль – не исключение. Может, он это вскоре узнает…       Фриц же перекрашивал вчерашнюю историю не просто так. Он знал, что его наставник теологии человек не глупый и при натуральном сюжете начал бы задавать более неудобные вопросы. Например, «Зачем ты её принёс к себе?» или, скажи он правду про закрытые ворота: «Как она всё-таки пробралась в церковь?». Если первым вопросом он мог отделаться «Божьей милостью», то на второй он и сам не знал ответа, что заставило бы Архиепископа подозревать что-то неправильное. А это могло бы перерасти в духовный суд, а может и в суд гражданский, что, пожалуй, было ещё хуже. Этого не было в планах дьякона.       Так, опять упав в свои размышления, они прошли третий туннель, четвёртый и пятый, пока не прибыли в огромный зал с колоннами, поддерживающие свод своей мраморной головой. Зал был сферическим, с двумя факелами по бокам каждой арки – всего их было семь. Красками он не особо отличался – всё то же самое, что было позади: Мшистый серый камень, лишь изредка который давал разглядеть красную мозаику. Вода доставала по щиколотки, но кожаные сапоги не давали ей проникнуть обоим священникам. Но посередине воды было меньше – она протекала с центра в эти семи проходов. Всё из-за того, что зал этот был выше, шире и, в общем-то, больше других помещений в мрачных катакомбах. Следовательно, его потолок доставал до верхнего города как никто другой и при дожде именно туда попадало большее количество воды, особенно в самый центр зала. От этого земля под каменными плитками всё время взбухала и подымалась. А из-за образовавшегося холмика, вода начала стекать. Недавно прошёл мощный дождь, и льющаяся вода всё-ещё не ушла полностью. Поэтому в этих подземных путях было так мокро.       Манюэль, всё так же не думая, повернулся и вошёл в соседнюю арку. Фриц за ним. Его шаги из гулкого эха превратились в громко хлюпающие хлопки, что воспроизводила вода. Эти стоки не могли достать до выхода из церкви, поэтому там было более-менее сухо. Однако чем дальше они шли, тем громче шлёпали сапоги священников. Разжевав все мысли, Манюэль, наконец, ответил Фрицу:       – Итак. Ты хочешь сделать из неё служанку?       – А? – Блуждая в своих размышлениях, дьякон сразу его и не понял, но, спустившись из своих фантазий сюда, под землю, осознал суть вопроса. – Ах, да. Ну, по крайней мере, так было бы выгодно как ей, так и вам.       – А какая выгода от этого тебе?       – Разве в искренней помощи нужна выгода?       Манюэль снова умолк. Мысли часто посещали его именно в катакомбах, но сейчас это было что-то другое. Не столь тяжёлые, как всегда, но лёгкими их тоже не назвать. То, о чём именно он тогда думал было неизвестно никому, даже Богу, ибо это место закрывало от себя его взор и чаще всего на руку людям. Проходя долгие траншеи одной за другой, мыслей этих становилось всё больше, в то время как Фриц, дожидаясь ответа на хоть какое-нибудь сказанное им слово, ещё больше уходил в себя. И получилось, что один витал где-то в мрачных облаках, тучном небе, а другой ходил в не менее мрачном и тучном себе, изредка попадаясь на кусты света. До коллежа оставалось ещё полчаса. И все эти полчаса они растратили на свои скрытые от всех рассуждения.              Належавшись на полу вдоволь и восстановив дыхание, девушка встала. Она была полностью убеждена, что тот священник закрыл дверь! Было бы очень глупо оставлять человека, который тебе нужен, свободным. А она была уверена, что зачем-то, но всё же нужна ему…       Отряхнув от себя пыль, она начала осматриваться. Дверь, из которой она буквально вылетела, девушка закрыла уже на щеколду. Эта ветхая дверца была одной из многих во всём монастыре. Коридор, в котором находилась келья Фрица, был длинным, но не бесконечным. Его можно пройти за пару шагов от начала до конца. За ним открывался другой такой же проход, а потом невысокая башня с лестницей наверх. Оттуда можно было выйти в церковь или продолжить свой путь к северному крылу монастыря, где снова сплошные коридоры. Так монастырь тянулся, словно червь с повадками собаки, что никак не может поймать свой хвост. Ибо между головой и хвостом червя стояла церковь, а также промежуток посередине, разделяющий монастырь на две части. В него, к слову, и посчастливилось приземлиться девушке вчерашним вечером. Итак, монастырь служил неким забором, оберегающим задний двор церкви. А в этом дворе монахи приходили молиться.       Женский монастырь находился в Южной части города, поэтому присутствие девушки здесь было бы нежелательным. Она пробиралась тихо, постоянно оглядывалась и чуть ли не подпрыгивала с каждого звука. Последствия её нахождения в мужском монастыре она не знала, из-за чего старалась всеми силами не попадаться на глаза чужим. В крайнем случае, она скажет, что её недавно приняли в служки. Леди не думала, что у служек в церкви есть как минимум хорошая одежда и плотно вымытые волосы, так что её вполне можно принять за уборщицу.       Ждать здесь ей было ни к чему. А чего ждать? У неё было несколько вариантов выхода из нынешней ситуации: согласиться на предложение священника либо уйти и найти что-нибудь другое. Только вот другое – это что? Шанс отыскать новую работу казался маловероятным, и мысль о временном проживании в качестве прислуги ей симпатизировала всё больше. Как минимум потому, что другие пути могли прийти в тупик. А в заключение, у неё уже был опыт, пусть и не обширный. Желая обдумать всё ещё раз, девушка решила для начала выйти из кельи. На всякий случай. Ведь если она передумает, то должна быть подальше от того священника, не так ли?       Пройдя первый коридор монастыря, она направилась ко второму. Он никак не отличался от предыдущего, за исключением количества дверей (в первом их было больше). Там в конце уже не было другой длинной кишки монастыря, а была, как уже сказано, башенка с лестницей, а за ней и сад. Наверху этой башенки располагалась библиотека, в которой недавно Фриц просиживал полночь и только к утру оттуда вышел. Девушка не решилась туда идти – там могли быть люди. Да и толку? Читать она всё равно умела плохо, и алфавит знала не лучше попугая, а тратить время на прочтение названий книг ей не хотелось. Ей бы сбежать поскорее или найти того священника. Пусть она ему почти не доверяет, он всё же говорил правду – без работы ей некуда деваться, хоть ложись и помирай. Буквально. А если он может ей предоставить и дом, и еду, и занятие сразу, причём не сделать её в монахини – это идеальное предложение. Даже слишком идеальное…       Где именно будет она располагаться, – если и будет – она не знала. Скорее всего, либо в прачке, либо здесь, где-нибудь неподалёку. Она не видела пока ни одну служку во всём монастыре – быть может, они в монастыре и не убираются, их руки не длиннее, чем расстояния до церкви. Ну, так она думала.       Дойдя до башни и уже повернув к выходу, леди представилась одна из молитв монахов. Они расположились несколькими рядами, сидя на коленях. Над ними возвышался духовник, протяжно и неразборчиво, будто бы пел, читал молитвенник своим послушникам. Те повторяли за ним и после каждой молитвы повторяли своё «Amen». Причём так ровно и синхронизировано, что, можно было подумать, у этих монахов единый разум. Для наблюдающей за этим леди это была всего лишь догадка, а для самих проповедников – своя истина. Их разум един, ибо Бог и есть их разум. Бог для них воздух и питьё. Они живут благодаря Ему. Вот только девушка, которую почему-то приманила простая утренняя молитва, думала иначе. И у неё есть на это причины, причём вполне обычные, которые в повседневном мире возникают у обычного атеиста. В Господа она верила, однако не верила в его могущество, как восхваляют его монахи. Верила в то, что Он не так уж и всесилен, как многие об этом воспевают, поэтому вела довольно странный образ жизни, будучи крестьянкой. Брат часто водил её по трактирам, где они пели «Quand je bois du vin clairet» в компании случайных людей, а когда девочке исполнилось шестнадцать, эти случайные ребята становились не такими уж и случайными, учитывая её действительное подтянутое, но хрупкое тельце. Впрочем, распутничала она редко, только при визитах братца, что и вёл её в подобные здания, и то не всегда. К тому же, каждый из её немногочисленных «любовников» (около трёх) забывался после нескольких часов работы с плугом. В общем, Богу есть, за что не пустить её в царство небесное. А она не особо туда и претендовала.       Наслушавшись их монотонных речей, которых она еле разбирала сквозь этот монотонный хор, она отпрянула от выхода ко двору и направилась дальше по коридорам монастыря, миновав каменную лестницу. Так тянулось ещё пару узких стен, словно в отзеркаленном виде. Они не особо отличались друг от друга – стена, дверь, оконце, стена, дверь, оконце и так далее. Некоторые отличались мхом, некоторые трещинами, некоторые вялостью.       «М-да, – Изредка подумывала девушка, глядя на хрупкое положение монастыря и сжимая бледные губы в линию. – Сад у них красивый, как и церковь. А вот монастырю явно не хватает вкуса…»       И шагала дальше, оборачиваясь на любой шум или даже свой собственный вздох. Молитвы, несущиеся от двора к монастырю, раздавались по всем коридорам эхом, заставляя её съёживаться от странного ощущения. Волосы развивались на лёгком дуновении ветерка, и сквозь них просачивалась заря. Признаться честно, это ей мешало. Выскакивающие пряди постоянно закрывали ей обзор, и она раздражённо их сдувала.       Добравшись до последнего коридора монастыря, она быстрее всех его проскочила и оказалась подле ворот, смыкающихся с церковью. Оттуда доносились молитвы и исповеди, похожие на те, что сейчас воспевали монахи рядом: такие же невнятные и неразборчивые. Ворота были полуоткрытыми и девушка без труда туда вошла. Перед ней открылся зал. Не тот, что она видела вчера ночью – дымной и мрачный, а совсем другой. Это были два разных помещения. При солнечном свете, что искажался через витражи, она сумела разглядеть фрески и росписи на стрельчатом своде церкви – яркие, голубые, зачаровывающие. Даже балки, по которым она ходила той же вчерашней ночью заиграли другим цветом. Они вписывались в общую картину храма. И это только потолок. Смотря на этот неф снизу, она увидела очередной обряд: священник стоял у алтаря и, обращая свой взор кверху, к фрескам, что-то бормотал. Это бормотание усиливалось и становилось эхом. Вместе с ним и голос хора на заднем плане воспевал Богородицу и, так же эхом, разносил по всей церкви и за её пределы. Будь здесь Фриц, его бы не впечатлило подобное зрелище, но она не была Фрицем. Её восхищало абсолютно всё – плитки, потолок, витражи, колонны, скамьи, кафедра с алтарём, балкон с хором и любая мельчайшая деталь, которую находил её любопытный и падкий на любую красиво выстроенную архитектуру взгляд. Ни богомольцы, обращающие глаза в пол, ни священники, мечущие кверху, не замечали девушку, чьи глаза метались по величественному залу. Внутри, как и снаружи, готический стиль был основным. Романский стиль строения здесь присутствовал лишь отчасти, но в монастыре, который она только что прошла, он доминировал над готическим зодчеством. Такое слияние вряд ли уместно, особенно в монастыре, но какому-то архитектору эта идея понравилась. Что ж, девушка этой затеей просто восхищалась.       Она осмотрела зал ещё несколько раз, находя всё больше незаметных украшений. В реальность её вернул голос священника, некогда затихший, а сейчас снова «напевающий». Освободившись от чар храма, леди стала искать уже пути выхода из этого здания, и желательно оставаясь незамеченной. Напев хора начинал мешать, а не ублажать, как было то секундами ранее. Он так растягивал слова, что она ничего не понимала, а пытаясь вникнуть в молитву и понять её, отвлекалась от своей первоначальной цели. Итак, рыскав укрытие между колоннами, скамейками и даже алтарём, она выбрала первый вариант. Опоры свода были толстыми и высокими, так что спрятаться такой стройной девчушке за этими гигантами не составит труда. Дальше она сможет слиться с прихожанами и спокойно уйти по окончанию молитвы в поисках того священника, а может и на выход из церкви. Только вот расстояние между ними тоже было не маленьким. Чтобы перейти из одной колонны к другой требовалось два широких шага. Но это не заставило девушку смутиться. Вчера она бегала от трёх всадников и собаки по всему лесу, карабкалась по церкви, а затем её вроде как пытался «заключить в объятья» тот священник (в чём она всё-таки начинает сомневаться). Жалкий ряд колонн не сможет пошатнуть её решимость!       Полностью войдя в просторный зал, оставаясь при этом никем незамеченной, она не стала закрывать дверь. Этот портал был огромен, и закрыть его бесшумно не получилось бы в любом случае. Ссутулившись, леди юркнула за первый столб, вызвав лишь небольшой стук. На это никто не обратил внимания, а если и обратил, то не придал большого значения. Да и её шаг прикрыл хор с голосом священника на пару. Выдохнув, она проделала этот простой трюк раз пять, делая паузы между колоннами, сопровождаемые лишь лёгким постукиванием, пока не добралась до середины нефа. Там, выпрямив свою изящную осанку, быстрой поступью подошла к свободной скамье и так же быстро села. Её потревоженный сзади сосед только недовольно кашлянул и отодвинулся левее, чтобы потрёпанные волосы девушки не мешали ему всматриваться в зал. Это была вся реакция присутствующих здесь людей. Леди не знала, что бы с ней сделали, обрати священники и монахи на неё свой взор. Возможно, отпустили, возможно, отдали суду, а может быть, и сами расправились. Ей было неважно. Она осталась незамеченной и дело с концом.              Молитва с песней тянулись медленно и тягуче. Впрочем, её это не огорчало. Ей нравился голос и попа, и хора. Они вовлекали её в тот самый вид раздумья, в котором взгляд, не моргая, вцепился в пустоту, поток мыслей внезапно иссох, и единственная соединяющая тело с душой деталь стал пульс. Часто она слышала музыку только в трактирах или сама напевала какую-нибудь песенку, сочинённую собой или услышанную, но всё это вряд ли сравнимо с тем, что сейчас веет среди колонн этого здания.       Колокола забили. Было уже далеко за полдень. Многие ушли из церкви, многие пришли, но она оставалась там и внимала голосу попа в течение двух с половиной часов, однако, заслышав колокольный трезвон, девушка опомнилась. Она тихо встала, чтобы не мешать хору и удалилась. Проходя по длинному, широкому нефу уже открыто, она постоянно оборачивалась и ломала руки, опасаясь какой-нибудь неприятной неожиданности. Её смущало то, что она, кажется, прокралась сюда и боялась того, что её могут заметить. Впрочем, последние года три эта осторожность превратилась в привычку. Девушка часто нервничала и тревожилась, что, порою, её же и раздражало. Так и сейчас, стремясь быстрее удалиться с глаз присутствующих, она пронеслась мимо витражей и колонн, прямо к широкой паперти храма, пытаясь остаться незамеченной. Правда, некоторые люди всё же поднимали головы, склонённые к коленям и проводили девушку туповатым взглядом, что заставлял её ещё больше волноваться и съёживаться. К счастью, ничего подозрительного в этих глазах не было, и леди прошагала весь зал, сопровождаемая эхом хора.       Когда она выбралась из храма на паперть, ей предстала ещё одна чудесная картина. В отличие от величественной, но гнетущей церкви, фасадная сторона полностью отличалась от здания. Она была больше дворового, где сейчас толпились монахи и определённо красивее. Ограждался маленьким заборчиком и калиткой, через которую она тоже проходила вчера. Её ноги сами направились туда. Как-никак, за переделы церкви ей лучше не выходить, а засесть в маленьком, но укромном саду до вечера, пока не придёт тот святоша – хорошая идея. Там больше места прятаться от других людей (в её случае, священников), да и находиться в такой фауне гораздо приятней той ветхой кельи. И вот, пока жители незаметного городка Франции, расположенного близ Пиренеев, восходили на паперть, крестились и исчезали в великолепно сделанных и покрытых резьбой врат, юная дама шагала в сторону сада, который, по идеи, был предназначен для обитателей монастыря и церкви. В общем-то, народ это не смущало, ведь сразу отличить какую-нибудь служку церкви от нищенки довольно трудно, особенно когда та почти не отличается от них одеждой. Только некоторые оборачивались в сторону девушки, тыкая в неё пальцем, и спрашивали у идущего рядом человека:       – А разве в этот сад можно ходить?       А те, повернув голову в сторону, на которую указывал указательный палец соседа, махали рукой и отвечали:       – Да это же местная прислуга. Им можно.       И на этом всё.       По правде говоря, ей это шло на пользу. Лишнее внимание зачастую мешает продвижению какого-либо процесса. Пишешь, ищешь, считаешь – если кто-то стоит над душой или глазеет, это невозможно больше делать! Сразу торопишься, нервничаешь, в конце всё-таки ругаешься и остаёшься в раздражении. Именно поэтому внимания должно быть в меру.       Итак, зайдя за маленький металлический заборчик, девушка зашагала по вытоптанной монахами тропинке, что расстилалась гибко, извиваясь по всему саду. Запах роз, орхидей, вересков, глициний, ландышей, гардений приятно ударили в нос. Деревья и кустики в логичной гармонии украшали друг друга, прививая старые воспоминания из детства или даже младенчества. Здесь было тихо и спокойно. Настолько, что даже колокола казались чем-то оным и неслышным. Да, для такой церкви подобный сад выбивался из контраста. Он был ярким! Таким живым и разноцветным! Здесь, затаив дыхание, можно было услышать шуршание лепестков, а тут, прислонившись к клумбам – стрекотание кузнечиков или падение росы. И пускай снаружи было начало осени, тут по-прежнему царило лето.       Дойдя вплотную до конца сада, там, где за забором открывался густой лес, в котором она вчера дрогла и бегала, девушка присела, прислонившись к стволу не далеко стоящего дерева. Босые ноги (ибо носить один сапог без пары – глупо и непрактично), она скрестила и, задрав голову кверху, продолжила рассуждать. Она уже приняла для себя решение, но хотелось убедиться в том, что других выходов у неё нет. Начальный план был таков: некоторое время она моет полы в церкви (или чем там занимаются служанки в храме?), потом пытается найти более-менее доходный труд, работает в две смены некоторое время, и, получив достаточно денег для проживания, уходит из собора. Да, план был смутным хотя бы потому, что неизвестно, чего хочет тот святоша. Может, у него совсем другие мысли на счёт этого? А может он действительно просто неплохой человек. Выглядит он, к слову, довольно молодо для дьякона и симпатично. Да, сухощав и угрюм, но это ведь исправимо. Именно поэтому девушка и не хотела оставаться в церкви надолго. Она выжимает все соки из человека, угнетает его. Делает нерешительного, робкого скота, который пасётся в монастыре и молится больше, чем ест и спит. Отказываться от привилегий жизни трудно, особенно такой молодой девушке.       Беззаботно расслабляясь под трепещущей листвой, она постепенно закрывала глаза, запах цветов ещё больше дурманил её, и леди невольно задремала…