***
Анатолий устало моргает, глядя в потолок, прежде чем наконец зажмуриться от бессилия. Снова. Он снова это делает — распечатывает старый конверт памяти, еле-как склеенный несколько лет назад. Упивается безумством собственной нагрянувшей паники, надеясь её перебороть. Примерно это же чувство могильными объятиями встретило его, когда не стало отца, и в воздухе всё чаще заиграла короткая кличка вместо имени. А вместе с ней приставка «лидер». Пальцы тянутся к переносице, сдавливая. Сложно. Всё так немыслимо сложно, запутывается в абсурдный узел без конца. Он даже не знает, чего стоит ожидать. Самое главное — кого. Прошлые стратегии поголовно отвергнуты — не помогут. Остаётся лишь двигаться вслепую. А ведь будь он хоть немного, хоть каплю удачливее… — Если ты решил здесь вздремнуть, то у меня плохие новости. Эта машина не настолько больше тебя, чтобы вот так в ней растянуться, — прозвучал над самой головой голос Арбитра, заставив вздрогнуть. Сергиевский нервно дёрнулся с места, задевая согнутыми коленями всё, что было внутри узкого салона. Рассеянно оглянувшись по сторонам, он обнаружил себя на задних сиденьях вольво в какой-то немыслимо зажатой позе. От внезапных движений волосы небрежно рассыпались в нечто абстрактное у самой макушки. Консильери же сразу исчез за спинкой пассажирского кресла, переключая внимание на наручные часы. В отличие от своего главы, тот выглядел удивительно бодро и свежо. Как и всегда. Словно не устаёт вообще. Понятия вроде «вымотанный», «невыспавшийся» или «ослабший» отчего-то всю жизнь обходили его стороной за несколько миль. Иным Арбитр никогда себя не показывал. Всегда был один и тот же: чёток, выправлен и надёжен. — Молоков прибудет с минуты на минуту, — напомнил он, больше не оборачиваясь. — Просил ждать здесь. — Ты узнал про снимки? — Анатолий подтащил к себе упавшие на пол перчатки, затем натягивая на озябшие кисти. Уже интуитивно, на автопилоте скрывая метку от всяких человеческих глаз. — О них можем только мечтать. Вся информация доступна считанным лицам. Каждое сведение хранят под грифом следственной тайны. Никуда не впускают, ничего не говорят. — Так заплати им. — Деньги проблему не решат, какая бы ни была сумма — я уже пробовал. Сергиевский в ответ только пожимает плечом. Чувствует, как сознание отказывается внимать этой теме. Все мысли упорно кружат лишь вокруг предстоящей встречи. Колкое непонимание устилает сознание плотным туманом. Разумеется, это не первые переговоры, которые он устраивает и провоцирует. Это не первый раз, когда ему предстоит говорить от лица всей своей организации. Часами выдавливать из себя любезную усмешку ради выгоды. Жертвовать, требовать, соглашаться на компромисс — всё уже было пройдено тысячу раз. И, тем не менее, он на краю. Тревога грызёт изнутри, жжёт ожиданием. Её хватает с лихвой, но меньше не становится. — Что не так? — вкрадчиво интересуется подчинённый. Чувствует кожей все чужие страхи. Но получает лишь отрицательный мах головой. — Я просто думаю, — обесточенно произносит Сергиевский, поднимаясь на локтях. — Пытаюсь понять, что происходит, ведь это… Чёрт, ведь это американцы, ты сам слышал. Им-то что может быть нужно от всех нас? От меня? — Забыл, откуда поступает сырьё для твоих побрякушек? — сквозь глухую усмешку. — Места добычи не вечны, а всем нужны деньги. Тем более, ювелирная сфера всегда была прибыльной, как ты сам прекрасно знаешь. — Но подконтрольные мне секторы рудников минимальны, — Анатолий, нервно жестикулируя, взмахнул рукой. — Тем более, это ведь Урал. Кто в здравом уме потянется за сущими крупицами так далеко? — Никто. Поэтому им скорее нужны твои точки карьеров в Швейцарии. Ну или может в Австралии. Даже если участок маленький — не факт, что он бесполезен. Каждому нужно урвать у тебя кусок с той стороны, которая им больше нравится. Вот и оно. Делай выводы. Это заострённым ножом сквозь сердце. Щемит под рёбрами тяжёлыми плитами неготовности. Всё верно. Подконтрольные земли в любую секунду могут быть перехвачены кем-то чужим. А он даже не сможет послать хотя бы троих человек в случае чего — совсем ведь иная страна. Та, где нет ни его самого, ни подвластных ему людей. Бизнес, который так тщательно защищался, сейчас стал тоньше карточного домика. И может пасть в любую секунду, от самого мелкого воздействия извне. Достаточно дуновения ветра, чтобы рассыпать в порошок. Анатолию простительно лишиться всего, что он создал своими руками. Но того, что сложил в лучшие годы отец — ни за что. — И всё-таки, Толь, я не думаю, что это такая уж проблема. Вспомни, сколько ты держишься вот так на плаву? Твоё дело довольно сложно содержать, только единицы решатся забрать его. Поэтому просто позволь себе выдохнуть и– — Молоков идёт, — резко прерывает Сергиевский, потеряв всякий интерес. — Иди и встреть его как подобает. Одним коротким, понятным приказом. Потому что они — всё ещё глава и консильери. Один говорит, второй выполняет. Арбитр с кивком выскакивает из салона автомобиля, поправляя замявшееся пальто. Тут же направляется навстречу Александру, мелькнув учтивой улыбкой в толпе. Сейчас людей на улице куда меньше, чем могло бы быть, и это играет на руку. Помогает не искать друг друга выкриками. Почти столкнувшись, они кратко здороваются за руку. Пусто и в чём-то даже вымученно. В ногу, перекидываясь формальностями, подступают к машине. Из салона, уже распахнув заднюю дверь, с мёрзлой опаской высовывается Анатолий. Усаживается на самом краю, от холода протянув наружу только ноги и уперевшись каблуком в брусчатку. Вместо приветствия он ограничивается обычным махом ладони, тянется что-то сказать, но не успевает. — У меня ничего, — опережает Александр, окинув крестника сожалеющим взглядом. — Я попытался хоть какие-то справки навести, но у дружественных стран никакой информации. Не слышали, не знают. — Зато мы знаем, — кивает Сергиевский, не меняясь в лице. — Один из гадов сам прибежал в руки, даже не пришлось искать. Сразу признался, что американец. Не получилось только выбить имя их лидера и место базы. Хотя я просил его достаточно вежливо, несмотря ни на что. На словах — обыденность, в то время как на деле — чересчур скверно. Молоков, обдумывая ответ, сосредоточенно дёрнул губами. Смерил глазами, словно ища подтверждений, молчаливо-согласного Арбитра. Не знал, как лучше отреагировать. — Раз так, это… — Нужна твоя помощь, дядь, — в лоб. Сразу, не тратя лишнего времени впустую. — На сегодня я назначил подонкам личную встречу — хочу прощупать и попробовать вывести на переговоры. Без охраны, сам понимаешь, такое не провернуть. — И что же? Неужели нет ни одной бригады тебе в защиту? — Ни одной, — разводит руками Анатолий. — В целости и сохранности сейчас никого, а дело срочное. Поэтому я хочу, чтобы ты выслал для меня кого-то из своих. Даже за одеялом плотных рукавов заметно, как жестоко напряглось всё тело Александра. Слишком видно сжатие ладоней в карманах. Беспокойство почти осязаемо кожей. Он всегда был готов обеспечить свою помощь, несмотря на любые риски. Шёл на все возможные уступки, и всё равно до последнего не хотел связывать ни себя, ни коллег, ни посторонних с тем миром. Обителью грязи, смерти и самоволия, в которую упал с головой последний близкий человек. — Я посмотрю, смогу ли. Но ничего не обещаю, Толь. Что тебе от них нужно? — Пусть явятся на территорию «Праги» примерно к восьми часам вечера. Чем раньше, тем лучше. Дальше их задача — держать периметр здания, контролируя все входы и выходы, включая служебные. Если кто угодно попытается пробиться внутрь — задержать или стрелять на поражение, в зависимости от ситуации. — В случае чего, будут докладывать мне, — плавно вмешивается Арбитр. — Средства связи для этого выдадим по прибытии. Главное, чтобы с самого начала не подпускали никого к строению и на метр, пока переговоры не окончатся. Александр незаметно закусил губу изнутри. Будет сложно. В особенности — найти предлог, который не даст ситуации раскрыться. Обставить условия так, чтобы не заподозрили ни в чём противозаконном. Вывести всё в наилучшее русло, не заломив себе же за спину собственные руки. Но, если шанс на победу всё-таки есть… — Хорошо, — поддаётся Молоков. — Приложу все свои силы.***
Без пяти восемь. Кажется, это была уже третья сигарета. Сергиевский, откровенно говоря, не считал. В голове крутилось совершенно иное, гораздо более важное. Табак и сырой зимний воздух вяжут на языке. Руки промерзают даже в перчатках. Свет ночных фонарей и автомобильных фар с жжением бьёт по глазам. Где-то в стороне, по левую руку, Арбитр вкрадчиво объясняет членам охранной опергруппы устройство скрытоносимых раций — те настроены особым образом для сегодняшнего вечера. Подобное применяли изредка, всегда с подачки Молокова. И только в случаях особой угрозы. Анатолий в тревоге кусает губу, царапая её кромкой зубов. Чувствует, как расшатывается собственная уверенность. Жалеет ту минутную смелость днём ранее. Ненавидит всей душой адрес ресторана, в который приехал. Ватные ноги наливаются свинцом, совсем не удерживая. Разум таранит предчувствие — эти переговоры будут самыми трудными в жизни. Впереди отдалённо раздаётся свист шин. Тело трескуче леденеет, когда взгляд напарывается на выезжающую из-за угла иномарку, светлую для скрипа. Её появление значит одно: Конец. Сергиевский нервно сглатывает гнетущую тошноту в горле. Отшвыривает окурок в сторону, не видя, как тот искрой гаснет в мокром сугробе. До слуха долетает приглушённое «приступайте», утонувшее в ровных шагах. Арбитр, как пуля, в миг оказывается под боком. Знакомый, привычный — здесь. Одним своим присутствием вселяет уверенность в каждом шаге и слове. Но тело всё равно бьёт желанием сорваться и убежать, когда выбеленный кадиллак флитвуд тормозит аккурат напротив совсем незаметного на его фоне вольво. Глаза неизменно следят лишь за тем, как распахиваются с хлопками двери. Наружу входит один человек, затем второй — охрана. Безразлично-пустые лица спрятаны в тонировках очков. Воображение вспышками рисует облик возможного оппонента, подбрасывая самые разные, отличные друг от друга варианты. Всё, что известно — импортная сигара в чужой руке, свешенной из окна. Видимо, противник тоже на взводе, тревожится. Вытравляет дымом эмоции. Когда американская прислуга вертится вокруг машины, открывая дверь и протягивая своему лидеру руку, Анатолий ждёт увидеть кого угодно. Любого из всех возможных людей, но только не его. Взгляд без ошибок угадывает это лицо. Этот холодный, бьющий хищным, лукавый прищур глаз. Заискивающие вспышки в глубине радужки. Походку. Гордо вскинутый вверх подбородок. В нём знакома каждая мелочь. Расстояние между ними испаряется. Мужчина густым облаком выдыхает дым прямо в лицо русскому — провокацией: — Сергиевский. — Трампер. И мир разбивается беззвучно, теряет окрас. В сознании не остаётся ни одного слова, что уместно было бы сейчас сказать. В груди сжимается сердце, затягиваясь в клубок. Они демонстративно не пожимают рук. Только давят друг друга взглядами до невидимых трещин. Не верят, как сильно изменились. Оба теперь совершенно иные, новые люди. С чистым холстом жизни, с закалённой сталью характера. — Столько лет прошло, — мечтательно промурчал Фредерик, оглядев знакомые, но такое чужие теперь черты. — Ты разве не соскучился? В голове посыпались листы календаря, отматывая воспоминания в прошлое, до рокового дня. Анатолий не помнил, сколько точно минуло времени. Но он в этом и не нуждался. — У меня не было причин даже заикнуться о тебе, — взмахом лезвия в ответ. — Ты не о том думаешь. В конце концов, я позвал тебя отнюдь не на встречу выпускников. Фредди с откровенной скукой передёрнул плечами, сводя брови у переносицы. Вся его вальяжная, невозмутимая поза вызывающе кричала о безразличии. Эта извечная небрежность до сих пор обескураживала, сшибая с толку. Именно таким Сергиевский запомнил его. Несмотря на внешнюю оболочку, душа осталась той же. Невыносимой, горькой и своевольной. — Жаль, — растягивая в ответ гласные. — Потому что сам я очень по тебе тосковал, милый. Трампер уверенно сокращает дистанцию вновь, сжимая до совсем незначительной. В секунду крепко впивается пальцами в чужой галстук, рывком дёргает на себя. Заставляет русского невольно согнуться, чтобы опалить его щёку горячим ореховым дымом и над самым ухом прошипеть: — Но, всё же, я бы посоветовал тебе быть осторожнее и обойтись без резких движений. Видишь ли, дорогуша, — его шепчущий голос надламывает игривый оскал губ. — Здесь повсюду мои люди. Серьёзно? Кого он хочет напугать этим? Анатолий без колебаний принимает игру. С вопросом изгибает бровь, подбрасывая подбородок. Сводит их с Фредом положения в одну прямую. Глаза в глаза. На равных. Его пальцы, показательно оглаживая, поправляют торчащую мягкую прядь. — Раз так, то пусть они познакомятся с моими, — с самой миролюбивой улыбкой, на какую Сергиевский способен. Ситуация накаляется. Им требуется всего секунда, чтобы отстраниться. Потопить напряжение в мыслях. Дать понять и остальным, и самим себе, что это — не более, чем представление. Нелепая сцена, вышедшая случайно. Трампер, отвлекаясь, быстро оборачивается через плечо, чтобы всучить стлевшую почти до конца сигару в руки приспешника с равнодушным: «можешь докурить». Оба подают своим людям безмолвные сигналы следовать. А затем направляются в здание. Внутри тело резко обнимает тепло с запахом дерева и нотой сладости — от фирменной кондитерской. Швейцар на входе сверяет бронь почти незаметно, за несколько минут. Услужливо забирает у гостей верхнюю одежду. Про себя суетясь, кивает кому-то в зале прямо из холла. Раздражает. Но есть, ради чего терпеть это: Когда гости переступают парадную, широкий просторный зал оказывается пронзительно пуст. Все столы выровнены, с расправленными скатертями и ровной геометрией приборов. Из посторонних осталась разве что оркестровая группа, щебечущая на сцене вдалеке. Идеально. Почти. — Ты освободил всё это для меня, да? — с ухмылкой подмечает Трампер, игнорируя спешные пожелания хорошего вечера от персонала. — Предпочитаю решать вопросы без лишних ушей, — отрезает Анатолий, стараясь не думать о возможных устройствах прослушки в стенах. Выбирать столик не приходится. На полотне пустующих мест накрыто лишь единственное. На выглаженной скатерти ещё нет ничего, кроме списка меню и фарфоровой менажницы с фруктами. Но в этом ничего оскорбительного — всё равно в скором времени должны подослать официанта. Из всех возможных стульев, выбор падает строго на те, что стоят друг напротив друга. Тут же падая на свой, Фредди с вызовом перекидывает ногу на ногу. Огибает взглядом прямоугольник меню, но открывать не торопится. — Что ж, избавлю нас от лишней компании, — он едва отклоняется назад к своим спутникам. — Можете пойти погулять, парни, с разговором я справлюсь сам, — чеканит, затем выжидая пару секунд. Не услышав реакции от охраны, разворачивается всем телом. Повышает ощутимо голос: — Вы глухие? Вышли отсюда! И только тогда двое мужчин поспешно испаряются из-за его спины, уходя по направлению к коридору. Не мешая больше переговорам, но и не теряя своего господина из виду. Готовы действовать в любую секунду. Как и подкрепления для обоих глав снаружи здания. — Каждый платит сам за себя, — тотчас обозначает Сергиевский, стремясь предупредить пустоту своего кошелька. Спустить все свои деньги на Трампера сейчас было последним в списке желаний. Фредди лениво вытянул ноги под столом, нарочно задевая оппонента подошвой. Просто, чтобы позлить. — Всё ещё обижаешься на меня? — надул он губы, понемногу раскачивая перекладину чужой серьёзности. — За ту нашу последнюю встречу? Брось, ты ведь в любом случае был лучшим во всём штате. Да и к тому же… это просто шахматы. Глубокий вдох, сдавливая глотку подступающей буре в груди. — Я? Обижаюсь? Мне нет никакого дела до того, что было тогда. — Ты даже уехал из страны спустя день после объявления результатов, — назло играясь слащавым, беспечным тоном. — Неужто побежал за свалившейся короной? — Нонсенс, — Анатолий чувствует лопатками присутствие консильери, и это успокаивает. Хотя бы помогает держать голову в холоде, не ведясь на самого себя. — У меня мало времени, поэтому давай ближе к делу. — К делу, значит… — машинально повторяет Фред. На мгновение кривит взгляд в столешницу, помрачнев. — Раз так, то я тебя внимательно слушаю. Из нас двоих ты — тот, кто должен разъясняться. Шестерёнки мыслей со скрежетом останавливаются на подкорке мозга. Сергиевский хмурит брови, едва склоняя голову вбок. — Какого хрена ты калечишь моих людей просто так? — врезается, не вытерпев, Трампер. Напрямую, не увиливая. — С чего вдруг я появляюсь в чужой стране, чтобы уладить свои вопросы, а потом узнаю, что моего подчинённого лишили мизинца и выбросили почти что на пустыре? Вот оно что. Анатолий сплетает пальцы в замок, уперев рёбра ладоней в стол. Использует своё тело, как барьер, пока занимает время на раздумья. Всего несколько секунд. — Он напоролся на собственные ошибки, — заключает без сомнений, холодно смотря в глаза. — Появился на моей территории, не став разбираться, ранил двух моих ребят и оскорбил их честь. И получил по заслугам. Ты ведь прекрасно знаешь, Фредди — в нашем мире, независимо от страны, закон для всех един. Американец растягивает уголок губ без улыбки. Гнетуще сжимает челюсти. — Твои подонки покалечили моего лучшего, блять, рекрута, — голос становится резче. — Вполне заслуженно, — Анатолий прерывает зрительный контакт, оборачиваясь на своего консильери, чтобы увидеть согласный кивок. — Более того, он всё ещё трудоспособен. Я же не приказал убить его. — И ты хочешь, чтобы я благодарил тебя за это? Хочешь услышать грёбаное «спасибо»? — Фредерик не дрогает. Держится ровно, как струна, но голос выдаёт его. — А ведь это твои люди буквально недавно сорвали мне одну из крупнейших сделок. Твои, слышишь? Загубили мне бизнес и лишили целого отряда. Мысли возвращаются к недавней перестрелке. К толпе убитых, восемь из которых — чужаки. Теперь всё встаёт на свои места. Мозаика ложится в разы правильнее, чем даже на рисунке инструкции к ней. Фрагменты вставлены друг за другом так, как должны. Кроме одной оставшейся россыпи в самом углу. И это терзает до давящей боли в затылке, но Анатолий решает отсрочить все откровения. Не упоминать ни о чём, смолчав о своей уязвимости. Так у него будет, пусть и минутное, но превосходство. Иллюзия идеальной защищённости. Он наклоняется ближе и тихо фыркает, беззлобно произнося: — Прелестные запонки, к слову. Мило смотрятся на всех вас. Что-то перещёлкивает в голове Трампера. Его губы мелко вздрагивают, взгляд судорогой сталкивается с проблеском нахальства в глазах напротив. Импульса нет. Фредди сквозь сжатые зубы сдерживается, маскируя всплески урагана в душе. Отвечает улыбкой: — Могу дать примерить. Прокатившую между ними враждебность можно увидеть в колыхании воздуха. Сергиевский ведёт головой из стороны в сторону, складывая ладони под подбородком. — Благодарю. Однако я не привык брать трофеи у побеждённых мной, — ядом. Американец не теряется в лице, лишь пожимая плечами. Бессмысленно играется с золотым обручем на правом мизинце, обводя указательным пальцем рисунок гравировки. Упоённо следит за чужим взглядом, впившимся в кольцо-печатку намертво. — Удивительно… ты всё ещё такой острый на язык, Анатолий, — его голос фальшивит оттенком тоски, даже скуки. — А ты всё ещё на него напарываешься. То, как они обмениваются взглядами, сравнимо с мировой катастрофой. С катаклизмом вселенского масштаба, что оба готовы были начать лишь за тем, чтобы просто уничтожить друг друга. Но пламя утихает. Вместе с ним и язвенные слова. Остаётся беззвучие. Спустя минуту, словно дождавшись затишья, к ним выпускают официанта. Тот проводит беглую консультацию по поводу алкоголя, советуя и нахваливая варианты с самым высоким ценником. Мотивирует состоятельных гостей к огромным тратам, неся чушь про богатства вкусов. Сергиевский бесстрастно выслушивает пёструю речь до конца, однако заказывает совершенно другое. Берёт вино исключительно на свой вкус, уточнив затем выбор спутника — Фред сухо просит то же самое. Бутылку выносят как можно скорее. Пока бокалы с глухим стеклянным звоном заполняет молдавский рислинг, оба молчат. Эта едкая тишина почти вибрирует в воздухе, липнет к коже. Сергиевский отчего-то сам ощущает себя загнанной ланью, хотя и не видит своей вины. Дожидается ухода официанта, чтобы вновь заговорить. — Мне жаль за твою сделку, — на этот раз без фальши, едва склонив голову для убедительности. — Но, я думаю, ты и сам понимаешь, как рискованно было бы вести дело здесь. Мы… не самая дружественная страна для тебя. Фредди протягивает руку к своему бокалу, обвив тонкую ножку пальцами. Гнетуще молчит, прежде чем сделать глоток и уверенно прострелить собеседника лезвенным взглядом. — Я не связываюсь с теми, в ком не могу быть уверен, — его тон ожесточается, каменея. — Вот почему у меня есть союзники почти во всех континентах. Так что не государствам решать, с кем мне иметь дело. Я сам всем заправляю. И то, что я потерял ценного подельника в вашей дыре, сильно бьёт по моей репутации, понимаешь? Оркестр за спиной начинает раздражать. До этого музыка успокаивала, смиряла разгорячённые нервы и давала выпустить из виду плохое. Однако сейчас лишь подначивала запустить в горло оппонента лезвие ножа. — Я на собственном опыте осведомлён, каково терять важные точки. Тебе незачем объяснять мне это, — Анатолий отклоняется назад, впиваясь лопатками в обивку стула. — Но, поверь, даже если бы эту сделку получилось заключить, ты бы ничего этим не выиграл. Сейчас в стране полный бардак, а в преступном мире — междоусобная Вторая мировая. — Рвёте друг друга на куски вместо того, чтобы заниматься делом? — смягчаясь, топит кислую усмешку за ободком бокала. Трампер невольно прячет глаза на секунду, приглушая волнение ещё одним глотком алкоголя. Сергиевский, изучая его с интересом, невольно повторяет движения. Возможно их диалог вдруг сворачивает в другое русло, а возможно так в голову бьёт понемногу вино — в любом случае заряженное током напряжение начинает спадать. Дышать становится легче. — Получается, так, — скромно тянет русский. — Хотя в нашем деле это было везде и всегда, какие бы ни творились времена. Нам остаётся только подстраиваться. Именно. Главное — играть свою роль, изображать составленный самим же собой облик, борясь за авторитет. Иначе никак. Фредерик на время отвлекается от рислинга, чтобы выхватить из менажницы мелкую виноградину и сунуть за щёку. — Честно говоря, — решает он сменить тему. — Я никогда не думал, что мы с тобой встретимся вот так. — Ты хотел увидеться снова? — Анатолий удивлённо скривил брови. — Не то чтобы. Мне просто было интересно, что с тобой. Особенно после того, как неожиданно ты пропал со всех радаров. Я, на самом деле, не искал тебя… но когда наладил пару связей, не смог отказаться от кое-какой информации. Сергиевский взволнованно прикусил щёку изнутри, в мыслях прокручивая, кто из всех его знакомых мог бы так просто выдать о нём всё. — И что же тебе удалось разузнать? — Много всякого, — пространно отозвался Фред, вылавливая из тарелки ещё одну ягоду. — Например, что сейчас ты держишь ювелирную фирму, пару лет назад был женат и быстро развёлся, в преступных кругах плаваешь совсем недавно — но это всё так, мелочи. Из всего списка мне больше любопытно одно: после того нашего матча ты больше нигде не светился. Неужели слухи не врали? Ты серьёзно бросил шахматы? Вот так взял и забыл? Анатолий дёрнул челюстью, потеряв в замешательстве дар речи. Фактов, названных Трампером, было не так уж много. Однако даже такие основные подробности никто никогда не разглашал. Посторонние люди не могли знать чего-то подобного. Впрочем, сейчас не об этом. Пара махов головой помогает оттолкнуть затопившие разум мысли и снова сконцентрироваться на разговоре. — Ты ошибаешься, Фредди, — наконец отзывается русский. — Не бросил, а перестал выступать, как профессионал. Я полюбил игру отнюдь не за турниры, вот в чём дело. Я всё ещё в строю, если можно так выразиться. Просто не демонстрирую это людям. Фредерик даже не успевает произнести что-то в ответ, как слышит над головой — за потолком — оглушающий шум. Нарастающий грохот. Арбитр с хлопком ладони почти вцепляется в плечо своего главы. Нависает между обоими собеседниками, чтобы нервно и яростно выпалить: — Наружу! Оба! Секунда. На сетчатках выжигается страх. Секунда. Вырваться из-за стола. Не оглядываться на суету позади. Секунда. Кинуться по коридорам здания. На инстинктах хватать друг друга за рукава. Забыть про холод улицы. Забыть взять верхнюю одежду. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Сердце колотит и жжёт. Не хватает воздуха. Сергиевский чувствует, как тяжелеют его собственные колени. Ощущает пинки консильери в спину. Ловит крепкие пальцы Фредди на своей руке. Холлы сменяют друг друга. Плохо. Пульс стучит в глотке. Перед глазами плывёт. Мышцы немеют, когда они достигают выхода. Не получается двигать ногами. Анатолий цепляется стопой за порог. Его срывает на землю, но он не падает. Еле держится. Снова. Вниз по улице. Дальше. Прочь отсюда. Шаг. Шаг. Шаг. Не оборачиваться. Вместе все трое успевают отбежать на достаточное расстояние. Только в безопасной точке останавливаются, чтобы в следующий миг увидеть невидимый таран, на их глазах рвущий стены здания. Чудовищная сила — сжатый воздух и жар — врезается в фасад. Толкает его, как тонкий картон. На кирпичи. В пыль. Под пламенем в угли. Ближние здания — там, у ресторана — рассыпаются песочными замками. Ударная волна настигает и здесь. Встряхивает тела, заставляя пошатнуться на месте. Травит ужасом и выбивает силы, моральные, физические. Перед глазами пляшут, брызгают красные пятна. На лицах, на руках. Ссадины, раны. Сквозь одежду вырастают багровые следы, заливая и пачкая ткань. Горло и бронхи горят. Кислорода нет. Желчь подступает к языку. Сергиевский, не веря, вертит головой. По левую сторону судорожно закашливается Трампер. Задыхается бетонной пылью, погнутый и словно переломанный пополам. В его глазах бешеный страх, которого не было прежде никогда. Ладони шарят по лицу, ощупывая мелкие травмы, сырые и жгущие. Напротив трясётся Арбитр. Губами беззвучно причитает, глядит ошпаренно на столбы дыма впереди. Гнёт правую ногу, словно та неживая. Сжимает собственные плечи то ли от холода, то ли от рваной раны, окрасившей светлый пиджак. Их страх один на троих. Царапает и режет диафрагму, ползёт через сердце в мозг. Сознание рушится. Ломается и тухнет в развалинах, как пробитое перед ними здание. Анатолия шатает по сторонам. Конечности отнимаются. Холодно. Больно. Мышцы немеют и изнывают. Он мысленно пытается сгрести здравомыслие в кучу, держится на хлипких канатах разума. Но у него не получается. Попросту не выходит. Всё происходящее вокруг словно под куполом. До слуха ничего не доносится. Нет речи, криков толпы у здания. Нет голосов. Нет пульса и дыхания. Только совсем глухой, как из-под тонкого слоя ваты, свист сирен где-то далеко. И всё. Ничего нет. Даже собственного, разбитого в клочья, измученного подвсхлипа. Картинка в глазах темнеет и пульсирует. Мутнеет и яснеет, не давая сосредоточиться и видеть чётко. Мир в ярких, безжалостных всплесках. Лица размываются. Ладони — тоже. Под рёбрами шипит кислотой. И вот тогда Анатолий не выдерживает. Падает. Почти валится, упираясь коленями в землю. Чувствует, словно сквозь череп вбивают, вколачивают распалённые гвозди. Веки щиплет, щёки горят. Хочется рвать горло непонимающим криком, но связки забыли, как двигаться. Всего слишком много. Слишком быстро. Оно добивает. И Сергиевского больше не хватает. Его прошибает бессилием. Конечности отнимаются. Выходит только зажмуриться от того, как ломается собственный внутренний стержень. Тело с тупым грохотом обрушивается на землю. В неровность асфальта и мокрый лёд снега. Удар приходится на спину и затылок, тут же отзываясь громкой тягучей болью. Анатолий затуманенно видит чьи-то две помутнённые фигуры, что нависли над ним. Еле разбирает сквозь дымку своих спутников. Оба что-то ему говорят. Фредди, кажется, даже кричит, надрываясь. Но не слышно. Ничего. На их лицах последний осколок ужаса. В глазах — вой. Последний клочок сил уходит на то, чтобы перевернуться набок. Сжаться в клубок, как побитый зверь, с застывшим в горле стоном. Стиснуть губы, ощутив царапающий скрежет асфальтной крошки по вискам. Холодно. Содрогает ознобом и паникой. Бессилие укрывает толстым одеялом, несмотря на пьяное адреналином сердце. Мир погружается в матовый мрак. Сергиевский слабо чувствует промёрзлые, но мягкие касания трамперовых рук на своих щеках. Слипаются веки. Сознание растворяется. Чернота.