Сергиевский просыпается от холода. Тело трясёт и знобит. Сознание возвращается одним хлестающим всплеском. Его словно волной выбрасывает на берег после чудовищного шторма.
В висках стучит гулом отбойного молотка, череп болезненно трескается в крошку. В голове неприятно свербит пустотой — мыслей нет.
Нет ни грамма сил, чтобы раскрыть глаза. Но даже когда свинцовые веки получается с трудом разлепить, мир не появляется. Только темнота. Густая и липкая, врезается со всех сторон.
Анатолий, шатаясь, неловко приподнимается с места. Тут же слышит, как соскрипывает под весом тела диван.
Руки быстро нащупывают на бархатной обивке ткань тонкого одеяла. Бережно оборачивают им дрожащие от холода плечи — так надёжнее. Даже, кажется, безопаснее.
После пары быстрых миганий глаза почти привыкают к темноте. Удаётся разглядеть очертания редкой мебели, самой обычной. Комната не выглядит угрожающе, однако и слишком пуста для чьей-то квартиры. Всё здесь чужое.
Кроме приглушённой речи за стеной. Знакомой до трепета.
Сергиевский облегчённо выдыхает. Нутром чувствует — всё хорошо, наверное.
Идея выйти наружу приходит как бы сама собой. Как нечто очевидное и разумеющееся. Словно иных вариантов попросту нет.
Он осторожно поднимается на ноги, закутавшись в покрывало поглубже, и направляется к двери.
Половицы ужасно скрипят.
Света всё ещё невероятно мало.
Открывшийся просторный, но короткий коридор буквально тонет во тьме. Лишь в конце теплится силуэт ещё одной двери. Судя по всему, межкомнатной или вроде того. Не важно. Анатолий просто следует вперёд, борясь со слабостью во всём теле.
Войдя внутрь, он сразу натыкается на обладателя того голоса, что его разбудил.
Это — никто иной, как Фредди. Один из худших людей, что могли случиться. Кошмар всей жизни и подарок последнего вечера.
Американец сосредоточенно выхаживал по комнате с коробкой телефона в руках. Донельзя посерьёзневший и почти отстранённый, он терпеливо общался с кем-то на том конце. Вкрадчивым тоном вполголоса разъяснял:
— Не трогай их, пока я не вернусь, Фло. Занимайся клубом и ничем другим, — Трампер осёкся, когда заметил постороннего. Немного помолчал, выжидая неизвестно чего. — Всё, мне пора. Береги себя.
Не дожидаясь ответа, тот повесил трубку и отставил аппарат на журнальный столик в углу комнаты.
И больше ни звука.
Давящая пауза.
Но слова всё равно обжигают язык.
— Привет, — наконец виновато позвал русский, сминая тёплое покрывало в пальцах.
Губы стиснулись сами собой от желания выцарапать себе язык — настолько неловко сорвался голос. Он ждал чего угодно, однако Фредди лишь мотнул головой. С явным беспокойством оглядел с ног до головы, чтобы зло цокнуть языком:
— Ты был без сознания несколько часов. Зачем поднялся? — никаких обвинений. Только усталость. — Как себя чувствуешь? Боже, присядь хотя бы, — в пару шагов оказывается рядом, словно собираясь придержать.
Сергиевский плавно качает головой. Такое волнение со стороны Фредерика для него — сенсация. Почти мифическое чудо, учитывая, как долго они знакомы.
— Я в порядке, — старается держать нейтралитет, чтобы не испортить момент. — Лучше скажи, где мы.
— Всё ещё в Советском Союзе, — американец знакомо щерится. Укалывает, словно вспомнив своё едкое «я». — А это — отель, в котором я остановился. Мои люди нашли нас и доставили сюда сразу после взрыва.
— Что за отель?
— «Интурст». Тебе важно?
Грёбаный боже.
Плохо. Всё очень плохо.
Из всех возможных вариантов Фредди выбрал самый худший.
Чувство защищённости мигом улетучилось, не оставив даже фантома. Потому что в этом месте понятия «безопасность» просто
не существовало.
Анатолий судорожно выругался.
— Что? Что не так? — взвился Трампер вслед за ним, поймав потяжелевший взгляд.
Ответа не прозвучало.
Сергиевский немедленно кинулся к стенам, вытаскивая одну руку из кокона одеяла. Протянув кулак, встревоженно начал простукивать линии вдоль каждой стены, ища наиболее глухой отзвук.
Туман в сознании развеялся почти полностью, уступая место тревоге, холодному расчёту и кипящему негодованию.
— Телефон когда-нибудь перестаёт работать? Издаёт треск или писк? — он остановился возле самой неоднозначной точки, чтобы прислониться к поверхности ухом и вслушаться пару секунд. — Может, ты просто так слышал щелчки или ещё что? Какой-то посторонний шум?
Фред растерянно захлопал ресницами, не понимая. В голове не было слов для ответа. Только пелена смятения, окутавшая разум.
— Что? — переспрашивает. —
Какого чёрта ты вообще несёшь?
— Прослушка, Фредди. Это здание кишит прослушивающими устройствами. Жучки могут стоять где угодно, даже внутри стен, — на одном дыхании режет Анатолий.
— Быть не может.
— Ещё как может. Поверь, я знаю свою страну. Знаю, что здесь творится. Все эти дни каждое твоё слово могли записывать.
Дрожь одна на двоих. Их обоих неприятно передёргивает желанием сбежать из комнаты прямо сейчас. Просто из-за вероятности, которую не проверить. Из-за шанса, непозволительно высокого.
Номер не проверен. Значит, возможные устройства транслировали и этот разговор. Каждый вдох до этого. Каждый шаг.
От осознания выворачивает наизнанку.
И вот тогда Сергиевского сгибает пополам. Он машинально хватается рукой за стену, но темнота колючим облаком вновь окутывает со всех сторон. Тело словно пустеет, когда все накопленные силы иссякают одним хлопком. Сердце не стучит.
Рухнуть на пол не даёт только хватка подлетевшего Фредди. Надёжная опора его рук помогает остаться на ногах, не упасть, как тогда.
Вместо этого оказаться в тёплом кресле неподалёку, на том же красном бархате.
— Не засыпай. Слышишь меня? Будь здесь, — наставляет Трампер, поправляя льняное покрывало на чужих плечах. — Дыши так глубоко, как можешь.
Он замирает в центре гостиной, рыская глазами по нагромождениям тумб и комодов. Кидается к узкому серванту, чтобы взять стоявший там кувшин. Переливает из него воду в стакан, что был рядом. Тут же относит пострадавшему.
Тот сразу принимает помощь, вытаскивая руку из-под одеяла навстречу. Недоверчиво подтягивает сосуд к лицу, силясь учуять сигнал опасности — навязчиво-острый запах корицы. Но его почему-то нет.
— Можешь не стараться, — замечает Фред, скрещивая руки. Вселяет только больше сомнений. — Мне нет смысла травить тебя. Это было бы очень
скучной смертью. И очень
недостойной тебя.
Анатолий через силу усмехается. Зло. Неприятно.
— Ну спасибо, — он делает пару осторожных глотков. Прокатывает воду по языку, прежде чем затолкнуть в глотку, проверяя вкус.
Жизнь научила не слушать даже самые стальные на вид слова.
А ещё, тому факту, что лучше сбежать лишний раз, если сквозь позвоночник забьёт недоверием, гадким до скрипа зубов.
Главное — не повернуться спиной, когда будешь отдаляться.
— Где Арбитр? — уточняет для подстраховки.
— Имеешь ввиду, твой помощник? Внизу. Собирался позвонить кому-то из ваших, как я понял, — сразу отзывается американец, деловито придвигая стоявшее рядом кресло почти вплотную и усаживаясь в нём. Строго по-соседству, словно пытаясь выглядеть верным союзником. — Мы с ним немного потолковали, пока тебя… не было. Славный парень, к слову.
— Неужели?
— Ага, — подаётся вперёд, чтобы ткнуть руку в подлокотник и словить подбородок ладонью. — Но, знаешь, на его месте куда лучше смотрелся бы
я. Жаль, что всё вышло иначе, правда?
Ничерта.
— Обещаю поплакать об этом сегодня же.
Вода остывшим кипятком вяжет на языке. Сворачивается в мерзкую корку, сдавливая тошнотой во рту.
Сознание вновь завернулось в вуаль, оставив в подвешенном состоянии. Мысли под черепом неистово бурлят, но так и не доходят до разума. Оставляют в непонимании.
Анатолий вновь оглядывается по сторонам, пока допивает. Дезориентирован. Потерян для всего мира сразу. Не знает даже, на каком этаже находится. Видит только эту комнату и полоску ночной черноты за окном.
Значит, новый день ещё не наступил. Значит, он пробыл в забытье не так уж и долго, как мог бы.
— А что на счёт
твоего консильери? Вечером… я не видел с тобой никого, кроме тех двоих, — отвлекается на что-то более приятное. Хотя бы нейтральное.
— У меня его нет, — тут же передёргивает плечами Фредди. Так, будто это норма. — Мне не нужен никакой помощник. Я в силах решать свои дела сам. Единственное, — мажет взглядом по экрану небольшого телевизора в углу. — У меня есть своего рода «коллега». Ничего особенного: я помогаю её бизнесу, а она моему.
Сергиевский настороженно хмурится.
— Женщина?
— О, поверь, — с тотчас расплывшейся по губам улыбкой. — Дамы — лучшие сутенёрши из всех.
Воспринимается, как дикость. Ведь здесь порядок совершенно иной. Насколько, что другое просто не укладывается в уме.
Анатолий на своём опыте знал об этом — всё детство наблюдал, как отец не подпускал его мать ни к чему, что могло быть опасно.
Сперва было принято защищать, а не сравнивать с собой. Прятать у себя за спиной, а не выталкивать вперёд.
Но, что ж, видимо, везде разные порядки.
Русский осторожно нагибается, ставя стакан на пол возле ножек кресла. Также плавно откидывается в мягкую спинку, натянув одеяло почти до ключиц.
— И чем вы… Чем
ты занимаешься? — больше не знает, что спросить. Между ними пропасть в несколько лет разлуки с примесью долгой вражды.
— У меня смешанный бизнес, — отмахивается Фредди. — Но в основном продаю. Оружие там, людей.
От этого беспечия в голосе Сергиевский даже вскидывает голову. Кривится, не способный различить издёвку и серьёзность.
А собеседника это только больше забавляет.
— Шучу, не оружие, — вздыхает он. — С этим только разовые партии. Вообще, у меня клубное дело. Бары, казино, бордели… всё, что нравится свободным людям. Я даю им отдых, они мне — деньги.
— Не успел занять нишу подостойнее? — прокалывает своим холодом Анатолий. — Вот почему ты приехал сюда… Я понимаю, не волнуйся. Этому легко посочувствовать.
Фредди морщит нос, но не отвечает. Только фыркает оскорблённо.
Русский, высунувшись из объятий одеяла, внимательно смотрит на его профиль. И ничего не видит. Ни единой эмоции. Словно повисшее безмолвие в комнате прожгло внутри пустоту.
В глазах невозможно что-то прочитать. Там просто ничего.
А раньше была бескрайняя буря.
Неужели научился контролировать?
Сергиевский изучает Трампера по облику, медленно, вдумчиво. Гадает про себя, как много могло измениться за столько лет.
Быть может, стоит начать всё сначала? Быть может, они способны поладить?
Бред. С этим человеком — никогда.
Поток мыслей прерывает шум через стену. Шаги по направлению к комнате.
В дверном проёме мелькает знакомый бледный пиджак. А после удивлённое:
— Уже очнулся?
Арбитр появляется в гостиной с бесшумной осторожностью кошки, чтобы поправить мимоходом одеяло своего главы и остановиться по свободную от него сторону. Не мешая им с Фредди, но оказываясь вновь рядом. Складывает руки за спиной, как всегда это делал.
— Всё в порядке? — не может не скрыть беспокойства даже при посторонних.
Но Анатолий не успевает сказать и слова.
Вовремя улавливает, как взгляд его консильери сталкивается с таким же проницающим взглядом Трампера. Здесь что-то не так.
Нечто, что заставляет в одночасье напрячься и вытянуть в ровную нитку спину, выпутавшись из одеяла прочь.
Фред намеренно уступает всякую очередь, молча поднявшись с кресла и двинувшись по комнате.
Арбитр спешно переводит дыхание, собираясь с силами.
— Что ж, мы с мистером Трампером…
— По имени, — доносится из-за спины. — Обращайся ко мне по имени.
Остаётся без реакции.
— Мы немного поговорили и пришли к соглашению, что тебе стоит услышать пару вещей. Пожалуйста. Это важно.
Сергиевский хмурится, прислонившись затылком к бархатной обивке. Намеренно молчит, укрепляя свою позицию слушателя. Не может не подумать о том, сколько прослушек в стенах запишут этот разговор одновременно.
И вот тогда сцену занимает Фредерик. Не сразу, правда. Сперва тратит драгоценные секунды на то, чтобы раскрыть выуженный из какого-то комода портсигар и закурить. Опалить лёгкие чистым кубинским табаком.
Что-то в нём меняется. Искажается донельзя.
— Всё верно, — кивает он, плавно обходя обоих своих гостей со спины, как хищник, загнавший добычу. — Но сперва замечу, что за сегодняшнее я не несу никакой ответственности. Уподобляться камикадзе, увы, не в моём стиле.
Его медленные шаги словно сгущают вокруг туман незримой угрозы. Голос льётся обманчиво, в одном и том же русле, вгоняя в замешательство. Не давая понять, к чему готовиться.
Анатолий видит в нём всю эту мразь, проворную и лживую. Хочет придушить болезненно, фатально.
— Поэтому не вини меня, ладно? Мы ведь
так хорошо с тобой общались, — продолжает Фредерик. В миг оказывается рядом, тут же усаживаясь на широкий подлокотник чужого кресла. — Давай не будем разжигать огонь вражды.
Но слишком поздно — этот пожар беснуется не первый год. Больше не остановить, не потушить. Можно только смотреть за тлением последних углей. Либо плеснуть в самый центр свежие литры чистейшего керосина.
Русский морщится.
— Ближе к сути, — цедит, протягивая ладонь и уверенно сталкивая прочь чужое бедро.
Трампер скалится, выдыхая клокочущий дым из лёгких. Вынуждает собеседника мелко закашляться.
— Твой консильери поведал мне обо всей ситуации. В частности, о вашей собственной, — он всё же спрыгивает с места, сразу падая в кресло напротив. Тянется, разваливаясь вдоль сидушки. — Это справедливо, если знать, как недавно ты ходишь среди преступников. Конечно же, все охотятся за тобой, как собаки за костью. Сегодня я увидел это своими глазами.
— И что? Тоже хочешь попытать счастье и попросить себе долю по-хорошему? — Сергиевский закутывается обратно в одеяло, как в толстый слои брони.
Не ожидает ответа:
— Наоборот, — стеклянным голосом. Фредди запрокидывает голову назад, затягиваясь.
Паузу вместо него занимает Арбитр:
— Дело в том, что на мистера… — осекается, — на Фредерика также совершались покушения, пока он находился здесь. И мы не можем точно сказать, кого из вас хотели сегодня подорвать вместе с рестораном: его или тебя, Толь. Под угрозой сейчас все из нас. И мы, и они.
— Именно, — произносит в потолок американец. — Вас много, но вы слабы. Мы же — сильны, но потеряны. А ещё нас чертовски мало для крупной работы.
— Допустим. Но что для тебя «мало»? — Анатолий завороженно-зло следит за клубящимся дымом сигары, пытаясь запомнить каждую фразу с точностью до слова. Понять, что от него собираются просить.
— О, помилуй. Нас чуть меньше двадцати, если не считать меня. Этого разве достаточно для нормального ведения дел?
Абсолютно нет.
Они — все в этой комнате — прекрасно знают.
Это даже меньше, чем половина от необходимого числа. В таком количестве кусок приезжей группировки вполне реально истребить за день-два. Их действительно нещадно не хватает для того, чтобы крепко выстоять в нынешних реалиях страны.
— Тем не менее, мои ребята прекрасно натренированы. Поверь, годы подпольных боёв не прошли для них даром: дай каждому по кухонному ножу и через час четверть города обратится в фарш. Вот настолько они знают своё дело.
По Фредди видно — он прекрасно понимает, о чём говорит. Он видел всё это и знает не понаслышке. Хвалится. Но хвалится правдой, словно открывая перед собеседником полку с личными золотыми наградами. Потому что сам дрессировал своих церберов для службы. Потому что сам однажды изо дня в день видел, как именно они выполняют задачи.
— И чего ты хочешь? Помощи в уничтожении твоих бойцов? — русский сам не знает, зачем так язвенно увиливает. Это как защитная реакция.
Монументальная серьёзность ситуации давит на него со всех сторон.
Тема, которую они затронули, совершенно не приемлет ни шуток, ни сарказмов, ни прочих колкостей. Всё, что сейчас есть — проблема и только она, как центр. Грандиозная сложность, которую предстояло решить.
Трамер, зажимая сигару губами, меняет своё положение. Снимает перекинутые на подлокотник ноги, чтобы тут же принять нормальное сидячее положение.
— Всё не так безнадёжно, как ты думаешь, — спешит заверить он, стряхивая тлеющий пепел прямо на пол.
Замечая на себе пристальный, леденящий взгляд Сергиевского, Фредди сразу отвечает таким же.
Демонстративно расслабляется, широко расставляя колени и вдавливая в них локти. Едва клонит корпус вперёд. Проницающе рассматривает лицо собеседника, словно видя каждую мелкую родинку.
Вкрадчиво объявляет:
— Я лишь хочу предложить тебе сделку.
Анатолия пробирает электрическим разрядом. Каждое слово — верные и неизбежные двести двадцать вольт в самое сердце. Тысячи кровоточащих ножевых ран под рёбра.
— Хочешь предложить
что? — переспрашивает. Не понимает.
— Сделку, — повторяется Фред. Невозмутимо тянет струйки табачного дыма. — Нам обоим это выгодно: у тебя есть территории и уйма полезных знакомств, а у меня, в свою очередь — прекрасная защита на любой случай. Я предлагаю тебе безопасность в обмен на хорошие связи. Что скажешь?
Это абсурд.
— Связи… — протягивает голосом, пробуя на вкус. На миг зло растягивает губы, вжимаясь в спинку кресла. — В моей власти скоро окажется почти четверть страны, — преувеличивает. — Я обращаюсь на «ты», считай, к самому правительству. И для тебя это просто «связи»?
— Так ты согласен или нет? — морщит нос Фредди.
Русский оглядывается на своего консильери. Ждёт реакции, как подсказки. По одному взгляду убежадется — это правда
необходимо.
Ведь они на мели. Растерзаны и почти до трагичного конца уничтожены. Стёрты в пепел, оставшись без права и сил сопротивляться. Сами больше не смогут себя защитить, как бы не хотелось признавать.
Группировка отчаянно нуждается в костыле. В сторонней руке, что придержит. В срочной, неотлагаемой помощи.
Анатолию это тоже
нужно.
С каждым днём он всё стремительнее несётся прямиком навстречу неизвестности. Боится совершить лишний шаг, лишний вдох, потому что не знает своего будущего. Из утра в утро готовит себя к тому, что оно — последнее.
Больше не было ни дня без тревоги, без оглядок через плечо.
Месяцы слились в одну бесконечность. В бесконечность мрака, в бесконечность борьбы — со всем миром сразу.
Теперь хотелось просто остановиться.
Анатолий кусает во рту язык, метаясь от мысли к мысли. Чувствует, как ломается его холодная устойчивость. Продолжает думать, перебирая варианты событий в своей голове.
Трампер терпеливо затягивается. Поднимаясь на ноги, подступает почти вплотную, чтобы протянуть руку навстречу. Словно признавая, ставя наравне с собой как такого же лидера. Поражённого, но ещё не сломленного до конца.
И тишину рассекает ответ:
— Согласен.
Сергиевский смыкает свою ладонь на его. Так, словно Фредди — его последняя надежда, его единственный
личный Иисус.
***
Они говорили ещё долго.
Фредди плавно завёл речь о своём долгожданном успехе, осторожно и по крупицам подмечая, кем
теперь являлся в родном Чикаго.
Ничего не сказав о том, почему и как оказался в числе преступников, рассказывал про жизнь и бизнес — оказывается, его сеть казино сыскала безумную популярность в далёком Таиланде.
Каждая буква, каждое слово звенели тем, как ему, кажется, повезло, как всё наладилось в два щелчка пальцев.
Вот только Анатолию не было дела. В голове сгущалось слишком много собственных мыслей, чтобы обращать внимание на что-то ещё.
Он только изредка кивал, безразлично делая вид, что слушает. Изображал размытый усталостью интерес, пока сам пытался понять человека, говорящего с ним.
Этот спокойно-подслащенный тон раздражал. Запутывал, бросая теряться в пучине догадок. И попросту злил своим притворством.
Фред только что предложил перемирие. Встал на сторону когда-то противника ради их общего, как он показал, блага. А теперь, словно в их прежние времена, непрекрыто нахальствовал над сложившейся чужой ситуацией. Голосом подчёркивая, какое великое снисхождение сегодня оказал.
Это было между ними всегда. Тянулось витиеватой тонкой нитью от одного к другому. Соперничеством. Завистью.
Непрерывной погоней за статусом лучшего среди их пары. Вечными попытками перегнать, преуспеть во всём. В каждой незначительной сфере, чтобы выиграть этим.
Сергиевский наивно позволил себе решить, что те времена прошли. Но ошибся:
Трампер, хоть и прячась в вуали слов, продолжал игру. И упорно намекал, что победу всё ещё держит в своих руках.
Уже более пяти лет. Неизменно.
Анатолий слушал его и хотел исчезнуть. Пропасть, раствориться, что угодно — просто так.
Фредди выставил разумные донельзя условия, ещё раз обведя в кружок вещи, которые русский уже знал.
Они просто подкрепили словами и соглашением очевидное.
Но что-то в голове отчаянно не давало смириться с этим. Било пощёчиной за решение оказаться с Трампером бок о бок, шагнуть на его сторону. Теперь, после тех лет, когда тот был чем-то вроде ненавистной плохой привычки, выводящей из равновесия.
Теперь, после сокрушающего проигрыша этому американцу.
Сергиевский чувствует, что проигрывает снова. Бросает прямо в ноги свой белый запятнанный флаг поражения.
Хочет уйти.
И уходит.
Велит Арбитру совершить ещё один звонок в офис. Строго из будки перед зданием, никак не здесь в кольце прослушек.
Чтобы вызвать ближайшую свободную бригаду подчинённых — для надёжности, для безопасности, побрезговав услугами такси.
Через несколько часов прибывает машина.
Консильери остаётся в «Интуристе», чтобы уладить оставшиеся вопросы о сотрудничестве.
Анатолий же отправляется подальше от этого места. Надеется привести мысли в порядок.
***
По заснеженной улице проносится железный грохот. Протяжно соскрипывает замок, а затем внушительная щеколда на калитке.
Вместе с металлом на двери что-то щёлкает ещё и в голове.
Сергиевский расслабляется, с кислородом выдыхая напряжение. Всё закончилось. Теперь можно отдохнуть и успокоиться, ничего не боясь.
Он вновь дёргает дверцу напоследок, проверяя, и разворачивается к дому.
Всю жизнь это место было
его. Родное, близкое к сердцу, заменяло целый мир в минуты беспокойства. Как собственный, небольшой островок, где можно было бы защититься.
Отец купил этот участок ещё до рождения сына. В тот самый момент, когда на их семью начали вести первую кровопролитную охоту. Когда оставаться в Москве стало небезопасно для всех.
Эта дача, оставшаяся от знакомых, стала для Сергиевских новым домом, новой надеждой. Оплотом безопасности, пока вокруг бушевала преступность. Много им не нужно было — хватило одного светлого участка в десять соток с маленьким, трогательным садом во дворе. И всё. Вот в такую цену им далось счастье.
Определённо, было лучшим решением.
Здесь Анатолий провёл всю свою жизнь, как он помнил. Здесь проникся долгой игрой в шахматы, и здесь же впервые взял в руки огнестрельное оружие в тринадцать лет. Здесь отец учил его стрелять, здесь учил драться.
Именно в этом доме долгие годы кропотливо вытачивали, создавали идеального наследника. Закаляли тело нагрузкой, разум — стратегией, чтобы выработать превосходного, первородного лидера. Такого, что мог бы выиграть на любом поприще, будь то сила или интеллект. И без страха повести за собой тысячи, когда придёт час.
Толя совершенствовался изо дня в день под чутким присмотром. Тренировался, тренировался, тренировался.
На детство не было времени. Только на бесконечный успех. Слишком быстро пришлось повзрослеть и ожесточиться. Сморгнуть с глаз ярко-розовые линзы ребячества, сменив их на пронзительно-серые. Глотать правила, как горькие таблетки с витаминами, надеясь, что это поможет. Другой правды не показывали.
Но, всё же, он всегда был здесь по-своему счастлив.
Это место — до сих пор его родное. Собственный уголок тишины, где удавалось закрыться и чувствовать себя в безопасности. Где можно было посреди ночи завернуться, как в плотный кулёк, в одеяло по-детски. Где можно было поговорить с тишиной один на один, у себя в голове. И найти ответы, что ни за что не придут на ум в другом месте, в другом времени.
Точно как сейчас.
Сергиевский медленно входит в дом. Щёлкая костяшками пальцев, оглядывается — всё на своих местах. Каждая пылинка лежит там, где он запомнил. Ничего не поменялось. Здесь устойчиво хорошо. Веет маковым прошлым и, несмотря на сугробы за окнами, согревающим маем.
Прохлада приостывшего помещения кусает за щёки и нос.
Пальто, привезённое в «Интурист» подчинёнными, перемещается с плеч на крючок в прихожей.
Как и пару десятков лет назад, хватает ровно двенадцати шагов, чтобы оказаться наконец в жилой части.
Веранды здесь никогда не было — коридор вёл сразу в широкую кухню-гостиную, занявшую собой почти весь первый этаж. Мебель не новая, но по возможности отреставрирована в каких-то местах. Остальное всё прежнее, словно и месяца не прошло с памятных дней.
Анатолий мог бы жить тут с перманентно закрытыми глазами и ни разу бы не упал, не осёкся. Вот настолько хорошо знал каждый угол.
Он ставит чайник почти как на автопилоте, не сильно задумываясь о собственных движениях. В голове для мыслей нет места. Всё вытеснила приятная, гудящая пустота спокойствия.
Теперь должно стать легко. Теперь можно ни о чём не думать хотя бы пару часов. Отдаться себе и пожить, как обычный человек, не обременённый своей жестокой истиной.
Мир, молчание, одиночество — он нуждается в этом. Особенно остро сейчас, с появлением ещё одной ходячей проблемы, стоящей за спиной. Или вровень около плеч. Или готовой сжать в руках его глотку — от Трампера можно было ждать всего.
Из-за него вдвойне крепче хочется побыть лишь с самим собой.
Но внезапно в стены врезается эхо монотонно-долгого звонка, заставляя сорваться с места.
Когда Анатолий поднимает трубку, на том конце звучит близкий сердцу голос:
— Слава богу, ты жив, — успокаивается принятым вызовом. — Как ты? С тобой всё хорошо?
Налитые волнением вопросы ссыпаются на плечи крупным, стучащим градом. От них теплеет на душе.
— Привет, дядь, — с робкой улыбкой на лице.
Разумеется, этого стоило ожидать. Молоков всегда узнавал первым, если что-то случалось. Да и трагедию такого масштаба не вышло бы пропустить мимо глаз в любом случае. Он, словно какой-нибудь неназванный миру бог, наблюдал за всем происходящим, как с ваты облаков на небе. Когда что-либо происходило, все подробности уже через пять минут оказывались в его руках.
— Ты цел, Толь? Сильно задело?
— Со мной всё в порядке, — мягко обрывает. — Даже смог почти закончить переговоры. Мы нашли неплохой компромисс в итоге. Дела идут в гору, уверяю тебя.
На том конце слышится вздох, усталый и обречённый. Молоков промалчивает, мирясь с ответом.
Их разговоры всегда были такими.
— Как твой отряд? — Анатолий меняет тему, теребя в пальцах нитку провода. — Я… покинул место почти сразу же. Ничего не успел рассмотреть. Сколько человек пострадало?
Хочется спросить, во что вылилась такая жертва и каков масштаб наказания за растрату человеческих душ. Хочется, но язык не движется.
— Насколько мне пока известно, ранено минимум двадцать. Достоверно ещё ничего не говорят, — отвечает честно, не пряча. — Боюсь, Толь, я больше не смогу для тебя провернуть чего-то такого. Это первый и последний раз.
Гадко.
Очень.
Но никто не виноват. Не всё всегда хорошо.
Таковы издержки преступного мира — везде и всегда будут свои жертвы, неважно сколько. Все дела неизменно решаются кровью и хрустом сухожилий, выбитыми зубами и отсеченными пальцами. Спокойствие — редкость.
— Всё равно спасибо тебе, — благодарно звучит Сергиевский. — Эта встреча была очень важной для меня. Человек, с которым я виделся…
Он резко замолкает. Говорить ли? Слова в голове сбиваются в вязкую кучу, в грохочущее грозовое облако. Жалят и жгут, жгут и жалят.
Стоит ли признаваться? Стоит ли называть имя? Страну? Ведь Фредди чёртов
американец, а они для Молокова как гиены льву — противны и ненавистны своим отличием, хотя и похожи отчасти.
— Ладно, не важно, не бери в голову, — Анатолий бесшумно прислоняется спиной к стене, чтобы сползти по ней на пол с телефоном в руках. Рассаживается посреди холодного паркета. — Лучше скажи мне, ты помнишь что-то о том времени, когда папа забрал нас с матерью в Соединённые Штаты?
Ответа не происходит. Вместо этого тишина на другом конце провода становится как бы гнетущей. Сгущается, осязаясь даже здесь.
— Ещё бы не помнить, — начинает Александр. — В тот день… В тот день я впервые заволновался по-настоящему. За всех вас. Это был очень срочный отъезд. Никогда не смогу забыть, как твой отец волновался, — снова пауза. — Надеюсь, сейчас ты понимаешь, что это был не просто отпуск.
— Разумеется, — отзывается с выдохом, приобнимая свои плечи свободной рукой. — Но тогда… от кого он бежал? Не знаешь?
— Не могу сказать — боюсь, совру тебе. Хотя, определённо, всё было очень серьёзно, раз понадобились
такие меры. Сколько вы там пробыли?
— Пять лет, наверное, — здесь память упрямо подвела.
Молоков хмыкает.
— Это было никак не спонтанным поступком. Я не знаю, готовился ли побег изначально, но до мелочей твой отец продумал каждый момент. Ну или хотел, чтобы всё выглядело так.
Такова вселенная беззакония. Выступив против рамок, идёшь наперекор себе. Рискуешь всем, что у тебя есть — это ни для кого не было секретом.
Выбирая подобную жизнь, нужно быть готовым к любым событиям. И вовремя научить себя терять важные вещи, дорогих тебе людей. Иначе не выжить. Иначе порвут на лоскуты.
Однако Сергиевский-старший выбрал семью. Кинулся защищать её, как раненый зверь, на последнем издыхании от первых побоев.
А Анатолий жил с ним всё это время бок о бок и даже не подозревал о масштабе трагедии.
— Мама знала? — спрашивает, боясь ответа.
— Да, — сухо и просто. — Знала, злилась изо дня в день. Очень боялась, каково будет тебе расти, жить с таким бременем. Она не принимала участия ни в чём, как я знаю, но и не докладывала никому. Всегда поддерживала, в чём хотела и могла.
Анатолий сглотнул. Пальцы немного потряхивало. Слишком больно застучало в груди сердце от раскрывшейся новой правды. Правды о жизни, что виделась раньше беспрекословно счастливой.
Оказалось, каждый яркий день тогда был запятнан багровыми брызгами. За нелепыми отблесками солнца ссыпались горсти человеческих костей.
Это не укладывается в голове.
— Их союз был очень крепким, — подытожил Молоков. Смолчал на миг, чтобы затем спросить: — Ну а ты что же? Не жалеешь, что остался один?
Сергиевский машинально качает головой.
— Ни капли.
Он бы сделал этот выбор даже с дулом пулемёта у виска.
Сейчас брак забил бы в крышку его гроба последний гвоздь и любезно опустил бы на три метра под землю. Это стало кристалльно ясно сразу после первой и последней помолвки — табличка «любящий муж» никогда не станет его. Слишком инородна, слишком противна.
— Света совсем не такая, какой была мама. Она бы не поняла, — заявляет бесстрашно, но скудно. — Она бы не выдержала такой жизни.
Фразы сорвались заученными наизусть словами.
Потому что три года назад о подобном спрашивали все: и его близкие, и её огорчённые родственники, и бесконечные очереди общих знакомых. Люди оказались недовольны тем, как резко исчезла с экранов жизни красивая картинка идеальной семьи.
Но жемчуг растрескался, а кружево порвалось в клочья. Вопреки словам, вопреки ожиданиям.
Для окружающих всё случилось чересчур неожиданно, свалившись на голову, как ледянистый снег в августе. Они долгое время следили за преукрашенно-сладкой видимостью, за умелым образом, не видя горькой истины.
А ведь Анатолий никогда не был счастлив в этом союзе. На всех общих фотографиях он даже не улыбался, пока сама Света сияла рядом с ним ярче знойного солнца.
Не получалось даже приобнять её, хотя бы для вида — каждый раз сердце отчаянно изнывало протестом. Руки каменели и не двигались, взгляд становился неподъёмно-плоским.
Белоснежный венец торжества не сроднил их ни на йоту, а лишь пронзительнее отдалил, раскинув вселенских размеров пропасть.
Сергиевский в супружестве гнил и погибал, как искалеченная птица в ржавой клетке.
Нет. Он никогда не вернётся к этому.
Он счастлив рука об руку с одиночеством.
— Я хорошо справляюсь сам, как видишь, — выходит совсем неубедительно.
Молоков больше ничего об этом не спрашивает. Только кротко говорит напоследок:
— Всё равно, Толь, береги себя.
— И ты.
А потом проливается пустая череда гудков — звонок завершён.
Сергиевский выпускает трубку из рук, отодвигая телефон в сторону. Нет сил подняться и поставить на место. Хочется просто замереть, раствориться в воздухе.
Тишина.
Одиночество.
Опять.
Не то чтобы это было проблемой. Скорее неприятной необходимостью, к которой Анатолий, как пьяница к бутылке, упорно тяготел. Он привык. Он доволен. Бронежилет самобытности стал второй кожей, врос в цепь позвоночника.
Защититься легче, когда на кону только ты сам. Нечем рисковать, некем жертвовать. Изоляция — как синоним свободы. Просто так легче. Просто так лучше. Удобнее.
Мысли холоднее, если ни в одном лице в мире не видеть повода беспокойства. Вокруг некого беречь, и расчёт непреклонно трезвеет.
Действительно важные вещи получается пересчитать по пальцам.
В последнее время это было чудовищно нужно, как кислород среди вакуума.
Сергиевский поднимается с пола, растягивая спину. Свежие гематомы от падения отдают по всему телу саднящей симфонией. Напоминают о себе давящей болью. Как и каждая оплошность на жизненном пути.
Найти аптечку получается по памяти. В ней по-прежнему не осталось ни спирта, ни йода, ни даже марганцовки — никогда не было. Теперь. Потребность купить хоть что-нибудь всегда терялась в череде будничных проблем.
Последние десять лет внутри лежали только бинты, валидол, аспирин и аскофен; временами появлялся почти поштучно кальцекс.
Не получалось думать о лекарствах, когда каждый день сипло рокотало за спиной дыхание смерти.
Анатолий разочарованно задвигает ящик с аптечкой обратно. Нет смысла трогать раны, если нечем обработать. Более того, серьёзных повреждений нет. Остались только ссадины, почти затянувшиеся тонкой коркой.
Кипяток из нагретого чайника выплёскивается в высокую кружку, взятую с навесной полки. Вода звенит по керамическим стенкам звонче, чем нужно. Так, что звук отскакивает от всех четырёх стен комнаты, оглушает. Заварка следом журчит глубоким колоколом.
Громче только тишина. Вечная. Она здесь постоянный гость. Она лечит. Идеально подходит к ровным, спокойным чертам Анатолия.
Просто Сергиевский такой человек — когда он молчит, мир затихает с ним. Растворяется, как погасший в ночи кончик сигареты. Вместо голоса только сырость, только едкое бессловие.
Вот так он живёт в обычное время. Вот так он счастлив.
Кружка плавно кочует на промёрзлый сквозь щёлки подоконник — пусть чай остывает. Лишние ожоги сейчас ни к чему.
Воротник рубашки, оставшейся с вечера, нещадно давит на горло. Мятыми складками царапает словно бы по самой трахее. Хочется снять, чтобы вдохнуть наконец глубоко и свободно. А ещё — провалиться в тёплое ватное облако одеяла на ближайшие несколько суток.
Слишком много погони в последние годы.
Слишком долго Анатолий прячется по любым защищённым углам, пытаясь продлить себе срок на земле.
Он кончился. Иссяк до пустого, непробойного дна.
Просто нужно немного рутины. Просто пришло время вспомнить себя обычным человеком без своры бродячих псов и океанов пролитой крови за спиной.
Сергиевский отступает от кухонного островка и сразу сворачивает в сторону широкой дощатой лестницы. Ему стоит порыться в зияющей глубине шкафов в спальне на втором этаже, сменить вещи на что-то более комфортное и теплое.
А после просто отдохнуть. Позволить себе перевести дыхание, пока есть шанс.
К вечеру клялся приехать Арбитр. Ещё в «Интуристе» дал слово завезти какие-то вещи навроде хотя бы продуктов, как только закончит все неотложные дела с их бойцами и в офисе.
А пока он не прибудет — ни одной мысли о работе, о долге.
Сейчас нужно только немного пожить.
