Hounds and Bullets

Одиночество не нарушается ни к вечеру, ни в сумерках следующей ночи. Ни Арбитра, ни новых телефонных звонков — ещё немного и можно было бы заволноваться. Но Анатолия больше заняла рутина. Обычная, тягучая до скрипа. А ещё он смог перебороть себя. Смог ровно в десять утра сгрести свою волю в пепельную горстку и, разрубленно выползши из вороха покрывал, пройтись по второму этажу. И в самом его конце открыть давно запертую дверь, единственную нетронутую в этом доме. Ту, что вела в дубово-малахитовый кабинет — когда-то рабочее место Евгения Сергиевского. Анатолий чувствовал себя вором и дикарём, пока рыскал по стеллажам с цветастыми корешками всяческих папок. Тихо выл мысленно от стыда, копаясь в коробках с документами, счетами, альбомами фотографий и какими-то кассетами. Он ощущал себя наглым осквернителем святынь, позарившимся на что-то богородное, и никак не мог перестать. Но вместе с тем он хотел разобраться. Ответить на два своих самых главных вопроса: «кто?» и «за что?» Ведь, спустя столько лет, убийцу до сих пор не нашли. А преданная любовь к своему отцу, потаённая глубоко в сердце, так и не смогла простить. Поэтому Сергиевский-младший всё искал, искал, искал. Резал глотки и выворачивал конечности за каждый грамм информации. В детстве, когда становилось слишком одиноко, он зарывался в отцовские вещи вроде свитера или куртки. Теперь — в прошлое. Стоило заглянуть в кабинет гораздо раньше. Но у него просто не поднималась рука перевернуть вверх дном каждый ящик и угол. Разрушить ту хрупкую ауру, что оставил после себя погибший идеал. Сейчас ему просто больше некуда уткнуться. Жалеть себя, обнимаясь собственными руками, уже не помогает. А бежать больше не к кому. Остался только неосязаемый призрак прошлого этой комнаты. И бумажные завалы бюрократского хлама. Что в этом следовало обнаружить? Предсмертную записку, забрызганную кровью вспоротой гортани? Выписку о членстве оккультного ордена? Документы и чеки кажутся однотипной несуразицей. Везде написано почти одно и тоже, тексты капля за каплей повторяют друг друга. Сергиевский складывает их по длинным стопкам, которые не успевает считать. Путается. Злится. Не может примириться с этим горьким издевательством жизни. Непонимание вновь затапливает его с головой, когда в руки попадает очередной лист. Анатолий возмущённо проглядывает текст, собираясь отложить. Вот только… Что-то не так. Он снова читает букву за буквой. Затем ещё раз, внемля. И душу распирает изнутри по ниткам. Мир резко сжимается вокруг, сокращается до отдельных звуков: сердечного рокота и бумажного шелеста от задрожавших рук. Зрачки высыхают, хочется зажмуриться. Пальцы тянутся в коробку за следующим документом, предательски отказываясь поднимать его — приходится поспешно схватить сразу пять листов, надеясь, что они о другом. Но всё одно и то же. В сумме шесть бумаг. На всех договор о купле-продаже и передаче целой крупной компании. Компании, о которой Сергиевский ни разу не слышал. Внезапно он чувствует себя так, словно все эти годы жил чужой судьбой. Словно прямо сейчас заглянул за тонкую ширму жизни незнакомца, увидев то, что не должен был. Догадки в голове смешиваются, как едкая жидкость для зажигательных гранат — моргни, и мир загорится. Осталось только пропалить спичкой фитиль. И это, кажется, происходит. Потому что в разум, как неизбежная пуля промеж лба, врезается имя: «Грегор Васси». Вопросы толпятся, сгущаются в сознании. Их всё больше и больше, а найти ответы не получается. Кто это, чёрт возьми? Почему появился только среди текста несчастных бумажек? Почему отец передал ему всю свою вторую фирму? Что это вообще за компания? Всё кажется настолько обманчиво-ложным, что подкашиваются колени. Грань между правдой и вымыслом стирается кислотными разводами. Анатолий считал, что знал об отце всё и больше остальных, но на деле — абсолютно ничего. Хочется переломать себе обе руки и выдернуть наружу глаза. Закись азота вспенивается в крови, обжигает вены. Сергиевский кидается из кабинета прочь, направляясь к лестничному пролёту в коридоре. Собственные шаги барабанят эхом, бьют по лопнувшему слуху. Он спускается по ступеням через одну, каждый раз ловя замирание сердца. Оказавшись на первом этаже, сразу же летит к телефону. Вертит циферблатное кольцо, набирая номер. Слушая гудки, нервно царапает кожу на запястье — так легче. — Это я. Арбитр в офисе? — бросает с ходу. Пульс в венах больно вертится пружиной. Анатолий слышит, как на том конце со стуком передают трубку из рук в руки. Что-то неразборчиво спрашивают; голоса неясно кудрятся как туман. Консильери наконец отвечает ему: — У аппарата. Что случилось? Тот мнёт губы меж собой. Беспокойство воем оркеструет в голове, отбирая слова. — Грегор Васси, — остаётся кислотой на языке. — Найди всё, что сможешь, о Грегоре Васси. Срочно. Мне это нужно. Молчание. Сергиевский полосует взглядом деревянный пол, вновь растирает руки под колющей тканью свитера. — Васси? — хмыкает подчинённый. — Звучит не очень-то по-русски. Могу узнать, где ты услышал о таком? — Прочитал, — поправляет Анатолий. — Я понятия не имею, кто это, но он указан как доверенное лицо в документах отца. И я хочу, чтобы ты как можно скорее собрал всю возможную информацию об этом человеке. Ещё раз: его зовут Грегор Васси, слышишь? Найди мне любую зацепку о Грегоре Васси. — Успокойся, найду. Обязательно найду, — произносит в ответ, как клятву. — Разве я когда-нибудь ослушался тебя? Арбитр всегда хорошо убеждал. Мастерски-проворно балансировал на тонкой спице между товарищеской заботой и первостепенной своей должностью. Он изо дня в день был ровно пополам: Наполовину друг, наполовину консильери. И ни в одной из своих ролей ещё ни разу не подводил Сергиевского. — Ты думаешь, это наш ключ к разгадке? — Я не знаю, что думать, — честно признаётся Арбитр. — Но выдохни, пожалуйста, и отвлекись. А ещё жди гостей. Сегодня. — Всё-таки приедешь? — Не я. Кое-кто другой. Анатолий замирает. Пальцы останавливаются на запястье, резко сжавшись. Сердце внутри распяли и препарировали. Он тихо рокочет: — Кто? — Трампер, — проталкивает сквозь зубы в ответ. — Ему срочно нужна боевая единица, а раздаривать бойцов, ты же знаешь, не в моих полномочиях. Я не говорил адрес, но приказал Калико подвезти его. Машина прибудет ориентировочно через полчаса, может меньше — они рано выехали. Извини, что сразу не позвонил. Сергиевский зло морщится. Закрывая глаза, выдыхает: — Ладно. Спасибо, что хоть сейчас решил доложить. — Держись там, — ободряюще просит Арбитр. И отключается. Под писк гудков трубка вываливается из рук, ударяясь о корпус телефона глухим стуком пластмассы. Становится хуже. В затылке дребезжит свинцовой болью. Напряжение словно обрастает всю гостиную, как невидимая, но смертоносная плесень. Где-то точно ошибка. Что-то идёт не так. Ни на одном языке мира не получается объяснить, что именно. Анатолий просто предчувствует. Ощущает это у себя за спиной, в дрожи промеж лопаток. Он стремительно темнеет, кажется, в самом центре души. Хотя в половицах под ногами играют утренние пятна солнца. Эта новость проходится кордонным выстрелом прямо в мишень мозжечка. Разбивает все планы в стеклянную труху, которую не сгрести наружу, не склеить — так и будет мертвецки царапать. Никого не хочется видеть. Ни сейчас, ни ближайшие несколько суток. Сергиевский беспокойно движется вдоль комнаты, оказываясь в окружении всяческих кухонных шкафов. Ему отчего-то мерещится, что обнажаются все оставшиеся нервы, горят нещадно. На самом деле, стоило быть начеку. Особенность большинства его подчинённых — скорость вождения. Годы опыта и постоянство опасности выработали привычку порой выжимать педаль газа едва не на максимум, бессовестно петляя по полосам проезжих частей. Таким образом получалось вдвое сократить тягучее, как патока, время в ревущем пути. Теперь это принималось за очевидную, понятную всем аксиому. Потому Анатолий даже не удивился, притуплённо услышав далёкий и тихий звон — увесистого колокола на внешней стороне калитки. Он только натянул к подбородку необъятный, как чёрная дыра, воротник свитера; подёргал колючие рукава за вязаные манжеты и вышел в коридор. Там наспех натянул дутую отцовскую куртку и выступил на улицу, гремя в карманах связкой ключей. На переобувку катастрофически не хватило времени. Пришлось рискнуть и с сапёрской осторожностью пройти по расчищенной от снега брусчатке прямо в домашних тапочках. Калитка с железным лязгом отпирается. Трампер уже здесь. Пересекает низкий порог, не спрашивая приглашений. Где-то у него за спиной с рёвом отбывает тонированная лада. — Слушай, не смотри так. Я знаю, ты не ждал меня, — он неловко отходит в сторону, позволяя вновь запереть замок. — Ждал, — задумчиво поправляет русский. — Просто не рад тебя видеть. Он чувствует на себе вопросительный взгляд Фредди. Легко отмахивается, поведя плечом. А раньше такие ответы ломали Трамперу хребет; зрачки врезались, как две трассирующие пули. — Значит, тебе доложили, почему я здесь? — американец тут же цепляется за карманы брюк большими пальцами, рассматривая всё вокруг. — Разумеется. Иначе и на километр к дому не подпустил бы. На участке, кажется, не остаётся ни единого метра, что обошёлся бы без оценочного взгляда. Внезапный гость от самой калитки успевает рассмотреть до мелочей всё, за что получалось зацепиться. Он словно оказался в совершенно незнакомой ему половине мира, но спрашивать ни о чём не решался. Лишь наблюдал. В широком зале кухни-гостиной Фред внимательно покосился от одной стены к другой, мельком глянул на гарнитур и высокий сервант из тёмного дерева, ощупал сизый шенилл мебели. С густым интересом приземлился на колени напротив лакированной коробки телевизора и защёлкал пальцами по панели. — Сейчас сломаешь что-нибудь, — хмуро предрёк Анатолий, обернувшись. — Чай или кофе? — Кофе, — Трампер поморщился, когда прямо перед глазами загорелась калейдоскопом картинка. — От ваших чаёв меня потом весь день тошнит. Выбор программы совершенно случайный — лишь бы было, чем себя занять. Динамики начинают уютно жужжать, и Фредди лениво расхлёстывается на диване, усевшись по центру. На экране издёвкой судьбы проявляется безликая заставка «Человек и закон». Невероятно вовремя. Русский, оглянувшись на звук, позволяет себе с горечью фыркнуть и тут же возвращается к готовке. В руках умело шумит импортная турка; на дне у неё шелестят молотые зёрна. Мысли прокусывает желанием точно так же, как этот порошок, бесследно вскипеть в толще воды. Эфир телепередачи насупленно чеканит о поимке бандитской шайки. И есть в этом нечто сближающее — слушать вместе о крахе других, имея за плечами тысячи жестоко казнённых душ. Это знакомое, титулованное «выживает сильнейший», но помноженное надвое. Фредди внезапно вьюжится, соскользнув по диванной обивке на ноги. Пересекает всю комнату летящим шагом и праздно рассаживается на узком столе. Перебросив ногу на ногу, втыкается в колено локтём и укладывает подбородок на ладонь. — Так вот, у меня к тебе дело, — он вдумчиво проводит глазами по чужому силуэту напротив. — Недавно кое-какая крыса подменила целую хорошую партию прямо у меня под носом и лишила клиентов. А вчера мои ребята вышли на след того, кто всё это заказал. Информация есть — осталось только разобраться. Нужна твоя помощь, в общем. Пришли своих людей? Анатолий, сосредоточенно молча, поджигает конфорку газовой плиты и ставит сверху увесистую турку. — Я тебе не доверяю, — скромно сообщает, достав из ящика коробку папирос. Не глядя, он выбирает себе одну. Разминает в пальцах плотно забитый табак и ловит фильтр губами. Опаляя бумажный кончик кухонной зажигалкой, разворачивается к гостю лицом. Напряжённо затягивается. Сергиевский курит марку «Союз-Апполон», словно силясь привыкнуть к новому содружеству. Но даже так Фредди до него не дотянуться — они далеки друг от друга, как Москва и Кассиопея. — Поехали с нами? — с надеждой предлагает Трампер. Лелеет веру в совместный полёт. Он беспокойно спрыгивает со столешницы и в полушаге подхватывает чужие сигареты. Вертит бледно-нежную пачку в руках, обводя пальцами нарисованный круг ночной орбиты. — У меня свободны две бригады, — выдыхает Анатолий вместе с дымом. — Это около пятнадцати человек. Если тебе хватит — бери, я отдам. Но тогда последую за ними. Американец кивает в ответ. И ничего не может понять. Всматривается в расслабленные плечи, в по-мирскому спокойные черты лица; обгладывает взглядом до костей, но не видит ни капли ясного. Между ними три фута черностёкольных стен. И какая-то праведная, суровая скорбь в каждом слове хозяина дома. Фредди не знает, должен ли в это лезть, но почему-то хочет. Фредди не умеет поддерживать — самому кто помог бы. Но ему тяжело наблюдать со стороны, как ураган собственных чувств жалит Анатолия в самое сердце. — Нет, так не пойдёт, — произносит под воспросительный взгляд. Чужая пачка сигарет испаряется из рук. Серый пиджак медленно скатывается по плечам, чтобы перекочевать на спинку ближайшего стула. Трампер расстёгивает первые три пуговицы у воротника рубашки, закатывает до локтей алебастровые рукава. Дарит себе порыв сладкой свободы, чтобы наконец выйти на середину комнаты, уперев ладони в бока. — Ударь меня. Сергиевский давится табачным дымом, едва не выронив сигарету. — Что? — Со всей силы ударь, — не сдаётся Фред. — Тебе нужно выпустить пар, я вижу. Так что предлагаю хороший поединок. — Ты… Чёрт, ты свихнулся? — голос вздрагивает. — Здесь едва есть место для таких вещей. — Ну же, давай! Как в старые времена: ты и я один на один. Тебе понравится. — Это безумие, — ошеломлённо хмыкает русский, снимая с конфорки турку с закипевшим кофе. С кратким звоном тушит окурок в пепельнице. Он нервно кусает щёку изнутри, пытаясь понять, рассмотреть чужие намерения. Пальцы сами собой тянутся к шее, встрепливая воротник объёмного свитера. Под рёбрами неприятно зудит. Размытый подвох маячит перед глазами, сочится из каждого услышанного слога, но остаётся непонятным. Фредерик пожимает плечами, напоказ состроив серо-холодное, грандиозное разочарование. Тут же с вызовом едва клонит голову набок. — Так я и знал, — горько тянет он. — Ты действительно ни на что не способен вне шахматной доски. Ничего не можешь, не так ли? На лице едва прорезается оскал, когда ход срабатывает. Взгляд Анатолия тут же наливается жалящим презрением, а челюсть дёргается вниз. Бесповоротно оскорблённый, тот делает несколько шагов навстречу, незаметно для себя потемнев в секунды. Фредди пригласительно вытягивает к нему руки, довольный — всё сработало так, как должно, без промедлений. Слишком хорошо была известна эта точка в непробиваемом облике. Та, что подействует безотказно, даже если надавить совсем невесомо. Трампер выучил ещё в юности — вот это задевает Сергиевского, чёрт возьми, всегда. Доводит его кровь до кипения. — Ничего не могу, да? — злобно рычит русский, заворачивая рукава свитера на манер чужих. — Тогда покажи, на что сам способен. Не сдерживайся — всё равно промажешь. Снова. Снова каждое слово отравленной стрелой друг в друга. Наповал выводя из себя. Оба синхронно срезают расстояние до полушага. Начало — выстрел взглядом во взгляд. А после рывок. Фредди, не думая, направляет кулак прямо в чужую скулу. Ладонь соперника тотчас схватывает его. Берёт за запястье и выворачивает руку, проходя ударом в печень. От боли спасает блок вторым локтём. Это останавливает противника всего на секунду. Но времени хватает, чтобы отправить пинок коленом в бок Анатолия. Тот резко сгибается, невольно разжимая хватку. А Трампер пользуется моментом. Заходит снизу ударом в рёбра, слыша рваный вдох. Русский почти складывается от этого пополам, хрипит. Но удерживается на ногах, чтобы занести руку вверх и с последним зарядом силы оттолкнуть Фреда за затылок. Того крупно отшатывает в сторону. Впечатывает боком в каркас серванта до глухого пристука тела об дерево. И время вокруг угасает. Растворяется вместе с миром. Теперь есть только дыхание. Сбитое. Полыхающее огнём адреналина, жгущее болью от ударов. Вдох. Выдох. Снова вдох. Кроме вздымающейся груди обоих замерло всё. Целые жизни остались недвижимы, пока тела разрывало изнутри клокочущей пульсацией. — Хочешь сделать перерыв? — Фред накрывает ладонью место ушиба, усердно растирая. — Или ты сдаёшься? Последняя фраза впивается в сознание ядом. Подстрекает, жалит иглами в сухожилия. Анатолий сдавленно тянет воздух в грудь. Дышит страдальчески, но глубоко, пытаясь восстановиться. Рявкает в ответ: — Чёрта с два. И прежде, чем противник всё осознает, стремительно приближается вновь. Хватает за ткань рубашки, отшвыривая от серванта обратно в центр комнаты. Фредди испуганно вскрикивает, путается в ногах, сопротивляясь. Стискивает туго ладонь и размазанно бьёт Сергиевского по виску. Слишком слабо. Получает в ответ чётким попаданием в бровь. Это дезориентирует. Выдёргивает из сознания до цветной карусели в глазах. Вынуждает обоих в спешке отцепиться друг от друга на миг. А затем выпад. И ещё один. И ещё. Всё на инстинктах. На жалящих цепях напряжения и азарта. Каждый вдох ломается о костяшки соперника. Каждый новый удар подстёгивает продолжать, забывая об усталости. Потому что впервые они равны в своей силе. Фредди чертовски хорош. Он мощнее, крепче, чем может выглядеть. Вышколен, натренирован и почти превосходит Анатолия. Бьёт. Бьёт. Бьёт. Снова удар, снова уклон. Воздух дребезжит вокруг тонкой плёнкой. Они оба — хаос, облачённый в плоть. Пульсация ярости в жилах. Дробь глухих звуков. Всё происходит за секунды. Превращается в жестокость без морали. Мышцы всего тела пульсируют от ударов. Сил становится меньше. И вот тогда Трампер вновь использует разницу в росте. Отправляет пружинистый удар в челюсть противника, попав выше подбородка, разбивая тому губы. Русский отшатывается, оглушённый. Не успевает защититься, и Фред заходит ему в спину. Тотчас толкает со всей силы и одним резким движением вжимает в стену. Анатолий под ним жёстко ударяется грудью в вертикаль. Чужие ладони крепко впечатываются ему в спину, удерживая на месте. В голове всё сквозь дым. Конец поединка — металлическим запахом крови. Руки Фредди стискивают у рёбер корсетом. Не двинуться. Не повернуться. Он упирается ключицами в чужие лопатки и давит кистями в хребет, почти втискивая в плоскость щёку проигравшего. Грохот клапанов сердца оглушает. Сергиевский не дёргается в цепкой хватке, послушно замерев. Затаив дыхание, ждёт подходящего момента. Но разорванный вдох отчаянно застывает у него в горле, а холодная дрожь пронимает конечности, когда новое касание льнёт к его телу. Трампер любовно касается подбородком широкого плеча. Почти утыкается в ложбинку промёрзлой шеи, став непомерно близко. — Кардамон и ваниль, да? — тихо произносит на выдохе. — Если это яд, а не твой парфюм, то я готов умереть. Это липким спазмом под рёбрами. Полоской проникновенного холода вдоль спины. Вместе с тем — идеальный миг, чтобы высвободиться. И Анатолий использует его. До нового глотка свободы всего несколько движений. Хватает нанести локтём удар в сплетение чужой диафрагмы, стопой — прямиком в колено. Фредди глухо шипит, когда его мелко бросает назад на пару шагов. Руки сами тянутся обхватить забившуюся болью точку в груди. Он не успевает защититься от новых ударов. Теряет координацию. И с грохотом валится вниз. Жалко вскрикивает, сталкиваясь затылком с твёрдыми досками. В следующую секунду остаётся без шанса подняться. Русский оказывается прямо над ним. Возвышается неприступной скалой, крепко вдавливая в пол всем своим существом. А затем почти лишает любого кислорода, сверху пережимая чужое горло рукой. Не душит, но сдвинуться не даёт ни на дюйм. — Сучёныш… — с хрипом кривится Трампер, смотря неотрывно в глаза. — Я знал, что ты это сделаешь. Просто поддался. Сергиевский без ухмылки облизывает губы, чувствуя на тонкой коже карминовое жжение. Стирает языком крохотную полоску крови. Наклоняется ближе, угрожающе нависая над побеждённым. Последние отголоски боли пульсируют по телу, бьют током в кости. — Мудак, — бросает русский вместе с хлёсткой пощёчиной. Скулёж Фредди глушит звонкий хлопок. — Я выиграл. Сквозь сердце вопит желание стиснуть пальцы на чужом горле вдвое сильнее, чем сейчас. Душить, душить, душить, остервенело впиваясь самую трахею. Потому что Трампер под ним, даже прижатый к земле, нахальствует. Озорно блестит хищной искоркой в глазах. В своей личной, особой манере. И скалится так непостижимо-красиво, что на миг хочется ради ещё одной такой улыбки обратить в руины весь мир и бросить к его ногам. Но Анатолий только бьёт его снова. До сахарного хруста в переносице. Сразу же отклоняется назад и, убирая руки, дарит свободу. Фредерик тотчас подскакивает на локти и зажимает нос ладонью. Тревожно сглатывает, быстро касаясь пальцами брызнувшей мокрой дорожки. Без злости, без страха, без жестокости. Лишь с оттенком удивления. А затем пусто смотрит на русского в ответ. Дышит ртом, жадно глотая воздух. Не знает, что говорить, и запутанно пялится на разбитые губы напротив. Сергиевский слизывает красные капли, проступившие из крохотных ран. Пропускает сквозь себя вольную мысль, что вкус крови у них теперь один на двоих. Чувствует себя абсолютным идиотом за то, что до сих пор вжимает своим весом чужие бёдра в пол. Неловко молчит. И едва льнёт нелепо-смазанно к Фредди. Не близится слишком остро, но всё равно чувствует лелеющее тепло вперебой с металлическим запахом. Ловит на своих коленях крепкие ладони, сжимающие. Не придаёт значения. Потому что в следующий миг Фредди касается его губ своими. Вжимаясь погибельно, целует. Касается языком каждой яркой царапины, что сам оставил, стирая с нежностью боль. И точно так же мимолётно откидывается назад. Словно не было ничего. Безвинно облизывает уголки рта, сияя полярной звездой. А Сергиевский застыл, как мраморное изваяние. Ничего не может сказать. В сознании стеклянной крошкой разрывается неведомый апокалипсис. Шея горит огнём, щёки пунцовеют ярче зари. Накаляется всё. И вот, щёлкает зажигалка, вспыхивает горсть пороха. На лице — смесь гнева с испугом и пылью протеста. В груди рождается всплеск колючих эмоций, заставляя рывком отпрянуть и подняться на ноги. — Кретин! Блять, — плюётся русский, зло вытирая запястьем губы. — Соображаешь, что творишь? Трампер ядовито ухмыляется в ответ, морщит нос, давясь смехом. — Мне просто нравится, как ты реагируешь. Ему это только на забаву — безуметь и провоцировать, выталкивая из равновесия напрочь. Он почему-то находил искусство в разрушении чужого недвижного безразличия. Каждый раз — словно сбой в системе маленького мира. И ледянисто-чарующий проблеск живости в глазах, неприятно пленяющих. Фредди гнался за этим, как за чистейшей своей мечтой. Из его гортани выбивается глухой, недовольный возглас, когда в бедро внезапно рубят свирепым пинком. Анатолий, прячась, натягивает бесформенный воротник свитера почти до самого носа; скулы мгновенно тонут в заслонке из чёрной шерсти. Он крепко сводит к переносице брови и спешно уходит к кухонному островку. Один из ящиков беспокойно хлопает. Внутри что-то живо шелестит, гремит горстями вещей. Полупустая аптечка выныривает в ладони. Фредди шатко перебирается ближе, скрипит деревянным стулом. Усевшись, вертит руки и треплет рубашку — внимательно высматривает алые пятна-трофеи. Спрашивает: — Легче? — Невероятно, — с весомым сарказмом. Сергиевский по очереди касается языком резцов, проверяя на целость. В губах садняще взрывается фейерверком боль. Кости гудят от россыпей гематом. Но на сердце становится совсем немного уютнее — от понимания, что в невидимых брызгах на свитере осталась и трамперова кровь тоже. Мысли в голове понемногу остывают, больше не пламенятся от каждого звука. Русский буднично ставит аптечку на стол и тянется на верхнюю полку. Достав оттуда небольшую железную миску, набирает в неё остывшую воду из чайника, выдвигает поближе к Фреду. — В аптечке есть немного марли, но не спирта — методично объясняет он, снова зарываясь в шуршащие ящики. — Можешь взять и стереть с водой кровь. Хотелось найти какое-нибудь простенькое, складное — мамино — зеркальце или нечто похожее. Вот только место забивало совсем иным: запасные газовые зажигалки, брикет спичек, катушки бинтов и разряженный пистолет Стечкина со снятым глушителем. Ничего человеческого. Трампер трепетно покрутил локтём, разглядывая рябиновые плески на белой ткани. Затем беззаботно-уставше подпёр разбившимся кулаком щёку и посмотрел вверх, на Анатолия. — Не вижу, где пострадало моё лицо, — он мелко похлопал ресницами, точно невинный агнец. — Помоги? — В ванной есть зеркало, можешь пойти туда. — Не могу — ты ударил меня по колену. С ним невозможно общаться. Сложно до путаных звёзд раздражения перед глазами. Сергиевский со скрипом сдвигает соседний стул за перекладину спинки и садится напротив. Срезает лоскуток марли прямиком из аптечки, затем наполовину погружая в миску. Мокро. Холодно. Кожу с непривычки просыпает мелкой дрожью. Он вытягивает руку с тканью вперёд, прикасаясь самым краем к ссадине у чужого виска. Старается ни о чём не думать, негодующе утирая смазанные следы крови. Фредди под его пальцами и прохладой морщит нос, зачарованно вытягиваясь ближе. Щурится, когда капли воды стекают вдоль ран. Почти ластится, невозмутимо ловя прикосновения. Марлю приходится выжимать, менять на новую по обрывкам. Вода в миске постепенно ржавеет, наливаясь красным. Русский меж тем осторожно доходит до уголков чужого рта. Огибает влажным лоскутом засиневшую пурпуром гематому. Невольно и возмущённо поджимает губы, чувствуя оставшийся от недавнего след — не на коже, но в памяти. Трампер не может не заметить. Загораясь ухмылкой, фыркает: — Хочешь повторить? Его тон слишком свободный. Не различить грань серьёзных намерений и издёвки. Анатолий хмурится. — Заткнись. — Я хорошо целуюсь, — убеждает Фредди, играясь пальцами с золочёным перстнем; в глазах радостно плещется солнце. Затянувшаяся это шутка или нет — не рассмотреть. Но идти на поводу не хочется в любом случае. — Тебе нужно будет заехать ко мне в офис, — вздыхает Сергиевский, выводя запятнанной марлей последние штрихи. — Там, в подвальных помещениях два оружейных склада, есть всё: советское, иностранное. Возьмёшь себе, что потребуется. Остальное мои ребята привезут к месту. — Ты даже не спросил, с кем я собираюсь иметь дело. Что если я заставлю тебя убить союзника? — Не волнуйся на этот счёт, — коротко усмехается русский. — У меня их нет. Градус разговора стремительно летит вниз, сокрушаясь ниже нуля. Фред небрежно застучал ногой по полу. Осторожно склонил голову к правому плечу и заглянул прямо в глаза. С живой кислинкой протявкал: — Знаешь, как раскрошить человеку челюсти жестяной банкой? Анатолий огладил пальцами белёсое, выжженное озеро шрама. Буднично кивнул, игнорируя упавший на его ладонь чужой взгляд. — Знаю, как изготовить напалм из апельсинового сока. — Неплохо, — в голосе проклюнулось уважение. — Научишь? — Боюсь, не твой уровень. Да и, к тому же, свои навыки я не практикую, — вырвалось слишком легко. — Для всей грязной работы есть мой консильери. Потому мне даже не требуется касаться кого-нибудь, чтобы убить. — Ты одной своей аурой задушишь, — согласился Фредди, шмыгнув полуразбитым носом. Сергиевский поднялся на ноги, сразу подхватывая со стола и залитую алым миску, и марлевые лоскуты. Ловко-неосторожно избавился по очереди от каждой «улики», вернув кухне некую первозданность. Печально заглянул внутрь турки и, потрогав остывшие боковины, вновь водрузил её на конфорку — хотя бы подогреть. После побоев пить хотелось жутко, сухость щипала язык. Мышцы по всему телу тянуло и жгло. Кожа совсем скоро зальётся винно-синими пятнами, а расхлёстанные костяшки уже начинали саднить. Всего один равноправный — по-настоящему — соперник смог разжечь столько негаснущих ощущений и чувств за раз. Их хватило бы окрасить алым пламенем всю Москву. Жутко захотелось подержать что-нибудь в руках для уверенности, и Анатолий закрутил в пальцах газовую зажигалку. Фредди звонко похрустел пальцами, откинув голову на спинку стула. Повернувшись, блеснул посветлевшей от любопытства радужкой и спросил: — Что это? — он указательно кивнул на повреждённую ладонь. Зажигалка тотчас остановилась, перестав описывать рваные кульбиты. Обнажённый шрам фантомно вспыхнул. Пальцы вновь затанцевали вокруг ужасного пятна, поразившего плоть и разум. — Это ожог, — мрачно-бесцветно отозвался Сергиевский. Он не решился упомянуть, что старая рана едва не задела сухожилия, и кисть порой остекленевала в контрактуре, а мышцы ныли в особо жестоких холодах. Такая нелепая уязвимость. Трампер вдумчиво помолчал. Осторожно протянул навстречу руку. — Я могу посмотреть? Русский бессловно вложил свою ладонь в его, такую же разбитую, отчего-то холодную. С опаской проследил за тем, как на контуры рубца легло изучающее прикосновение. Так странно. Фредерик словно пытался залечить этот безобразный отголосок боли мерзлотой своих рук. Лёд к огню, тепло к холоду — и барьер разрушится. — Было больно? — осторожно спросил Фредди. В его голосе незаметно проскользнуло сожаление и нечто, похожее на вину. Словно это он был тем, кто ответственен за всё. — Догадайся, — от воспоминаний о том дне до сих пор тряслись кости и внутренности. Трамперовы пальцы бегло коснулись запястья, коснувшись той точки, где срастались кожа и пульс. То, как дёрнулось сердце Анатолия, нельзя было не почувствовать. — И… ты сам захотел этого для себя? Без ответа. Касание с ледяным дребезгом порвалось. Сергиевский спешно отдёрнул руку, отвернувшись к плите. В груди клокотало, переливалось стеклом и смешивалось липкое чувство недопустимости. Было смутно — спокойно и чуждо. Эмоции опутали голову остроконечным терновым венцом, сжимая, стискивая. Он выловил с верхней полки прозрачную кружку с жестяным подстаканником и нервно пролил туда согревшийся кофе. Хотелось разбить себе зубы и выломать все до одного суставы. Выгнуть в неверную сторону каждый позвонок за сегодняшнюю абсурдность. Фредди вспорол ему всю жизнь, напрочь перекроив безмолвные дни. Кружка опустилась на стол с гулким звоном, стукнув о поверхность дном. Вместе с ней воздух вокруг задребезжал хрусталём. Анатолий раскатал рукава до ладоней, пряча в графитовой шерсти себя и горькую правду. Невесомо поморщился, ощутив призрак недавних касаний на своей кисти, такой неподходящий. Тут же приобнял собственные плечи, вклинившись бёдрами в кухонные ящики. Решил сменить тему: — У тебя есть адрес того ублюдка? Хотя бы примерно. — Нет, — качнул плечами Фредди. — Ещё нет. Вся подробная информация на руках у моих людей. Сейчас я знаю о ситуации не больше, чем ты. — Позвони, как только появится что-то ещё. Раз уж мы теперь работаем вместе, — русский даже не посмотрел в его сторону, отвернувшись. Трампер выглядел таким чужеродным здесь. Совсем не вписывался в этот дом и в эту жизнь. Не мешал, но своей неуместностью давил на стены вокруг до глубоких трещин. Он иной. Он напрочь разрушал здесь каждый кропотливо созданный устой и вмешивался в мысли, занимая собой всё. Сергиевский перевёл на него взгляд — образ тотчас остался в сознании нежным контуром. Таким же смертельным ожогом, как и тот, что отпечатался на левой ладони. Фредерик закусил уголок губ, цепляясь клыком за мелкую гематому. — О твоём шраме… Я сболтнул лишнего, да? — с неизмерным смирением в голосе. Лишние здесь не только слова — сам Фредди. Он как единственный солнечный луч в непроглядной, кромешной полуночи. Непримиримый и другой. Не нужно было подпускать его так близко. Анатолий проводит ладонью по линии челюсти, катясь от скулы к подбородку. Молча сожалеет, что не воткнул нож в трамперово горло или не вонзил в его трахею ледоруб с самого начала. — Не смей больше спрашивать меня о таком, — беззлобно просит застывшим тоном. — Я всё равно не стану отвечать. — Значит, всё-таки сболтнул, — Фред понимающе поджимает губы и гремит кружкой, отпивая кофе. — Извини, просто хотел понять. Душе становится тесно за арматурой рёбер. Взгляд блуждает и путается. — Понять? — Да, — признаётся. — Тебя. Ты так изменился. За эти годы стал совсем новым человеком. От этого голоса сердце разбилось на лоскуты. Захотелось броситься на распятие, утонуть в жесточайшем огне. Но Сергиевский взмахом выбил из себя всё до капли, поймав равновесие холода. Нужно сделать шаг назад. Невероятно нужно, вот только Трампер продолжает бежать к нему навстречу, желая столкнуться со сводом ключиц, приземлиться русскому прямо в руки. Не в благих целях — чтобы посадить на тугую цепь и вертеть как изволится. Это видно сквозь кожу и сахарные слова. — И тебя злит, что ты больше не можешь меня прочитать. Фредди хмыкает. — Может и так. Им не ужиться вместе. Прошлое определило их будущее — иллюзорно-злое, сбитое духом постоянной борьбы друг с другом и с миром. Они как космос и океан: похожи во всём и ни в чём. Но оба ловят руками первое место в каждом углу. Это соперничество, словно брезгливость кошек к собакам, зародилось само по себе. Крепчало день за днём, месяц за месяцем. И никуда не исчезло, когда они встали бок о бок. — Прекращай все эти попытки, — чёрство предупреждает Анатолий. Отталкивается бёдрами от ящиков и в полшага нависает над Трампером, ставя руки по обе стороны спинки стула. — Те, кто пытаются подобраться ко мне со спины, долго не живут. Фредерик удивлённо взмахивает бровями, заострившись. Медленно касается ладонью чужой шеи, обжигая пальцами пульс сонной артерии. Едва тянется вперёд: — Тогда, возможно, я мог бы стать исключением?