Hounds and Bullets

Однажды научившись собственным опытом, Сергиевский в конце концов вывел для себя правило: на любом празднестве не пить ничего крепче игристого вина. Ни капли. Ни под каким предлогом. С консильери или даже с Трампером — ещё может быть, а вот в кругу посторонних — никогда. Уж слишком хорошо он знал, как алкоголь на высоких дозировках меняет людей. Особенно его самого. Тугая проволока пьяности выглядела и была опасной, даже лишней. Могла пустить под откос всю выстроенную репутацию и обратить стойкий образ в разрушенный хлам. Выдернуть самое сокровенное, обычно укрытое от чужих глаз. Это стало бы приговором. Смертной казнью с невозможной отменой. И именно поэтому Анатолий в очередной раз оттолкнул рукой заманчиво протянутый к нему бренди. С показной виной похмурился, но совершенно не пожалел. Он даже не обращал внимания на таявшие под пальцами секунды уходящего года, предпочтя брезгливо от всего отмахнуться. И всего лишь передвинул своё внимание на забитый бильярдный стол, что стоял совсем рядом. Говоря откровенно, это была не его игра. Поле со стучащими шарами казалось чужеродной страной, нерадостной и до боли другой. Мысли не складывались так, как должны были, скорее напоминая горстку звенящих монет. Всё путалось и глупо-сложно сплеталось, а пальцы не гнулись. Каждый раз. Куда лучше были шахматы. Вот только Фредди, увязавшийся следом за русским, предпочёл чёрно-белой клетке малахитовую обивку. Прямо сейчас как раз он и крутился вокруг широкой дубовой рамы, высматривая особенности русского варианта игры. С прилежностью запоминал, следил, учился. Любопытством, игравшим на его чертах, можно было обжечься. А параллельно доигрывали свой раунд несколько незнакомых гостей, неловких и громких от хмельности. — Господа, попрошу уступить, — с последним ударом вплёлся американец, ослабляя пуговицу на вороте маковой рубашки. Прервал посторонних скорее громкостью, чем своим языком. — Сергиевский, не составишь мне компанию? — Кто угодно, но не я, — процедил Анатолий, пожелав остаться в стороне и не мелькать лишний раз перед чужими глазами. Вот только отказа не приняли. Совсем. А прошлые игроки мгновенно освободили стол, оставшись возле них лишь кольцом наблюдателей. — Ты же знаешь, что здесь нужно делать, да? Не важно, я бью первым, — приободрился Фредди, оставив нового соперника без шанса и выбора. Всё готовится как-то слишком быстро. Нескольких минут вполне хватает, чтобы покрыть кончик кия бледным слоем мела и выстроить пятнадцать — не считая битка — шаров в идеальный треугольник. Правила поставили совсем привычные. Каждый игрок должен был совершать только по одному удару, затем передавая ход. И так до конца. Победное число попаданий — восемь. Как всегда. Сергиевский сразу пристроился чуть в стороне, уперевшись рукой в рамку стола. Отбарабанил пальцами что-то хаотичное, желая убить в себе последний скепсис. Так и не смог. В настолько незнакомом, нетронутом деле следовало сперва проследить за каждым действием, даже самым мелким. Запомнить всё, чтобы сыграть свою очередь идеально. На деле звучало ужасно легко, хотя и совсем по-новому. Здесь уже не было ни капли из привычной, когда-то родной стратегии. Только ловкость и отточенность навыка. А ещё опыт. Но проблемой стало ничуть не это, а Фредди. Чёртов Фредди Трампер, явно с самого начала знавший, что будет. Потому что он мгновенно подступает вплотную, и между ними почти не остаётся расстояния. Только жалкие сантиметры, сразу исчезнувшие от всего нескольких жестов. Анатолий усиленно попытался отвлечься на ход игры. Просто чтобы не ощущать тесное прикосновение чужих бёдер к его собственным. Слишком близкое. До трения. Слишком стесняющее, берущее за горло. А Фредерик этого словно не замечал. Он неспешно закатал рукава, обнажая пронизанные венами предплечья, и поудобнее схватился за рукоять. Одним раскованно-быстрым движением нагнулся над полем, выставив вперёд руку. И резко, проскользив по ладони, ударил кием по битку. Цокот. Пирамида рассыпалась. Попадание. Затем ещё одно по инерции от шарика к шарику. Зрители вокруг всполыхнули — такое мастерство не смогло не заворожить. В голове зазвенело янтарными гроздьями. Что-то сердцебьющее сорвалось из груди к тазовым костям. Кажется, зажглись до брусничного щёки. Всё из-за контакта. Из-за каждого движения, навязчиво прислоненного к телу. Невероятно смущающе. Сергиевского пришлось реанимировать острым тычком в поджелудочную. — Твоя очередь, — дружелюбно растянулся Трампер, тотчас вплетая кий в чужие пальцы. Он прекрасно понимал, что сотворил — это было заметно. Выбранная тактика сыграла с точностью так, как задумывалось. Русский уже сейчас потерял бдительность, рассыпав и без того жалкие крупицы серьёзного настроя. Напрочь растерял все шансы на успех. Но всё равно передумал отказываться. Вместо этого, Анатолий осторожно выпрямился над столом, высматривая удачное место для своего удара. И оно, по счастливо-несчастливой случайности, оказалось занято противником. Шаг вперёд. — Позволишь? — Я не мешаю, — криво усмехнулся Фредди. Мешал. Ужасно сильно. Но настроя ругаться по этому поводу не было. Стараясь игнорировать весь окружающий мир, Сергиевский хладнокровно протиснулся между чужой фигурой и рамкой стола. Внимательно сощурился, рассматривая поле. Он и понятия не имел, какими словами мог бы описать разверзнувшийся хаос. Вся эта россыпь шаров вызывала в голове туго спутанную тяжесть, напрочь не давая думать. Но куда большее негодование расшатал факт того, как близко к Фредди придётся действовать. Сжав губы, Анатолий неуверенно склонился ниже. Попытался прицелиться на манер своего соперника, выверяя жест за жестом. И мгновенно сбился, ощутив позвоночником чужое тело. Вновь плотно. Так, что не выпутаться. — Ты неправильно стоишь, — послышалось сзади, где-то возле плеча. Трамперовы ладони мягко коснулись локтей, переводя в верную позицию. От одного его присутствия в мышцах зазвенело осмидием. Сухожилия скорбно переломились. Захотелось сорваться с места и, громогласно хлопнув дверью, уйти. — Ну же, давай, — отклонился Фред, сразу встав в стороне и спрятав ладони в карманы брюк. — Новичкам обычно везёт. Его оскал можно было почувствовать кожей, и от этого жутко трясло. Распускало жилы на нитки. Дёргало вены, как тонкие наэлектризованные провода. Это выводило из равновесия. Злило, злило, злило. — Ты же не повторишь то, что было в Чикаго, правда? — прозвучало, став последней каплей. В голове — звонкий выстрел молнии. Движение руки с тихим свистом рассекло воздух. Прицельный стук. Попадание в лузу. Анатолий даже не обратил внимания на раздавшийся от ударов глухой шум. Лишь сухо хмыкнул, поправив ладонью волосы, и передал кий сопернику. Очередь вновь переходит к Фредди. А затем всё срастается в тугую цепь из азарта, взаимного яда и нетерпения. У русского почти просыпается интерес к происходящему, но мелкой искры надолго не хватает. Их игра длится ещё какое-то время. По ощущениям — вечность. И явно односторонне. Потому что Трампер — единственный, кто правда получал хотя бы унцию удовольствия. Размеренно, понемногу веселился, как мог. Сергиевского же заботило не то, как лучше ударить, а то, сколько взглядов были направлены на него и разъедали нежеланным вниманием. Он ведь так хотел затеряться среди остальных. Бегло показаться, отметиться мысленной галочкой среди прибывших и раствориться. Просто чтобы не привлекать к себе и Фредди интерес, не подвергаться возможному риску. Поскольку иначе можно было попасть под прицел. Буквально винтовочный. Тот, что оставил бы от рассудков обоих только два смазанных алых пятна на стене. И осознание этого гасило всё остальное вокруг, перебивая. Думать о другом не получалось. Праздновать, как остальные — тоже. Запутавшийся, русский даже не заметил, как с огромным отрывом проиграл. А толпа, когда-то обвивавшая их двоих присвистывающим кольцом, испарилась. Трампер же заскучавше привалился к лакированному столу. По нему было видно — эту ночь он, как и сотни других, явно хотел прожить без тормозов. Старался, силился. Раскачивал своего спутника, чтобы разыграть жизнь и в нём тоже. Однако дураком он не был. Игнорировал любые наивности и прекрасно видел изнанку происходящего. — Переставай, — вздохнул Фред. — Переставай быть таким, пожалуйста. — Каким? — замороженым и похожим на айсберг, наверное. — Таким, будто ты уже на своих похоронах. — Фредди. — Ты портишь мне настроение. Весь день летит в пропасть. За одну секунду. Как домино. Напряжение загорается и несётся по костям-пожарищам. Анатолий правда не знал, как ему объясниться. Не понимал, какими ещё словами выразить свои причины и следствия, чтобы те дошли наконец в эту дурашливо-пушистую голову. Хотя, казалось бы, всё очевидно. Ему страшно умирать. Ему трескуче противно видеть вокруг посторонних. Ему просто хочется домой и жить. Так, как жаждет сам, а не так, как вынужден. Он уже шестой год наматывает круги вокруг одного и того же грааля, ищет. Отчаянно. Безрезультатно. Сил перестало хватать на существование целиком, а биться лбом в одну и ту же стену — особенно. Трампер обходит его безразличной петлёй. Проводит ладонью по своей щеке, глядя на напряжённый профиль. Со вселенской горечью фыркает: — Что должно было сделать человечество, чтобы ты так его возненавидел? — голос внезапно становится жёстче, тон прошивается укором. — А меня? В них обоих что-то одновременно перемыкает. Рушится вдребезги, вырывая из сердца резкий импульс. Русский нечитаемо сводит брови. Подсознанием нащупывает, куда зайдёт этот разговор, и хочет испуганно попятиться прочь от подобных тем. Но нервы уже закипают, стягиваются. Жгут, оплавляя рассудок первородной яростью. — Ты хоть слышишь, какой бред несёшь? — пытается выпутаться он. — Бред? — от взмывшего возмущения Фредди словно оброс шипами; напряжённо сжал плечи, стиснув губы. — Знаешь, до этого дня я пытался рассмотреть в тебе здравый смысл. Скакал и скакал вокруг тебя. А сейчас стою и понимаю, что зря. И что раньше я был прав на твой счёт — ты просто грёбаный мудак. — Фредди– — Нет, — голос облился сталью. — Давай скажу честно? Я устал от тебя. От тебя и твоего постоянного, блять, нытья, вот что. Анатолий тотчас отпрянул от бильярдного стола. Машинально отступил назад на полшага, оставляя себе место, чтобы уйти или защититься — это на инстинктах. Он неотрывно вцепился глазами во взгляд напротив. Знал, что потерпит поражение, если покажет спину. А чужие слова настолько не укладывались в разгорячившейся голове, что предъявить в ответ было нечего. Трампер не принимает его побега. Синхронно движется, наступая, вперёд, толкая в грудь одним только пламенем на радужке. Продолжает: — Какой же ты чёртов эгоист, Сергиевский. Всё строишь из себя несчастного, — то, как слова наливаются гневом, можно почувствовать пальцами. — А ты хоть раз думал, каково остальным? Ты вообще знаешь, через что другие люди проходят ежедневно? Фредди похож на дикого тигра, внезапно взметнувшего прочь из тугой клетки. Его губы дрожат. Он негодующе щёлкает тощими пальцами, мнёт обруч перстня. Почти готовится укусить — кажется, ещё немного, и вцепится прямо в трахею. — Перестань ты уже быть вот таким! Перестань или морочь голову кому-нибудь другому, паразитируй не на мне, — рычит. — Ты когда-нибудь пробовал не пихать другим свои проблемы, а жить? Пробовал бороться? Русский чувствует бутафорские ожоги на позвоночнике и мельком оглядывается по сторонам. Со страхом присчитывается, сколько глаз на них устремились прямо сейчас. И в одночасье наталкивается на кислый взор, яро режущий его на лоскуты. — Ты понятия не имеешь, о чём говоришь, Фредди. — Ты тоже! — грозно произносит Трампер, всплеснув руками. — И ничего не предпринимаешь, чтобы сделать свою ситуацию лучше. — Неправда. — Если тебе так плохо, неужели тебе не хочется хотя бы на день всё отпустить? — остро-хвойный взгляд режет глубже, чем лезвия. — Слушай, это ведь последний день в году! Не будь придурком хотя бы сегодня. Сергиевский готов был поклясться на отсечённой руке, что что-то разбилось. Громко и уничтоженно, не оставив даже крошек или осколков. Больное и жалобное, вздрогнуло и разорвалось, не выдержав давления мира. Определённо, трамперово сердце. Потому что его голос стремительно теряет силу. Наливается отрицающей мукой, становясь похожим на всхлип. Парализуется. Ломается. Тонет в собственной тоске. — А я не такой, как ты. Я другой, — Фредди скорбно качает головой, отказываясь смириться. Кусает губы. — Я очень хочу побыть счастливым. Пожалуйста, дай мне шанс. Не дожидаясь ответа, он ранится о повисшее молчание. Дёргается и тут же мелькает мимо Анатолия северным ветром. Намеренно задевает плечом плечо, почти ударяясь, выражая через режущее касание всю свою обиду. Это без слёз. Это без воплей и ранимости в рёбрах. По-взрослому. Просто разочарование вперемешку с обрубающей волю правдой. — Если ты передумаешь, я буду внизу, — в самый последний момент бросает Трампер. А затем резво-разрезанно исчезает в дверях. За ним не хочется идти, не хочется догонять. Зато исчезнуть из вселенной, словно неправильное создание, — очень даже. Мировое цунами, что поглотило бы всю планету, пришлось бы сейчас ужасно кстати. Анатолию не нужны десятки взглядов, направленных на него. Он не жаждет ни чужого сочувствия, ни осуждения, ни точёного интереса к себе. Всё, к чему тянет — это вернуться на десять лет назад по щелчку пальцев, поймав момент лучшей жизни. И уж точно не чувствовать постороннее внимание, грызущее спину. А потому он неспешно сдвигается с места, чтобы через несколько шагов раствориться в толпе. Унестись прочь. Больше ни о чём не думать. В горле невыносимо свербит отчаянной сухостью. Под веками копятся и жгут раскалённые угли. Тошно. Сергиевский не чувствует собственных пальцев, но давится распалившейся злостью, как едким ядом. И вот тогда его голову настигает коллапс. До иголок холода и умирания мыслей. Хочется выпить. Не стопку, не две — так, чтобы по зрачкам растянулся туман, а тело ломило, словно от жуткой автокатастрофы. На первом этаже оказывается шумно. Отталкивающе громко. До скрипа в челюсти и яркого гула в злобно-пустом мозжечке. Комнаты и коридоры до отказа забиты людьми, а из углов отовсюду голосят одной общей волной магнитофоны. Обилие звуков отдаётся по телу непривычной, грузной вибрацией. Анатолий потерянно оглядывается, не сразу рассматривая хоть что-то помимо чужих тел. Он не ищет Фредди — даже не хочет. Ему бы лучше понять, где здесь вообще наливают. Единственная барная стойка находится в общем зале. Место для выпивки больше походит на укромный уголок-лачугу, где прячутся одиночки-бродяжки. Здесь — только те, кто оказались лишними в огромной вопящей толпе. Ведь прямо напротив звенел и гибко извивался ураган. Отовсюду неслась музыка, лопающая стены своей громкостью. А в ней сплетались и дробились десятки людей. Ярко. Пьяно. Горько, словно полынь на языке. Ужасно. Сергиевский намеренно выбирает себе место в тени — как гарант безопасности. Словно боится теперь сразу всего. И, возможно, неспроста и закапывается в эту чернь, сливаясь с ней цветом одежды. Для него эта темнота какая-то лидокаиновая, сладко-парализующая. Морионовая. Не даёт быть центром внимания и очень спасает этим. Пока происходящее снаружи походит на лужи пролитого бензина. Руки и рецепторы тянутся к текиле или чему-то коньячному. Но Анатолий всё равно просит себе бокал «Агдама», чутко озираясь по сторонам. Старается не отказаться от затеи в самый последний момент. Бьётся сам с собой насмерть. И выигрывает. А затем наконец откидывается на низкую спинку стула. Тянет понемногу портвейн, чувствуя, как успокаивается сухоцветная глотка. Вокруг люди смешиваются в пёстро-цветные пятна. Со всех углов голосят живые и радиоприёмные, дискетно-кассетные и выпившие. Чувствуют подступающий Новый Год. Это — напоказ развязанный карнавал, где каждый забывает о душе. Здесь не имеет значения, кто ты. Важно лишь то, что ты пьёшь, и к чьей руке прикоснёшься, когда заиграет следующая песня. А если не вольёшься в толпу — так и останешься на её обочине, выброшенный на произвол. Сергиевский безучастно разглядывает бурлящие телоскопления. Машинально кружит пальцами по метке обнажённого сейчас шрама — знает, что прятаться не от кого, но всё равно пугается. Несмотря на желание испариться, уезжать ему нельзя. Остаётся только мириться с дискомфортом, как с чем-то должным. Собственная чужеродность душит, царапает за горло раскидистыми когтями. Сжимает сонную артерию. Анатолий с упорством гасит каждую искру своих чувств алкоголем. Рьяно надеется, что это поможет. Вот только портвейн вдруг замораживается в горле сладким лезвием. Потому что перед глазами возникает он. В красной рубашке, как путеводное зарево. Не просто выделяется на фоне остальных, — а горит, словно солнечный шар посреди тёмного космоса. Единственная, главная звезда в этой жизни. Фредди тоже видит Сергиевского. Смотрит в ответ, копируя взгляд один в один. Буравит зрачками пусто-призрачно, нечитаемо. Не подходит, не зовёт, не радуется. Только изучает, отстукивая от себя чужое одиночество. Ведь с ним — одновременно десятки. Счастливые. Голосят, обнимают, кружат, не получая никакого протеста. Вот в этом вся трамперова провокация — подчеркнуть свою всенужность, короновать самого же себя. И вдавить этим русского в его такую контрастную пустоту. С жестокостью. Они не разрывают зрительного контакта. Сколько бы тел не копилось вокруг Фредди, он без препятствий смотрит только на Анатолия. А тот — точно так же в ответ. Диалогом без слов. Непобедимыми выстрелами злобы друг в друга. Это раскачивает. Сергиевский безулыбочно щурится и салютует американцу полупустым бокалом. Издевательством за издевательство. Вызывающе. Он почти веселетися, получая проблеск смутного возмущения — ведь сам же недавно просил следить за отсутствием у себя выпивки. Трампер определённо видит портвейн в чужих руках и от этого выглядит так, словно сразу сломается пополам, если упадёт. Но всего лишь цепляется за чью-то незнакомую ладонь, позволяя затянуть себя глубже в толпу. Люди сгущаются под звучащую музыку вместе. И, когда начинается припев, Фредди храбро поёт с остальными, кружа кого-то у себя под боком. Он просто отдаёт себя потоку общности. Мстительно забывает о заброшенном спутнике и об остальном. Всё это шумно. Бьёт по ушам, развязывая перепонки. Смешивает картинку в глазах до злящих подтёков красок. На стенах переливаются гирлянды-лампочки, а в голове — сирены сигнализации. С воем. И как же легко прервать столь сердящий звук, если залить его океаном. Вот только внешний грохот резво сменяется воплем собственных мыслей, который уже не получается затушить. Нервы рассыпаются, царапая череп изнутри, словно взорванное стекло. Всё издевательски громче и громче с каждым новым глотком. И это настолько невыносимо, что Анатолия тянет подняться. И тут же — к полу, потому что в глазах судороги, а голову словно разбили двенадцатым калибром. Чудится, что с век сыплются колкие звёзды. Но это только последствия зазвеневшей крови в висках. Душа дребезжит. Становится больно. Горло сжимается. Колени ломаются — и собственные руки наспех спасают от падения. Холодно и, в то же время, нечем дышать. Затекают пальцы, отмирают кости. Русский даже не до конца осознаёт, насколько иссох и ослаб его голос. Он едва шевелит губами на каждом вдохе. И всё равно спрашивает у первого прохожего о каком угодно пристанище. А затем со вселенским усилием, копя сокрушения, пытается сосчитать в голове выпитые бокалы. Бросает на полпути. Глотает вину перед самим же собой. Жалеет о каждой секунде. Его шатает, качает и рушит шаг за шагом. Тело еле слушает команды, двигаясь через раз. А Сергиевский не чувствует ни одной своей мышцы. Думает, что погиб. В глазах плещут смазанные волны. Хочется спать и выплакать целые моря. Но до этого — спрятаться подальше от всех. Он даже не замечает летящего из толпы острого взгляда на своих лопатках, когда движется до лестницы и вверх. Под сердцем гулко прижимается безразличие — ему больше не до других. Шуршащий под подошвами серпантин выводит на туманную гневность. С огромным трудом Анатолий находит на втором этаже пустую гостевую спальню, одну из многих. Движется чётко туда. И спустя несколько движений над его головой пролетает деревянный проём. А затем протяжно хлопает, закрываясь, дверь. В комнате невозможно темно и пусто, хоть зрачок по щеке размажь. Видно только торшер и зашторенное окно, под которым — застеленный диван-кровать-перевёртыш. В здешнюю черноту можно запросто укутаться, но русский выбирает подождать промёрзшее насквозь одеяло. Он неловко стягивает с себя пиджак, забывая про водолазку. Забирается в полупостель и тут же в ней тонет, укутываясь с головой. Подушка попадается даже близко не пуховая — ожесточает и без того тяжёлую голову. Приходится терпеть. Анатолий инстинктивно сворачивается в почти клубок, как поломанный недугом, больной кот. С выдохом закрывает глаза, чувствуя выжженные пятна у щёк. Мысли в голове разрываются от горечи. Неясное подобие обиды изрезает его рассудок, подводя на шаткую грань. Внутри пусто изнывает судорогой. Душу словно выпотрошили. А виски ломит так, будто на них вмятины от ударов. Плохо от себя и от алкоголя. Жутко тянет в глубокое забытье. Вот только в лопатки ударяется яркий, дёргающий за нервы звук. За спиной, будят дрожь, щёлкает дверь и сразу же тихо запирается обратно. Заставляет обернуться к пришедшему. Силуэт различим даже в темноте. — Уходи, — хрипит Сергиевский. У него в глазах написано: «не влезай — убьёт». Но Трампер не слушается и осторожно усаживается под боком. Чутко молчит, даже не пытаясь убрать одеяльную толщу. Всё же спрашивает: — Как ты? — удивительно мягким, растревоженным голосом. — Извини, я… переборщил со словами. Анатолий тоже — с алкоголем. И готов прямо сейчас умереть. Он укушенно поправляет плед, скатывая край до своего носа. Тут же врезается в чужое лицо зрачками-стилетами, отшатываясь от тайком протянутой руки. Страдальчески морщится: — Нет. Ты был прав. И это меняет что-то в них обоих сразу. Рассыпает ранимость по радужкам. В коротком молчании слышится вздох то ли жалости, то ли отчаянной боли. А затем проминаются простыни. Тёплые руки взволнованно цепляют русского, пригревая. Ненавязчиво. Нежно. Так понимающе крепко. Фредди тихо обнимает Сергиевского, позволяя беззащитно уткнуться в своё плечо. Прижимает ближе, оглаживая пальцами позвоночник. — Всё хорошо, — шепчет он, и русский окончательно сдаётся, накрывая его пояс в ответ. — Просто выскажись. Ты можешь мне доверять. Так непривычно. Анатолию казалось, что он ещё давно выучил каждое трамперово касание. Но оказалось совершенно иначе. Сейчас было по-другому. Так, что с трудом и огромной мукой получалось дышать. Сердце пронзительно разрывалось. Где-то в груди вязко проснулась давно похороненная тактильность. Заставила робко вплестись меж жалеющих пальцев, коснуться рёбрами рёбер. Пальцы и скулы горят. Позвоночник истошно крошится. Заспиртованный разум пуст, голова кружится от безмыслия и количества выпитого. Плохо. В чьей-то хватке и лучше, и хуже одновременно. Русский не выдерживает, ломается: — Мне нечего говорить, Фредди. Всё так перепутано, — как и слова на губах в эту минуту. — Я просто без сил. — Верю, — клятвой в ответ. — Ты еле языком двигаешь. Поискать тебе чай с лимоном? — Не нужно. Тогда Трампер плавно исчезает всего на минуту. Мимолётно перемахивает через всю постель, щёлкает серебристой ручкой на окне. Приоткрывает створки наполовину, впуская в комнату призрак зимующего воздуха. Снова оказывается рядом, притянувшись, и бархатно просит: — Дыши, пожалуйста. От свежести голова не будет болеть. И правда понемногу проходит. Завязанно, муторно, сквозь измученный скрип. Но всё же со временем прекращает так неистово сдавливать кости черепа. Анатолий сминается в чужих руках, беспомощный. Прерывисто выдыхает, легонько возвращаясь в получувство. — Ну, что с тобой случилось? — снова пробует подступиться Фредди. — Я боюсь, — наконец признаётся русский; голос сбивается. — Я боюсь, потому что неизвестный, которого мы ищем… он убил моего отца и настроен теперь забрать меня. Вот в чём всё дело. Трампер с дрожью случайно рвёт себе сердце, но не подаёт виду. Лишь чутко разглаживает объятиями чужое волнение, хотя хочет теперь схватить за руки и спрятать далеко-далеко от мира. Слушает. В нём за раз просыпается столько невиданной нежности. — И я не знаю, от кого мне ждать этого удара, — продолжает бледнеть Анатолий, становясь похожим на клубок оголённых проводов. — Пытаюсь понять, но не получается. Эти поиски — не просто идефикс. Я всего-то хочу жить. Фредди не тратится на сожаления. Бережёт слова там, где они бесполезны. Он просто здесь, рядом. Держит возле души, то обнимая, то гладя по голове и щекам. Явно пытается помочь — хотя бы морально. — Не могу умереть, пока не доберусь до правосудия. Потому что перерезанная глотка — никак не самоубийство, если пальцы отрублены. Вдох через судорогу. Сергиевского изламывает тоской и тревогой. Его бьёт прямо в солнечное сплетение до жара в уголках глаз. Вены обрастают изнутри колючими льдинками — сердцу больно и холодно биться дальше. В горле всплывает воспалённый вой. — Честно говоря, мне так страшно, Фредди. — Знаю. Я с тобой. Губы Анатолия готовы распухнуть и воспалиться — настолько часто он машинально кусает их. Так получается неосознанно. Трампер же придвигается теснее, ероша пальцами чужой загривок. Скалывает: — А я вот не представляю, как это — волноваться за семью. У меня её не было никогда: папа ушёл, а маме просто было наплевать. Пришлось выживать самому. Русский медленно затихает. Готовится внимать. И вот тогда начинаются разговоры, рассказы, нервности — долго-долго, тягуче. Протяжно-тоскливо, как угасающие звёзды и осколки стекла на языке. Сокрушение, горесть и истошная боль поражают прямо в сердце. Растут в жгучем темпе до вселенских масштабов — ими можно заклеивать диск луны. Мучения, что никогда не унять, терзают и стачивают эмоции в кровь. Сгущаются и давят до лопнувшего пульса. Становится страшно дышать, невыносимо существовать. Небо, кажется, упадёт в любую секунду. Обоим убивающе холодно. Но души всё равно изливаются. Они по очереди пережидают друг с другом всё: разбитые носы и колени, пустоту вместо счастья, страдания, страхи, боязнь одиночества и зло. Неумолимая скорбь стягивается в одну общую, страшную. Внутренние, потаённые раны рвутся и распускаются снова. Столько слов — и столько отчаяния. Тремор холодно и жестоко беснуется на костях. Минуты тянутся бесконечно. Так же, как терновые повести о боязни и нежелании жить. Прошлое обнажается. Его больше не спрятать. Ресницы слипались, мешая моргать. Радужку крепко щипало. В уголках глаз царапало безнадёгой. Признания судорожно таяли на губах, открывая два щемяще отвергнутых сердца. Каждый миг стал ужасным. Искренним. И Фредди заплакал. Впервые за долгие, никчёмные годы. Задрожал, теперь уже сам укрываясь носом в чужой груди. Разбиваясь, хрустально завсхлипывал навзрыд. А Сергиевский ткнулся в его мягко‐шёлковую макушку и утаил в своих руках. Понимая, разрешая реветь, ломко пригрел объятиями. И тоже, не выдержав душащего гнёта, в голос заскулил. От безысходности. От боли. От сдержанных раньше слёз и потопленных чувств. Вдвоём, одинокие, они с воем выплёскивали всё, что накопилось. Отпускали наконец те шрамы, те чувства-разломы, напрочь убившие жизнь. Не испугались побыть слабыми хоть немного. От этого тела крошатся и души гибнут. Но потом становится легче. Не сразу. Лишь когда ручьи на щеках высыхают в обожённые следы, а пульс истончается дотла. Лишь когда вдохи перестают разрушаться. И в ту же секунду с первых этажей из динамиков эфирно катится глубокий, протяжный звон. Фредди мелко отшатывается, чтобы взглянуть в чужое лицо скисшими зрачками. Пытается, тускло сияя, улыбнуться. — Куранты, — тихо угадывает он. — У нас под них всегда целуются. — А можно я просто подержу тебя ещё немного? В ответ льётся подобие смеха, хриплого и побитого. Трампер падает лбом в ямку разведённых напротив ключиц. Снова вжимается в руки Анатолия, отказываясь уходить. Почти ощущает его сбивчивый пульс, замечая: — Мне кажется, у тебя сердце беспокойное. Русский же мягко-облачно треплет того по волосам, вновь чаруясь их нежностью. Почти целует в макушку. Тихо всхлипывает то ли от боли, то ли от восторга. И необдуманно хмыкает: — Хочешь, остановлю? На что тут же получает тычок-укол под рёбра. Фред подавленно бежит пальцами по своим щекам, стирая едкую влагу. Хочет, старается успокоиться. Но многолетняя боль вновь выводит его на слёзный вопль, пронзая холодом. И он уничтожается, забытый и забитый. — Ну почему именно мы? Господи, — вырывается со всхлипом. — Чем мы всё это заслужили? — Мы ужасные. Всего-то лишь люди, — обречённо соглашается русский. У него словно нет ни лёгких, ни кислорода — всё рвётся. Они оба так вымотаны. Настолько, что страшно отпускать руки и портить объятия. Ещё немного — и окажутся на грани не просто рыданий, а чистой истерики. Боль от каждого года жизни прошивает артерии. Каким-то светлым образом сплетает две разорванные души. В голове воют псы. А в глазах только дымка жалобности и чувство собственной смерти. Хочется, чтобы всё закончилось. Раз и навсегда. Анатолий, кажется, трезвеет почти до конца. Мёрзнет до ломки в костях и окоченения в запястьях. Не разжимает хватку ни на секунду, ведя пальцами по чужим лопаткам. — Давай поедем домой? — вдруг бессильно предлагает Фредди. В ответ льётся совсем тихо: — Не хочу тебя впускать, — но не в дом, а в душу. Правда, об этом уже слишком поздно переживать. И потому Сергиевский всё-таки побеждённо кивает. Ведь, в любом случае, машина ожидает их снаружи, на улице.

***

Сергиевский спал на плече у Трампера. Это было первым, что он с неловкостью понял, когда шатко высыпался из служебного автомобиля. Вслед за ним выбрался чудом трезвый американец, отмаячив водителю двумя пальцами от затылка. И без спроса зашарил по чужим карманам в поисках ключей. На замутнённую голову слишком сложно было рассуждать. Поэтому всё, о чём думал русский — так это то, какие же тёплые у Фредди руки, и насколько нежно они способны касаться. Пришлось даже немного поморщиться, чтобы осознать ещё вчерашний нонсенс. А затем его потащили сквозь звенящую калитку и дальше — в дом. Настолько быстро, что получилось проскользить по воздуху. В холле Анатолий чудесным образом сталкивается со сверхновой звездой, слепящей заплаканные глаза. Но это оказывается лишь зажжённый сразу повсюду свет. Пока он стягивает с себя пухлую отцовскую куртку, Трампер отблёскивает перед глазами искоркой. Спешно разувается, роняет верхнюю одежду. Несётся вихрем в просторную кухню. Роется, копошится, гремит. Колдует с ножом, зажигалкой и чайником, чтобы через десять минут выставить полную кружку чая с лимоном. — Давай, пей, — заботливо просит он. Сергиевский качает отяжелевшей головой, ссыпая на лоб парочку встрепенувшихся прядей. Тут же зачёсывает помешавшие волосы ладонью и падает на столешницу, опираясь на локти. Не знает, как реагировать на солнце, когда оно так аккуратно близко. Русский смотрит на цитрусовые дольки, как на что-то чужое, инопланетное. Замёрзше-спутанно хмурится. Уточняет: — Совсем не хочешь уехать? — Совсем. — Тогда выбери, где будешь спать. Кости рвёт от давящей усталости. Мозг тихонько вышибает взрывной волной с каждым глотком заварки. Крепость на языке помогает приблизиться к свежему уму ещё на несколько сантиметров. Руки, несмотря на огонь в керамике, всё равно морозит. Но кружка обязательно опустошается. Слабость накатывает новой, более топкой волной. В человеческом темпе получается разве что моргать. Сегодняшний день выжал из мышц все силы до конца, а разбитое в пыль сердце оставило с пустотой вместо воли. Именно поэтому русский едва реагирует, когда Фредди увязывается на второй этаж вместе с ним. В этом есть что-то очевидное, что-то, в чём не хочется разбираться. И безумно стойкое чувство, что вот так всё и должно быть. А в спальне, единственной в доме, оказывается ужасно холодно. Отопление и раньше, бывало, плохело. Но сейчас, видимо, окончательно сдалось и почти протянуло по стенам вуаль инея. Пространство настолько заволокло стужей, что от простыней отлетает иллюзорно-стеклянный звон, когда Анатолий роняет себя на кровать. Для него это уже привычно, почти незаметно и несмертельно. Но Фредди стискивает собственные плечи, пытаясь держаться и быть стойким. Робко жалуется: — Морозит. — Можешь взять что-нибудь из шкафа. И только тогда американец послушно закутывается в какой-то плотный, сливочный свитер, чудом нашедшийся. Пропадает в нём, как в безбрежье, но согревается. Перебирая пальцами рукава, шатко падает к русскому под бок, жмурится. Ловит тяжёлое одеяло и тянет к плечам обоих. По их лицам плавно плещется лунный свет — единственный луч сквозь незашторенное окно. Сергиевский мягко подбирается ближе, пока не чувствует чужой лоб в своём солнечном сплетении. Разбито сжимает трамперову ладонь, надеясь унять молотящую головную боль. И вплетается второй кистью в пушистый затылок, нежнея. А Фредди беззащитно сворачивается рядом. Так, словно на утро обязательно погибнет, искалеченный и прозябший. — Хочешь мне в кости врасти? — хмыкает Анатолий. — Хочу, — искреннее жмётся Трампер. — Очень хочу. Оба кажутся друг другу какими-то бродячими, если не позабытыми. Но, даже так, близость душ — незаменима, её просто нельзя игнорировать. Их объятия — мягчайшее, что могло случиться. Заботливая хватка будит под сердцем первые звёзды-искры тепла и надежды на хорошее. Лучшее. Нежность ютится в костяшках и хлипких запястьях, ныряя с тёплыми кистями в пряди волос и шагая по плечам. Анатолий хлипко путается в чужих предплечьях и тяжести одеяла. Мёрзнет и сам, но думает об этом лишь как о поводе подольше быть вместе. Пытается не уснуть от согревшей его печали. Сейчас по-особенному, уютно тихо. Почти аффинажно. Мир давно померк и осыпался, разбросав по углам, ввергнув в горечь. А два расколотых сердца теперь отчего-то забились в унисон. Спустя время, вражду, полуненависть. Смысл сбегать от всего потерялся. Правда била в глаза: они — свои единственные. Нужные и судьбоносные. Настолько, что больше нельзя отпускать. Это столкновение оказалось фатальным, оказалось катастрофой. И вот так, наверное, было предначертано изначально. Никто во всём человечестве никогда не понял бы их также хорошо, как они сами. Проклятые. Свергнутые. Огрызаются, лают на чужаков, прошлое и отражения в зеркале. А теперь нашли спасение друг в друге. Чудом. Навсегда. Где-то за окном зарезанно ревёт метель. Сергиевский до ужасного хочет вновь разрыдаться, но терпит. Молча гладит большим пальцем ребро трамперовой ладони. Дарит всю свою последнюю ласку, на какую способен. Ему сложно дышать, потому что горячие слёзы давят на горло. Фредди едва сдвигается назад, чтобы заглянуть в чужое лицо. Смотрит чисто-чисто своими хрустальными глазами, покусывает губы. Вдруг израненно произносит: — Знаешь, ты ведь такой хороший. — Почему? — Просто, — со вздохом путается. — Никто раньше не касался меня вот так. Я понял это ещё тогда, когда мы уезжали из сожжённого дома. И эти слова пронизывают до дрожи в позвоночнике. Хоть и непозволительно тихие, бьются в рассудок кинжалами. Выталкивают волнение. — Так ты не спал, — догадывается Анатолий. — Случайно проснулся. — И не сказал. — Не хотел спугнуть. Решил ловить шанс, пока он был под пальцами. В ответ у русского получается только фыркнуть. А потом скромно, полусчастливо обнаружить, что всё уже не кажется таким леденяще чужим, а разрывать объятия не хочется — почти страшно. Потому что один Трампер способен помочь и спасти от боли, вылечить раненое сердце. Сергиевский отчаянно скрепляет их пальцы теснее. Почти не думает о том, как дрожь изламывает ему руки. Несдержанно всхлипывает, но тут же кусает себя за язык. — Всё ведь будет хорошо, правда? — молебно скулит Фредди; его голос слабый, становится тише и тише. — Правда. Обещаю, — шёпотом в ответ. Анатолий неспокойно ворочается, вновь сдвигаясь, чтобы посмотреть в глаза. Касается с теплотой чужого взора. Он боязливо отстраняет свои ладони и накрывает ими всё-таки остывшие, шёлковые щёки напротив. Гладит заплаканные скулы. И убито успокаивает: — Я буду рядом с тобой.