Hounds and Bullets

Обниматься с Фредди Трампером — это нежнейшее, что только могло быть. Сергиевский так и не смог отречься от этой мысли, всё возвращаясь и возвращаясь к ней. Даже сейчас, наконец кое-как проснувшись. Он просто-напросто оказался фатально слабее этого. Проиграл по всем своим прежде выстроенным фронтам и не стал сопротивляться. Потому что в ином уже не видел смысла. Рука сама потянулась к растрепавшимся прядкам напротив, вплетаясь в мягкость. Анатолий едва ли заметил, как преданно прикоснулся к чужим волосам кончиками пальцев. Тут же невесомо обвёл ладонью, затаив дыхание. А Фредди до сих пор блаженно дремал на его ломких рёбрах, не тревожась мягких искр в затылке — от солнца. Лишь изредка ворочался, раскидываясь по кровати. Забивался в ослабшую хватку, тычась макушкой под локти. Утро первого января степенно наливалось спокойствием и отчего-то медовым июлем. Тело нежно лелеяло теплом, а мир таял вместе с секундами времени. Уют осязался тяжестью одеяла, объятиями и беспечностью. Всё плохое словно осталось позади, заперевшись в прошлом за сотней замков. Так, что не достать и не дотянуться, сколько ни пробуй. Каждый миг — полусон и ленивые грёзы. Комфорт вперемешку с тишью вонзались в сердце. Хотелось забыть целую жизнь от начала до конца, чтобы оставить в сознании только нынешние минуты — настолько было хорошо. Впервые. Однако душу понемногу, едва заметно угнетало неподъёмным волнением. Под рёбрами секло тысячами лезвий, выводя из шаткого равновесия. Так, словно совсем скоро нахлынет конец света. Так, словно через минуту Анатолий вместе с Фредди трагично погибнут рядом друг с другом. А безмятежность в артериях, вместе с тем, одушевляла. Не давала ни капли сил, но зато умело роняла всюду мутное полусчастье. Щёки, казалось, мягко светились от мирности и ярких лучей сквозь окно. Сердце млело, превращаясь в нежный бархат. Почти рассыпалось от собственного стука. Сергиевский даже не удивился, когда понял, что больше не боится. Совсем ничего. Ему нравилась эта близость, нравился Фредди. И это ощущалось так незыблемо верно. Возвращало всю шаткую тягу к жизни. Уже долгое время Анатолий законно считал себя прекрасным ювелиром, но прямо сейчас поражался, как с первого взгляда не смог разглядеть такую драгоценность. Потому что никто и никогда до этого не дарил ему стольких же эмоций. Ни один человек не принимал его вот таким — настоящим и правдивым. По сути своей, не самым лучшим. Ни перед кем ещё русский не открывал свою душу, не скрывая острых слёз и получая то же в ответ. И до сих пор он пока не встречал человека столь же красивого как внутри, так и снаружи. Хотя, несмотря на всё, заговорить вновь было тревожно. Столкновение взглядами после вчерашнего внезапно показалось изощрённой, страшнейшей из всех экзекуцией. Посмотреть в лицо — стыдно, почти немыслимо. Настолько, что хотелось упасть в распростёртый зев морей или сбежать куда-то на край света. С отрезвевшим, пусть и заспанным, рассудком Сергиевский теперь неизбежно ощущал впившийся в спину нож. Тот, что вонзил в себя сам. Он бы с удовольствием поменял имя, иссёк мраморные руки в кровь и утратил душу — лишь бы больше не встречать Трампера. Вот только тот до сих пор чутко-ревностно охранял анатолиево сердце, прижавшись виском к межреберью. Словно ещё с минувшей ночи думал остаться так навсегда. А сейчас совсем ненадёжно проснулся, лениво встряхнув ресницами. Повернувшись, стукнулся подбородком в чужую диафрагму. Светло фыркнул: — Привет, — сил улыбнуться пока не хватало, но он искренне постарался. Сергиевский в ответ ограничился мягким кивком, внезапно позабыв о целом мире вокруг. Неловко выпутал пальцы из коротких лоснящихся прядей, сожалея одним только взглядом. Просто чтобы не мешать. — Я думал, ты умрёшь ночью, — отвлечённо посетовал Фредди. — Совсем твоего сердца не слышал. — Я же обещал его остановить, — повёл плечами Анатолий и смято выбрался из чужих рук и одеяла. Трампер резво перекатился на самый край постели, едва не упав. Уселся на прохладных простынях и с кошачьей вальяжностью потянулся до скрипа в голосовых связках. Встрепенул свои волосы в ещё больший хаос — буквально сшил себя с беспорядком. Его пальцы ловко пробрались под необъятный, молочный свитер, сбросив прочь. С оттяжкой проехались по шрамам-складкам на помявшейся рубашке. Он выглядел непривычно мягким. Почти солнечным, сокровенным. Таким, что сердце звало укрыть его от всего мира за десятками тёплых пледов и никогда никому не показывать. Раскаяние затопило голову. Крепко, надрывно. Сергиевскому вдруг захотелось извиниться перед Фредди — за всё. За эмоции, за вчерашнее, за себя. За то, что он есть вот такой, ужасный и искажённый своими мыслями и изъянами. Осознание жестоко било по сердцу, как стальные кастеты. Русский мельком закусил губу, уводя потерявшийся взгляд куда-то в сторону. А Трампер, вновь пересёкши постель, одним своим касанием к его ладони осторожно вернул ему всякую надежду. Упал подбородком в надёжное плечо и только беспечно спросил: — Где у тебя тут можно прийти в порядок?

***

Пока Фредди метался от ванной до гладильной доски, гремя банками и шелестя тканью, Анатолий во всю боролся с похмельем. Он искренне лелеял надежду прервать боль в потяжелевшей голове и молча глотал оставшийся в аптечке аспирин. Терпел жизнь сквозь треск в черепной коробке. Вода с лимонным соком не покидала его ни на секунду, непрерывно плескаясь в кружке и прошивая язык кислостью. Хотя пользы не получалось никакой. Гадкое чувство. Тело почти трясло от желания вернуться во вчерашний день и размашисто выбить самому себе челюсть за безвольность. Ещё лучше — задушить до побеления губ. Лишь бы выдернуть из головы все те дурные импульсы, что заставили прикоснуться к бокалу. Вот только теперь сделать нельзя было совсем ничего. И приходилось плыть по течению, свыкаясь с становлением нового дня. Из турки рвался прочь свежесваренный кофе, а радиоприёмник то и дело першил хрипящими помехами. В утренней суматохе, пусть и ленивой, всё успевалось исключительно чудом. Не получалось догнать даже собственные мысли. Фредди упорно бился с провалинами на рубашке, прокатывая по алой ткани вес неказистого утюга. То и дело наваливаясь на гладильную доску, он вальяжно смаковал пряную сигару — вместо завтрака. И плавно двигался в такт неизвестной мелодии из динамика радио, пока солнце белило едва проступающие рёбра. На то, как его сухие оголённые плечи качались в объятиях лёгкой дымки, можно было смотреть вечно. Сергиевский еле-как отвернулся, тихо сглотнув. Перевёл взгляд на панель включённого телевизора, хаотично защёлкав каналы. Для отвлечения. Но так и не смог выгнать из головы вспыхнувшую картинку человека-искусства. Сдался перед тем образом, что останется в мыслях навсегда. — Тебе не скучно здесь? — вдруг спросил Трампер, вдыхая табак, не поднимая головы. — В собственном доме? — русский коротко хмыкнул. До этого момента он и не задумывался, как чувствовал себя тут. Даже не знал, ощущал ли хоть когда-нибудь одиночество, простое и человеческое. На душе было холодно всегда. Так безразлично-пусто, словно Анатолий погиб пять лет назад. А его это ни капли и не волновало. Сетчатку, показалось, прорезало кусочком стекла, и тот мимолётно нахмурился. Не придумал достойного дополнения к своему ответу, поэтому только сверг себя в мягкость дивана. Тяжкий вздох — как крик в никуда. Фредди второпях оставил рубашку с утюгом в покое, не глядя растолкав всё по подоконнику. Хрустнул локтями и в два счёта оказался возле дивана. Почти с разбега свалился в компанию к усевшемуся русскому, ударившись затылком о чужое колено. — А вот мне в отеле ужасно невыносимо, — поздно пожаловался он, смахивая со лба влажные после душа волосы. — И что предлагаешь мне с этим сделать? Сигара, осыпаясь пеплом, быстро перемелькнула в ладонь русского, покуда дым от неё не обжёг ему глаза. — Предлагаю тебе оставить меня у себя, — просиял Трампер. Хотелось парировать очередной, до скрежета привычной колкостью. Как всегда. Но что-то крепко мешало отказать — то ли совесть, то ли страшное прошлое, вскрывшееся прошлым вечером, как цепи уязвимых вен. Сергиевский нервно постучал пальцами по сизому шениллу и с опаской взглянул на американца. Чуть царапнул клыком нижнюю губу, шаркнув ладонью по гортани. Две малахитовые искорки в трамперовых глазах почти разбудили в нём нежность. — Сколько ты ещё будешь в нашей стране? — Не знаю, — невинно отмахнулся Фред. — Что-нибудь около пары месяцев. Наверное. Я никогда не ставлю себе чётких рамок. Он выглядел до безумия необходимым здесь. Сердце дрожало от мыслей коснуться его тонких костей и высеченных рёбер. А объятия бережных рук теплили как никогда ласково, вселяя зависимость. Анатолий, в общем, больше любил быть наедине с собой, держась подальше от мирокрушения. Не хотел — и порой боялся — привязаться к кому-то, отдать свои откровения. Но Фредди нежнейшим образом давал ему почувствовать себя нужным. И это возвращало частичку ласковой мирности в жизнь. Хотя несносность чужого характера никуда не пряталась. Наоборот, упрямо маячила перед глазами день ото дня. Русский уронил голову на спинку дивана, откинувшись назад. Тревожно-вдумчиво помолчал в потолок. Неуверенно протянул: — Тогда на всю следующую неделю этот дом — и твой тоже. А затем его едва не затопило восторженной благодарностью. Трампер довольно боднул его кулаком в плечо и мигом вскочил прочь с дивана. Отняв и затушив сигару, ненадолго унёсся к кухонному островку. Проведал там раскалившуюся турку. Разлив кофе, вернулся в компании горячей кружки. И, протянув напиток в чужие руки, рухнул на прежнее место. Сергиевский скептично скрестил руки на груди: — Может оденешься? — Не-а. Мне и так комфортно, — наигранно помедлив, отмахнулся Фредди. Позвенел костяшками. — Ты, кстати, в курсе, что люди воспринимают одежду как защиту? Моральную, я имею в виду. Когда на тебе что-то есть, проще прятать себя и искренности. — Но вчера это ни капли не помешало нам, — вдруг заметил Анатолий. Машинально одёрнул рукав домашнего поло, что сменило битловку. Раздался звонкий щелчок пальцев. — Вот видишь, — хитро сощурился американец. — Ты уже пытаешься защититься от меня. — А ты, значит, нет? — Нет, — Фредди вытянул руки вверх, чтобы шутливо потрепать тёмные пряди. — Мне нечего прятать. И нечего бояться — я кого хочешь на колени поставлю. Сергиевский поморщился в ответ. Щёлкнув языком, демонстративно толкнул обидчика под плечо. Перевёл взгляд на двухцветную картинку в экране телевизора, не вслушиваясь. — Смотри, как бы сам на коленях не оказался. — Перед тобой? Вышло нескладно. Явно не лучший их диалог, хоть и безумно отвлекающий от глодавших кости мыслей. И всё-таки упоминание прошлого вечера не миновало бесследно. Так, что пришлось взять накалившуюся паузу. Русский постарался переключиться на кофе, нервно потягивая пару глотков. В конце концов случайно обжёг язык и тут же отодвинул кружку подальше. На всякий случай. Тишина между ними пропиталась новым, гнетущим оттенком. Скопилась в глотке режущей тошнотой. Прямо сейчас хотелось высказать столько беспокойных вещей, но все они казались нелепыми и лишними. В голове банально не возникало понимания, как относиться к тому, что случилось. Они ведь так сблизились за одну эту ночь. Сергиевский встревоженно поджал губы. — Фредди? — аккуратно позвал он. — Спасибо тебе. Трампер в ответ мельком склонил голову вбок и щёлкнул того пальцем по носу. Взглянул из-под ресниц так, словно вот-вот с сожалением вонзит клинок прямо в горло. Абсолютно точно всё понял и признался: — Я ничего не сделал, чтобы меня благодарить. Всего-то дал понять, что ты не один, — с губ ссыпался вздох. — И на большее не способен, по правде. Пока ты сам себя за шкирку не вытащишь, никто не сможет тебе помочь, понимаешь? В горле комом столпились с горечью возражения. — Если так было у тебя, не факт, что повторится и со мной. В глазах напротив вмиг отразилось столько туманной слабости, тепла и безоружной надежды, что можно было заплакать. Снова. Но вместо этого ладонь кротко коснулась тонкой щёки, успокоив. — Ты выбрал быть рядом, а это многое значит для меня, — тихо признался Сергиевский. И в ту же секунду понял, что они могли никогда не встретиться. Стало отчего-то неумолимо больно. А Фредди растроганно коснулся его пальцев своими. Спасая израненное, хрупкое сердце, искренне пообещал: — Тогда я буду последним, кто тебя оставит. И Анатолий правда поверил ему. Изувеченно, опасливо. С надеждой. Потому что Трампер раз за разом разбивал его и воскрешал вновь. Так согревающе, что перехватывало дыхание вместе с пульсом. Так, что снова хотелось жить. Говорить с ним стало изумительно легко — буквально обо всём, приходившем в голову. Не обязательно было даже хранить какой-то сакральный смысл для каждого слова. Хватало всего лишь слышать перелив чужого голоса. Они оба неумолимо долго терзались одиночеством, позабыв любое чувство любви. Нуждались в объятиях, ласке, поцелуях. И прямо в эту минуту столь новые для них откровения помогали хоть ненадолго, на четверть утолить острую боль. Наверное, так не должно было быть, но чётче всего хотелось только оставаться рядом, прикасаться — пальцами, сердцами, душами. А Сергиевский всё погибал и погибал, глядя на Фредди и смиряя желание заключить его в свои руки, подарить целый мир. Хотя это было так абсурдно. — Знаешь, я уже сколько лет снов не видел, — оставив попытки вникнуть в чёрно-белый фильм, Трампер вытащил новую сигару и закурил. — А сегодня вот получилось. Даже не знаю, почему. — И как? — не особо увлечённо склонился русский. — Мне ты снился. И почти прошлое. Как будто мы с тобой остались в шахматах, и я проиграл тебе чемпионство мира, представляешь? Полный бред, правда? В ответ было достаточно кивнуть. Американец выбил из себя слабую, почти измотанную усмешку. Чуть тише добавил: — Но, честно говоря, я скучаю. — По чему? — По тому огоньку в твоих глазах, когда мы виделись. Ты меня, кажется, ненавидел, но всегда встречал с таким запалом. Злился, да? Простое согласие утонуло где-то в короткой паузе — настолько необязательно было озвучивать. — Но сейчас всё по-другому, — Сергиевский забвенно потянулся ближе, почти касаясь пальцами стеклянных ключиц. — Я ближе к тебе. Фредди отвёл его кисть в сторону, стукнувшись костяшками. Мельком затянулся. — И я к тебе, видимо, тоже. Хотя это казалось безумно неподходящим. Однако, чем больше хотелось и получалось быть рядом, тем безудержнее стучало сердце, царапаясь о рёбра. Неизменно. Диван вдруг резво скрипнул под шорох шенилла. Сигарный дым закружил в воздухе, как взбитые клубы тонких нитей. Пришлось ненадолго зажмуриться. Трампер изящно-ловко поднялся, тут же усевшись на прежнем месте, сплетя щиколотки. Совсем незаметно придвинулся ближе, аккуратно заглянув в глаза. В радужках мелькнуло столько чистого, искреннего, что не выразило бы ни одно слово в мире. А затем он с уверенной лаской коснулся фарфоровыми пальцами анатолиевых скул. И это пронзило насквозь. С остротой. С погибельной, чувственной нежностью. Русскому захотелось обвить цепь вокруг своей шеи, лишь бы не сближаться, и в то же время — умереть у Фредди на руках. Потому он, влекомый касанием, покачнулся вперёд. Накрыл ладонь на своей щеке собственной кистью. Неосознанно, невесомо. И всё никак не мог успокоить горящее страшным пожаром сердце. Хотя кожей чувствовал, словно призрак, биение чужого пульса — столь же безудержное. — Знаешь, порой это так убивает — хотеть поцеловать кого-то, но не иметь шанса, — тихо произнёс Трампер погаснувшим голосом. Секунда — в голове бурей всплеснулся целый катаклизм. Так, что пальцы задрожали, а сердце замерло и, погибшее, рухнуло вниз. Всё внутри сломалось без боли, подобно тончайшему хрусталю. Анатолий едва прикусил язык, подавшись навстречу. Мимолётно. До невозможного близко. — Но что, если шанс всё же есть? Один миг — точка невозврата. Дыхание сбилось. По сердцу с кипящей болью рассыпались осколки. Уголки глаз защипало. Потому что Фредди мягко прильнул к губам Сергиевского, притянув его к себе. Почти неощутимо. Робко коснулся так и не случившимся поцелуем, оставив глубокую рану между ключиц. И тотчас отпрянул прочь. Спрятал взгляд за упавшими ресницами. Заламывая себе руки, на взводе затягиваясь, напрочь лишил русского всякого тепла. То ли с виной, то ли со страхом непростительного стиснул в пальцах окурок. Анатолий с разбитым выходом вцепился пальцами в ткань поло где-то над сердцем, не зная, куда спрятаться от заколотившего в груди пульса. Память рассекло тем самым, полузабытым и побитым моментом в этой же комнате — но до чего же иначе всё случилось сейчас. Неверие закралось в голову. До искр галактики у висков. Захотелось укрыть ладонями трамперовы плечи и самому прижаться к нему, довести до конца. Просто чтобы ранить себя ещё крепче. — Мне, наверное, стоит забрать вещи из отеля, раз уж я собираюсь остаться тут, — отвлёкся на банальности Фред, сбросив протлевшую сигару в пепельницу. — Я могу вызвать себе машину? Пришлось мотнуть головой, приводя себя в чувство. — Конечно, — русский кивнул с такой неуверенностью, словно позабыл сразу о целом мире. Шатко повторился: — Конечно можешь. Делай, как считаешь нужным. Всё вдруг стало таким обманчивым. Почти ложным, чарующим. Бедствием. Неправильным, до тряски ошибочным, но почему-то дарящим душе нежные звёзды. Ужасно. И чертовски нужно. Словно дуновение перемен. Трампер живо свалился с края дивана, тут же кинувшись к подоконнику. Уронил на подмёрзшие плечи забытую рубашку и подлетел к ящику телефона. С шумом рухнул на пол возле аппарата, принявшись крутить циферблатное колесо. Его отходчивости можно было завидовать до смерти. — Так а что, всё-таки, на счёт того твоего побега из Чикаго? — облизнулся Фредди. Вмиг осёкся в числах и затеял новую попытку набрать номер. — Неужели испугался меня? Тот день не сильно хотелось вспоминать. Всему виной были остатки юношеской обиды и огорчение целого мира. А ещё разочарование, въевшееся в кости. Но было и кое-что другое. Слова. Одна только меткая фраза, снисходительно ударившая прямо в спину сбежавшему тогда из зала Анатолию. «Тебе всю жизнь придётся бороться — за что угодно. Поэтому бейся, если хочешь быть первым, » — вот, что отзвучало, впившись в разум клеймом. А после пригрелось в голове, заставив пронести эту мысль через всю дальнейшую жизнь. Устами не по годам гениального игрока-беспризорника с талантом к шахматам. Того самого, что когда-то кричал громкое: «волки», и вот теперь ставшего одним из них. Того, что блестел глазами, как кинжалами. Это был Фредди Трампер. Погибельно-единственный. С годами его удавалось и душить, впиваясь в кожу пальцами, и во всеуслышанье благодарить. Каждый раз. К нему, несмотря на скрежет в зубах, не получалось не возвращаться. А теперь даже не хотелось сбегать, вырываться — только вжаться в его руки покрепче. — Я бы голову тебе оторвал, если бы было время, — недобро поклялся русский, убираясь к кухонному островку с остывшей кружкой из-под кофе наперевес. — И ты правда мог. Но не стал, — Фредерик даже отвлёкся от беспорядка с телефоном, сплетя руки на груди. — Потому что через два часа после игры мы уже ехали в аэропорт. А сам я даже не знал, что вокруг меня происходило, — жутко застекленевшим тоном. Американец от такого заметно насторожился. Чуть сгорбил плечи и напряжённо поцарапал собеседника взглядом. Всё же промолчал, дав простор высказываниям. — Теперь я постоянно думаю о том, что на отца вели охоту уже тогда. И переехали мы оттого, что просто-напросто были всей семьёй в опасности, — отсёк Сергиевский. Вдруг с судорогой вздохнул, касаясь кистью своего лба, не поверив мыслям. — Меня ведь прятали от целого мира. Трампер фыркнул: — А я нашёл. И до чего же просто это прозвучало с его уст. Как лезвие у самой глотки, если дать голову на отсечение. В полураздетом одиночестве Фредди почему-то выглядел ужасно замёрзшим. Или не знавшим осязаемого тепла совсем. Его ведь тоже когда-то — с самого начала — загнали в угол. В тот, из которого он теперь упрямо скалился всеми оттенками, то защищаясь, то доверяя. До тряски хотелось забрать его к себе. Всего с концами. Однажды и навек. Особенно сейчас, когда Фред казался высеченным изо льда. И, парадоксально, согревал руками и ясным взглядом теплее возможного. В один миг появившись у русского в жизни, он так гармонично и правильно вписался в неё. В это даже не верилось. Анатолий смято потёр ладонью щёки, чувствуя, как яростно всё горит. От мыслей и от… предчувствия чего-то страшного. Но на этом не хотелось зацикливаться. По крайней мере, не здесь и не сейчас. Опустевшая кружка со звоном наполнилась новой бодрящей порцией кофе, согрев взявшую её ладонь. Радио на углу подоконника захлебнулось хрипловатым сигналом и замолчало, стоило только покрутить переключатель. Сопение телевизора теперь едва различалось. Ничто больше не мешало. Можно было вернуться. К начатому. Друг к другу. Оказавшись рядом, русский вновь огладил пальцами понежневшего Фредди — всё ещё робко. Взбил шёлковые прядки в пару лёгких движений. Так, словно ни за что теперь не отпустил бы прочь. — Мне теперь кажется, что даже если ты выстрелишь в меня, я всё равно встану и накрою тебя одеялом, чтобы ты не мёрз, — неловко хмыкнул Сергиевский. Трампер в ответ тихонько что-то мурлыкнул и подобрался ближе, прижимаясь к ладоням. Нехотя отвлёкся на с трудом поддавшийся телефон. Зажал увесистую трубку над плечом, поджидая гудки. И вот тогда резко заскрипела входная дверь. Всеми замками по очереди. Встревожив и напугав. Оба крепко, почти синхронно дёрнулись. Американец тут же забуравил скважины взглядом, приготовившись защищать и защищаться. Подскочил на ноги. Спешно защёлкал пуговицами на рубашке. А Анатолий лишь сдвинулся в сторону — чтобы не выдавать их двоих. Потянув свежий кофе, вслух догадался: — Арбитр, — потому что он один имел дубликат ключей. И дверь распахнулась. Названный рухнул вглубь дома, громко запнувшись о грубый порог. Стряхивая снег со светлого пальто, блестя ошпаренными глазами, судорожно выпалил рваное: — Молоков в реанимации. И всё погибло.