***
Никогда ещё дорога куда-то не казалась столь мучительной. Рёв двигателя с эхом колотил по стенкам черепа, почти разбивая его до трещин. В голове раздавался неистовый скрежет, напрочь запрещавший думать, гнавший зрачки по всему окружению. Волнение. Именно оно скребло на душе безо всякой жалости. Дороги, дороги, дороги. Перед глазами безумно пестрили русла автострад. Смешивались, путались, пугали. Хотелось просто взять и вылезти в ближайшее окно, чтобы разбиться на полной скорости. На задних сиденьях было до дрожи холодно. — Слушай, какого черта Трампер у тебя в доме? — вдруг подал голос Арбитр. — Ты ведь даже Свету никогда туда не впускал. И это плетью по разгорячённому тревогой мозгу. Жгучими бороздами по самому хрупкому, что было. — Свету волновало только то, сколько денег я могу ей дать. А Фредди важен, — Анатолий фыркнул, закутываясь в куртку то ли от нахлынувшей карусели эмоций, то ли от мороза. — Ты бы лучше волновался, какого чёрта ты не смог защитить Молокова, хотя должен был. — Ещё раз говорю, меня не было рядом в тот момент, — прозвучало чуть громче, даже отчаянно. — Произошла серьёзная стычка, но я тогда был на другом конце Москвы, в офисе. — Я просил тебя приставить к Молокову лучших из лучших, что у нас есть. — И они были с ним. Двое самых выдающихся, — консильери уколол взглядом зеркало заднего вида, тут же встретившись с гневом собеседника. — Но даже они не успели среагировать. Кто бы ни был виновен, всё было слишком хорошо подстроено. — И что теперь, по-твоему, делать? — Ждать. Парни не смогли предотвратить выстрел, но зато взяли обоих напавших, — голос ровный, как у примерного слуги. — И продолжают выбивать информацию. Я сказал им не церемониться — пусть зверствуют, лишь бы узнали всё, что возможно. Узнаваемый подход. Как почерк, присущий только им — Сергиевскому и его людям. Чтобы каждый знал, с кем связался и от чьих рук будет носить шрамы по всему телу. Потому что таков их закон. Такова их честолюбная суровость, которая перемолотит любого неугодного. Это уже высечено в подсознании. Глубоко. Анатолий уткнулся в заплывшее мутным инеем окно. Скользнув ладонью во внутренний карман куртки, достал почти пустую пачку «Союз-Апполон». Решительно закурил, продавив сквозь зубы: — С сегодняшнего дня мы обязаны найти всех причастных. И поголовно убить, — приказной тон струился в словах кислотой. Арбитр согласно хмыкнул. — Отловим и усыпим, как бродяжек. Время раздирать глотки и дробить кости с зубами. Так, чтобы выжившие завидовали мёртвым. И никого не пожалеть.***
В дверях отделения перед глазами всё потекло чёрными пятнами. Зрачки помутнились. Сердце окончательно замерло. Сгинуло. Вдвоём они ворвались в здание прямо в верхней одежде и в снегу, оставляя за собой гроздья мокрых следов. Объясняться перед врачами пришлось в одиночку Арбитру. Просто потому, что у Анатолия заледенели связки в горле. Не только искалечив сухой болью — лишив напрочь голоса. В душащей тревоге слова сыпались с хрипом. И оттого потянуло бежать. Прямо сейчас, вперёд. Зрение — как сквозь туман, глоукомное. Затянулось непробиваемой смолью, царапающей склеры. Напряжение наросло с ярой скоростью, сдавив со всех сторон. Настолько, что мертвенно-белые коридоры срастались в один параллельно бегу, а пульс колотился под пальцами. Вскипающий адреналин обжигал лопатки. С каждым шагом людей вокруг было меньше и меньше. И все они — силуэты. Почти бесформенные, лишние и размытые. Мелькали бессмысленной россыпью, не обретая значения. Голова кружилась. Сергиевский слышал за спиной ровную, скорую дробь по плитке — от каблуков нагоняющего Арбитра. Но даже не успевал успокоиться. Наоборот, внутри что-то звало его продолжать, набрать скорость. Это словно пытаться спрятаться от цунами, стремясь в сердце огромного торнадо. И одиночество не сделало легче. В какой именно момент исчез консильери, понять не вышло. Он просто пропал всё там же, позади. Не оставил даже дуновения ветра. Молча затерялся, не позвав, не предупредив. Но думать о нём не было времени. Главное — нестись вперёд, пролетая надписи и таблички. Ничего не видя перед собой ничего. Пока подошва обуви не уткнётся в нужный порог. В блоке реанимации перестало хватать кислорода. Лёгкие искромсало свинцовым, природным страхом. До сильнейшего хрипа. До скачущих рёбер в груди. Пульс бился по венам мириадами игл. Пронзал, царапал, резал, оставляя невидимые следы. Причиняя вдобавок боль. Убивая на каждом вдохе. А мыслить не получалось. Ни помутнённо, ни трезво. Вообще никак. Телом правил импульс. Скрежещущий, тянущий найти кабинет и разобраться со всем, что происходит. Увидеть своими глазами. С промедлением осознать реальность. В рассудке было пусто. Душаще хотелось разбить голову о крепость первой ближайшей стены. Не знать. Не соображать. Не чувствовать. Тошнило. Взор настойчиво рыскал по дверям, пластиковым буквам и плитке. Бурление крови ощущалось даже в зрачках. Сильно, истошно. Громко. Но даже так за спиной отчётливо разнеслось: — Молодой человек, стойте! Вам нельзя сюда! И вот тогда в сознании щёлкнуло. С оттяжкой. С медленным возвращением к жизни. Будто пробуждение ото сна. А затем чья-то затянутая в белый рука ухватила за предплечье. Дёрнула назад, оттаскивая на несколько шагов. — Мне можно! Мой близкий там умирает, — рявкнул Анатолий. Он совершенно не слышал, как рычал его голос в тиши коридора. — Блять! Всклокоченные нервы стянулись в жгуты ещё крепче, когда остановивший внезапно приобрёл чёткий контур. Продавленный тревогой мозг распознал в чужеродном облике одного из врачей. Халат, обращение, тон… и встревоженный взгляд. А вместе с ним ещё один, но родной — вновь возникшего рядом Арбитра. Потерявшийся, одичавший, Сергиевский отрывисто выдохнул. Вызволился из твёрдой хватки и бренно упал на ближайшую кожаную лавку. Потёр лицо ладонями, чувствуя фантомное пламя возле щёк. Сплетения в голове — тетива, что вот-вот выстрелит. Взгляд метался от помертвевшего хирурга до вдруг расплескавшегося товарища. — Толя? Толь, успокойся, — консильери хлёстко оказался на соседнем сиденье и укрыл за крепкие плечи своей рукой. Коснулся так, что в пору трястись и плакать. Но Анатолию если и рыдать, то совсем в других объятиях. В тех, что успели стать чем-то большим, чем просто родными. В тех, что сейчас не рядом. В волнение полутактично вмешался врач. Потеребил кипенные манжеты и наконец произнёс: — Посетителей не впускают в операционные. — Знаем, — пристыдился за двоих Арбитр. — Но человек, что сейчас на столе, колоссально нам важен. — Александр… Молоков? — мужчина покатал в пальцах дужку тонких очков. Кивнул. — Позвольте уточнить, кем он Вам приходится? Крёстным отцом, почти дядей, наставником — вариантов подворачивалось много. Он носил на плечах сотни ролей. Помогал вставать на ноги с самого начала, взрастил в сердце волю, подарил смелость. Скрепился пусть не кровью, но душой. То, насколько был важен Молоков, нельзя было выразить словами. Анатолий стиснул челюсти. Хрипло проскрежетал: — Это сейчас не важно. Что с ним? — Несколько огнестрельных ран, — доложил врач. — К счастью, несмертельных — пули прошли навылет в районе плечевой кости. Однако, имеет место шок и артериальное кровотечение. Ситуация рискованная. Глотку растерзало осколками-призраками стекла. В губах и пальцах заколотило тягой курить. Чувства отключились. Отказали, как погубленные гипоксией органы. И ничего не осталось. Всё разрушено. — Он будет жить? — осмелился спросить Сергиевский. — Разумеется, — хирург методично обернулся на дверь операционной, словно ища там себе суфлёра. — Прямо сейчас над ним корпят звёзды нашей медицины. Мы делаем всё возможное для спасения. Молчание разрушило изнутри. Перебило молочную плёнку стен. Искалечило пару хрупких, истощившихся душ, орудуя горечью как копьём. Неживая слюда влагой скопилась под веками. — Вам сообщат, если ситуация улучшится, — попытался обнадёжить врач. Тактично отступил назад. — А теперь я вынужден уйти. Примите мои соболезнования. И сколько же натянутости было в этих словах.***
Анатолию просто до дрожи требовалось остаться на время одному. Структурировать мысли обратно, собраться с силами, возродить волю. Воскреснуть. В голове всё перепуталось. Дороги домой на несчастное время стёрлись для него со всех городских карт. Раньше он дошёл бы туда из любой точки мира, дорвался бы, за сутки преодолел бы просторы, улицы, океаны. Но только не теперь. Сейчас его хватит только с крахом упасть на твёрдый, пыльный асфальт и ждать вот так гибели человечества. Нарастающее чувство потери тянуло своей тяжестью на самое дно и даже глубже. А в подсознании — страх поднять голову, словно её вот-вот отрубят. Тревоги давили неподъёмным скопом, разрывая на куски. Ступая шаг за шагом по перемешанным улицам, Сергиевский надеялся просто спрятаться. Потеряться. Запутаться самому, но в отместку распутать то, что давило верёвками на горло. Он неловко нырял из одной толпы в другую, минуя проспекты. Глядя на сонную, худощаво-усталую Москву, никак не мог отделаться от мыслей. Остывший от паники разум, как расплавленный металл, понемногу холодел и возвращался в строй. Очевидно, всё случилось не просто так. Это — не просто жажда жестокости местных сивых бандитов, а грамотно просчитанный ход от опасных людей. Конкурентов. Молоков — не случайная жертва. Цель. И нападение на него было намеренным. Было чётким стремлением ударить по главной уязвимости, ранить вот таким образом Сергиевского, не ждавшего урона с этой стороны. Ослабить, чтобы подобраться ближе и наконец пронырливо добить. Теперь было стеклянно ясно, насколько жуткие обороты принимала кровожадная охота за жизнью и долей. Всё шло от конца. И пустилось по второму кругу убийственным уроборосом. Стремглав лишало всякого шанса на победу. Любая ошибка — и наступит необратимое. Анатолий рисковал в точности повторить судьбу собственного отца. Вот только он совершенно не собирался закреплять за собой ядовито-посмертное: «Акела промахнулся». Поэтому решение было лишь одно. Оставалось лишь обсудить его с самым важным сейчас человеком. С тем, кому можно довериться. Сергиевский знал, что будет резать и рвать живьём. Но прежде ему нужно вернуться домой. И увидеть Фредди.***
По пути пришлось крепко задержаться в офисе. Затем побочно заехать за новым запасом сигарет. Из побитого нервозностью и шоком Анатолия этот день окончательно выжал каждую каплю. Правда, очень знакомым способом. Новобранцы, кастетно-ножевые «переговоры» и несколько раненых, разбитых на важных точках — всё привычное. Когда-то, пару лет назад, это еще могло напрочь выбить из колеи. Встревожить сильнее, лишить веры в людей. Но не теперь, когда руки в крови по плечи. Больше не было страшно смотреть на десятки изувеченных — своих и чужих. Больше не приходилось пугаться хруста сломанных костей и бугров перегнутых суставов. Смерть плотно вплелась в высокую тень русского. Сгустилась в силуэт надёжно-точного пистолета, что качался на поясе абсолютно всегда. Возвращаясь в роль безжалостного лидера, Анатолий почти становился всем этим — морионовой фигурой и оружием. Но бытие палача выматывало. До воспалённых в побоях костяшек. До вуали бледности. До цепкого состояния полусна и горечи на языке. И вот тогда просыпалась потребность вновь стать человеком. Вспомнить о чувствах, об эмоциях. Вспомнить, что он — всего-навсего падший. Измученный, истерзанный судьбой. Живой, слабый. И очень, очень несчастный. Потому русского тянуло домой. В неприступность родных, крепких стен. А теперь — в объятия, ставшие самыми нужными. В ту хватку, в которой Сергиевский впервые не боялся почувствовать себя беззащитным. К Трамперу. С каждым часом и словом Фредди становился всё значимее. И Анатолий стремился к нему, как ни к кому раньше. Потому был даже немного рад вновь оказаться на пороге своего занесённого снегом дома. К этому времени небо уже захлестнуло тьмой. Набитое тучами, оно не отражало ни одной тусклой звезды. Но это и не нужно было — искры в сотни раз ярче сияли в самой глубине души. Почти потухшие, горели из последних сил. Однако куда сильнее их оказалась слабость, всеобъемлющая и злая. Сергиевский ведь так истощён. От всего. Внезапно его окутало волнение. И тяжёлое, ледяное понимание того, что следующим пострадать может именно Фредди. Потому что он — неожиданно самый близкий сердцу человек для русского. И мог оказаться в фатальной опасности, если о нём узнают. Стало тошно. И очень беспокойно за него. Анатолий вязко сглотнул нервозность, сбросив с себя лишние вещи, и заступил внутрь дома. Щёки невзначай обогнуло прохладой неразогретой комнаты. Здесь во всю продолжалась уличная ночь — лампы на потолке не горели, а торшеры пропали где-то в углах. В воздухе висела почти одинокая тишина. Её прерывал только шепчущий шум телевизора, экран которого медленно мерцал. Искусственные лучи как раз попадали на равнодушно-серый диван. Тот впервые за долгое время оказался вдруг разложен и застелен в нечто, заменявшее кровать. У изножья слабо виднелись рассыпанные по полу чемоданы, казалось, едва не перевёрнутые вверх дном. И это было единственным указателем на чужое присутствие. Русский с морозом у сердца поймал себя на мысли, что сразу и не заметил бы, если бы Трампер прямо сейчас оказался убит. Особенно в этом стойком беззвучии. Руки затрясло мелкой дрожью. Он готов был пережить любую смерть. Арбитра, может Молокова, даже свою собственную — чью угодно. Но только не Фреда. Его гибель стала самым нежеланным, паническим страхом. И его хотелось защитить. От всего грядущего. Хотелось видеть где-нибудь возле себя. Никогда не терять. Потому Анатолий осторожно позвал его: — Фредди? И вмиг зашелестели простыни на диване. Трампер неуверенно обернулся, перебирая пальцами воротник чересчур широкой для него футболки. Рассеянно кивнул, видимо, подсознательно чувствуя всё, что истончило русскому душу. — Не мог без тебя заснуть, — с беспокойством поделился он. — Как ты сейчас, после всего? — О чём ты? — Сергиевский в ответ мелко нахмурился, уже переступая половицы в направлении второго этажа. — Я опять звонил в офис, когда вернулся из отеля. Хотел узнать, где ты. А твой консильери мне обо всём рассказал. И это разом обесточило. Рассудок затопило горькой памятью о минувшем дне. О каждой секунде. О страхе, смятении и боли. — Всё ужасно, Фредди. Всё так ужасно, — ссыпалось с губ на удивление легко. В последние годы Сергиевский едва ли мог признаться в своей слабости даже самому себе. Отрицал проблемы, бессилия, провалины в силе духа — и перед зеркалом, и стоя напротив других. На самом деле, он никогда и никому не сказал бы, что измучен. Но сейчас почему-то смог. До печального быстро, качнув бренной головой. А затем, не оборачиваясь, заторопился подняться по лестнице на второй этаж. Просто чтобы стряхнуть там всё накопившееся вместе с одеждой. Оставить помятыми только плоть и душу. Сбросить иллюзорный груз с плеч. Обезволенное тело слабо ощущало холод — иней под рёбрами отвлекал от зяблости дома. Потому хватило всего лишь тонко связанной, простецкой кофты. Хотя её помощь как лотерея: или согреешься, или встретишь озноб. Когда Сергиевский вернулся в гостиную, лучше и легче не стало. Совсем. Теперь ему даже казалось, что все его беспокойства отчаянно выцарапаны прямо на нём. Остались прозрачными ссадинами на чуть бледных скулах, согнули в рубцы суставы. И явно очень заметно внешне. Потому что иначе было не объяснить тот цепко-отчаянный взгляд Трампера, что улёгся на плечи. От него хотелось отвлечься. — Будешь чай или ещё что-нибудь? — давимый напряжением, русский понятия не имел, о чём вообще стоит разговаривать. Фредди, подтянув колени к груди, внимательно оглядел его с головы до щиколоток. Потерев пальцами косточку подбородка, досадливо цокнул: — У тебя такой взгляд, будто ты сейчас застрелишься. И это было недалеко от правды. Но Анатолий только вздохнул в ответ. — Я просто устал, — просто измучен, разбит и раздавлен. Расколот на такие крохотные фрагменты, что заново уже вряд ли получится собрать. А Трампер, кажется, ни капли не верил его оправданиям. Всю истину, пустую и беспощадную, прекрасно видел и понимал. И, судя по бегающему взгляду, совершенно не собирался просто стоять в стороне. Вот только явно не решался подступиться сразу: терзал костяшки на пальцах, хрустел запястьями, взбивал простыни. И нечёткими глазами смотрел, смотрел, смотрел. Растерянно следил за тем, как Сергиевский царапал клыком губы и силился согреть себе молока перед сном. На спины обоих мёртвым весом давило молчание. В полной сумрака комнате было слышно и цокот часов, и шелест телевизора, и зажигалку, и суету газовой плиты. Всё. Кроме голосов. И Фредди этого не вытерпел. Поймав чужой мутный взор, осторожно кивнул на свободное место возле себя. Почти протянул руки в сторону русского, но быстро передумал. Тихо выдохнул: — Иди сюда. Под сердцем Анатолия с раскатистым грохотом что-то рухнуло — сомнения. И он решил шагнуть дальше. Решил пересилить удушливое чувство, пронзающее трахею. С неохотой принял, что полностью сам не справится. Всё-таки замедлил бег — от себя и того, что глодало изнутри. Но поддаваться эмоциям совсем не хотелось. Потому пришлось вылить тревогу в нечто будничное: он убрал с конфорки так и не согревшееся молоко, щёлкнул плитой, с щемящим горлом попробовал закурить. А затем посыпались осколки где-то под ключицами. Впились нещадно глубоко и гневно зарезали, оставив только пустоту. Тело разом продрогло. Сергиевский, несдержанно поджав губы, кротко разрушился в мягкость одеяла. Почти обжёгся об остывшую ткань. Хотел разве что, прикрыв глаза, дать себе отдохнуть ненадолго. Но трамперова ладонь с заботой коснулась его волос, успокаивая теплом. И касание пронзило сердце, как ударившая навылет пуля. С щемящей, мучительной мягкостью. Выламывая из-под рёбер каждое жалкое чувство, что едва получалось сдержать. Всё это накрыло с головой. До жжения в уголках глаз. Анатолий просто-напросто разбился. Теперь — до конца. У него словно лезвие встало возле горла. Подавленные эмоции вонзились в самые тонкие душевные раны. Тоска, негубимая, накатывала пронзительными волнами, возвращая и возвращая страхи последних дней. Сегодняшняя печаль вонзилась в артерии. Перед глазами — секунды, минуты и часы, что толкали обратно в пасть беспокойства. Русский невольно сжался, всего-навсего пытаясь совладать с забившейся в груди болью. Подтянул ближе прохладное одеяло, лишь бы не казаться внешне таким тщедушным. А Фредди терпеливо гладил его, как испуганного кота, ведя пальцами по мягким прядям. Просто был рядом. Как и в тот вечер. Совсем недавно всю ночь прорыдав у Анатолия на плече, теперь безмолвно согревал его в своих руках. И это терзало лишь больше. — Я правда так устал, — вырвалось у русского со скулением. Его становилось слишком мало, чтобы преодолеть скопившееся. Сил катастрофически перестало хватать на то, чтобы вынести упавший на плечи груз. Всё стало неподвластным, убивающе тяжёлым. Чувства наслаивались друг на друга, добавляя и добавляя сверх меры. До невыносимого. Сергиевский взволнованно взял Трампера за руку и мягко прижался к побитым костяшкам щекой. Уронил измотанную голову на чужие колени, прошептав: — Люди уходят и уходят из моей жизни. А я даже не знаю, останется ли со мной хоть кто-нибудь в конце концов. Фредди невесомо дотронулся пальцами до бесцветных скул, усмиряя. — Я останусь, помнишь? Я обещал тебе. Анатолий всеми осколками души хотел, чтобы это было правдой. Он побеждённо слушал смягчившийся голос, чувствуя, что всё же однажды просто не выдержит. И понемногу выплёскивал свои терзания через тепло ответных прикосновений. — Я с тобой, — бархатно-тихо заверил Трампер. В доказательство стиснул их пальцы крепче. — И всегда буду рядом. Просто будь сильным. Это было необходимо. Потому что порой, казалось, весь мир целиком ждал того горького момента, когда русский наконец оступится, наконец упадёт. А потом — ничего, пропасть, гибель. И он действительно больше не мог столь же стойко всё выносить. Он медленно, но верно ломался. Ещё, правда, слепо балансировал на тончайшей, лезвенной грани между последним шансом и настоящим концом. В то же время сущие сантиметры неустойчиво отделяли его от полёта в самую пропасть. Страшно. Болезненно. Один неверный шаг — и хребет вдребезги. Вот только теперь было кому поймать его за плечи, если вдруг оступится. И от этого понемногу становилось проще. Но отвлекаться всё ещё нельзя. Иначе загонят со всех сторон в угол, придавят и не выпустят. Затравят, как беспризорную дворнягу. Вдобавок, сперва могут ударить на поражение Фредди. И от этого куда тревожнее. Можно было в открытую наплевать на самого себя, сложив руки. Но только не на него. — Всё с каждой минутой так усложняется, — Сергиевский доверчиво потянулся к чужим ладоням, не зная, куда спрятаться. — Я никогда ещё не был настолько уязвимым. — И поэтому я до сих пор тут. — В этом и дело. Между ними больше нет лжи. Нет страха отвечать так, как есть, искренне. Слишком долго сердце беспрерывно разбивалось. Остервенело, сильно. До прогибавшихся в судороге костей. Анатолий медленно вытянулся на локтях и, поднявшись с места, хрустально уселся поближе. Взглянул в робко-хвойные глаза, чувствуя трепет в душе. — Я слабну, — отчаялся он. — Слабну, потому что ты рядом. Фредди даже не успел ответить. Буквально в следующий миг русский крепко обнял его за шею. Уткнулся в мраморную ключицу, лишь бы не встречаться взглядами. Пока от простого, но полного чувств контакта плавно залечивалась вся душевная утомлённость. Тяжко, по атомам. Но всё же проходила. А Трампер продолжал успокаивать. Безвозмездно. Тихо гладил по волосам, уронив подбородок на тёмную макушку. Он чутко был совсем рядом, не требуя ничего взамен. Кажется, знал или хотя бы догадывался, насколько Анатолию может быть тяжело в эту минуту, и потому не бросал. — Почему ты со мной? — почти с надеждой наконец спросил Сергиевский. Задал вопрос, к которому всё шло изначально. Чтобы раз и навсегда оставить в мыслях не уставшие догадки, а точную правду. И Фредди не мог промолчать. Не колеблясь, он ответил истиной: — Потому что ты мне важен, — так тихо, словно боялся спугнуть. — И я очень хочу дать тебе то, чего сам никогда не знал. Это словно удар кинжала по горлу. Что-то стеклянное вдруг остро прорезало радужку. Прозрачная влага скопилась в уголках глаз. Едва отдалившись, Анатолий несмело коснулся чужой тёплой щеки. И, не говоря вслух ни слова, про себя поклялся в ответ беречь Фредди от всех и всего. Защищать, наверное, ценой собственной жизни. Потому что он этого просто заслуживал. И даже если бы против него ополчился весь мир, русский без промедлений бы взял его за руку и ни за что бы не отпустил. Хотя бы из благодарности. Несмотря на то, что дело не только в ней. Особенно теперь, когда между ними вновь битые сантиметры. И новая ниточка их доверия плотно облачилась в непроломный металл — её больше не порвать. А обманчиво-хрупкую, морганитовую цепочку между двумя душами можно было почти поймать под пальцами. Или же это был всего-навсего тремор в понежневших ладонях. Трампер плавно вынырнул прочь из чужих объятий, едва ли давая обнять себя вновь. С шумом упал щекой на прохладную подушку, чуть не распоров рёбрами простыни. И тотчас перевернулся на спину, распушившись. — Но, всё-таки, ты куда сильнее меня, — протянул он, захлебнувшись окружившей мягкостью. — Во всех смыслах. Я никогда бы не выдержал столько, сколько смог ты. — Не говори так, — русский нахмурился, склонив голову. — Всё в корне наоборот. Я же буквально разламываюсь у тебя на глазах, а ты держишься, несмотря на то, что было. Хотя другой бы давно полез в петлю. Фредди фыркнул без злобы. Полупризнательно спрятал свой взор на миг. Раскидал руки по простыням, вытянув одну вдоль подушки, а вторую уронив на сердце. — Вот в этом мы и похожи. Из всех людей, что я знаю, ты — единственный, кто продолжает бороться даже когда всё плохо. Даже сейчас. У Анатолия тонны переживаний. Они для него — жуткие приступы астмы, давящие из самых глубин души. Он давно запутался. Потерялся в себе. Поймал на запястья острые кандалы в кипящем ритме жизни. Для него погасли звёзды на небе. Для него не светилось счастье. Он стал пуст. Он на исходе. Истончился, истратился изнутри и растерял все силы, что когда-то были. Разбился как хрусталь. Вдребезги. И сейчас Сергиевский больше всего на свете хотел сказать Фредди: «спасибо, что ты есть». Но его не хватало на это. Слишком много тревог скопилось под сердцем. Потому он только снова лёг рядом, устроившись у скульптурных рёбер, и сложил голову на заточенное плечо. Накрыл Трампера своей рукой, прижимаясь к нему. Тепло объятий робко исцеляло все пронзившие душу раны. Теперь, пожертвовав одним близким, русский не собирался совершать ещё одну ошибку. Не хотел снова рисковать необходимым, падать дальше в отчаяние. И он решительно не позволит отнять у себя Фредди. Никому не даст ему навредить. Ни за что в их жестоком мире. Даже если для этого придётся уничтожить целые континенты. — То, что случилось сегодня… Ты же не оставишь это просто так? — внимательно блеснул взглядом Трампер. Дотянувшись до чужих черт, обвёл пальцем напряжённые скулы. — Разумеется, нет, — Анатолий невольно прикрыл глаза от касания. Наконец он знал, что просто не простит себе бездействие. — Пока ты и я не будем в безопасности, по заслугам получит каждый, кто осмелится достать оружие. Потому что у всего есть предел. И русский прямо сейчас стоял на рубеже своего. В горле искрилась решимость. — Но мне нужна будет твоя помощь, Фредди.