Hounds and Bullets

Восстановление было долгим. Мучительно-протяжным, ложно-бесконечным и просто невыносимым. Каждый день протекал под холодным покровом бесчувствия — непроходящая агония истощала до дна. Малейшие движения поначалу и вовсе отзывались высоковольтной дрожью, лишь спустя недели став понемногу сходить на нет. Ни терпение с силой воли, ни таблетки не помогали. Марлевые повязки мешались, душили, царапали рёбра и промёрзлую кожу. А руки по-прежнему бил озноб. Боль терзала, сковывая каждую мышцу и набивая жилы свинцом. Так, что хотелось кричать, разрывать воплем горло до потери голоса, а порой — вовсе разрыдаться. Острый спазм едва позволял двигаться, и потому даже жалобно закутаться в одеяло получалось с трудом. Тело просто-напросто раскалывалось, словно тонкий треснувший лёд. И не было пожара страшнее, чем тот, что разрастался на месте свежей раны, оставляя чудовищно горящие ожоги. Сергиевский прекрасно помнил — он не впервые это испытывал. Но мучения, причинённые жгучей пулей, каждый раз губили его с новой силой. Казалось, обременённое раной сердце вот-вот лопнет. Порвётся на лоскуты и никогда не залечится. Но рядом всегда был Трампер. И только из-за него в душе чудом ещё возгорались силы продолжать держаться. Только он не давал угаснуть. Каждую бессонную, тревожную ночь Анатолий проводил заботливых объятиях Фредди. Прижимался к сокровенным рукам, уткнувшись в сколы ключиц, когда был слишком слаб. Бессловно дрожал под теплом касаний и лишь так понемногу утихал, если рану пронзало жутким спазмом. Что бы ни происходило, какие бы чувства их ни терзали, они были вдвоём. Вместе переживали всю свою боль. Иначе тотчас разбились бы. Оба. А русский и вовсе не знал, что делал бы, если бы остался один. Даже найдя для себя хоть какое-то верное утешение, он всё равно непрерывно чувствовал себя так, словно через миг разобьётся вдребезги. Агония напрочь отбирала его силы. Острый, мучительный жар вокруг раны, глубоко в плоти, пробуждал желание биться головой о ближайшую стену. Расколоть череп на две половины, лишь бы больше ничего не ощущать. Бессилие рушило каждый измученный вдох. Сергиевский неизбежно сгорал дотла. И тусклой душой, и измученным телом. И вновь ему хотелось до воспалённого горла горестно выть в ярком приступе боли. — Тебе снова холодно? — чутко забеспокоился Фредди, как только русский утопил себя в мягкости одеяла. А огнестрельные пожарища травмы рвали все нервы в клочья, почти обездвиживая. Говорить вдруг стало чересчур тяжело. Замученная слабость настолько заполнила вены, что получилось лишь безнадёжно кивнуть в ответ. Истощённо укутавшись в покрывало по самую шею, Анатолий выпустил наружу одну руку и робко коснулся родного, бледного запястья. — Побудь со мной немного, — гибло попросил он. И в трамперовом сердце, кажется, тут же разбился какой-то фрагмент. Фредди с выдохом уронил голову вниз, к плечам. Промолчав, смял прикусом нижнюю губу. Ладонь его инстинктивно сжалась в ответ на касание — точно так же несмело, но очень крепко, — и вмиг ослабла. Сергиевский плавно сдвинулся в сторону, оставляя свободный край, чтобы американец немедля опустился на простыни, ложась рядом с ним. — Скажи, если станет хуже, — попросил Трампер, кажется, готовый в любую секунду кинуться куда угодно, желая помочь. Прямо сейчас он наверняка согласился бы даже на самосожжение, лишь бы подарить тепло. Едва не задохнувшись вспышкой нового спазма, Анатолий повалил голову на шёлковое плечо. Хотелось провалиться в топлёный, беззаботный сон, выпить горячего молока и вот уже в который раз расплакаться. Боль уничтожала русского убийственной процессией. Проникала в суставы, сгибая каждый. Кромсала изнутри. Лишала и сил, и слов, оставляя лишь лёд бездыханности. И этому не было предела. — Честно говоря, теперь я с каждым днём всё больше и больше чувствую себя виноватым, — огорчился Фредди, роняя ладонь в мягкость прядей на тёмной макушке. — Не будь я идиотом, ты остался бы цел. — Перестань. Не говори такого, — нахмурился Сергиевский. — Ты — моё спасение. Я не смог бы без тебя. И, пока Трампер терзался состраданием к рассёкшей родное тело ране, русский обжигался об его заботу и собственные чувства. Анатолий оказался настолько привязан к Фредди, что порой хотел было даже прогнать его, опасаясь за ослабшее сердце. Но никогда бы себе не позволил. Не мог ни забыть, ни утратить. Потому что никогда и ни с кем, наверное, ещё не был так счастлив и трепетен. И всё это время словно стоял на контурном пограничье между тем, чтобы окончательно сдаться, и желанием навеки застыть в кольце родных рук. Хотелось и угаснуть, и продолжать гореть. А сердце билось лишь чаще, лишь неспокойнее. Всё же найдя в себе оскольчатые частички сил, Сергиевский с теплотой коснулся точёных ключиц, прижимаясь ближе. — Если бы ты не был рядом, — он медленно поднял голову, чтобы посмотреть в глаза. — Я бы точно погиб. Трампер мелко поджал губы. С непритворным волнением перенёс ладонь на бледную, холодную щёку русского. А тот, несчастный, изнемождённый, легко сплёл свои пальцы с его. Выдохнул: — Поэтому не угнетай себя. Фредди даже не кивнул. Только, тая от безжизненности его лица, огладил побелевшие скулы. — Тебе стоит поспать. — Всё в порядке, — отрицающе нахмурился Анатолий. — Ничего страшного. Выпью таблетку — и станет легче. Он хотел быть недосягаемым для своей боли. Хотел избавиться от неё, выбросить, забыть. Как угодно перестать осязать её. Просто из-за того, что видел, какие терзания его ранение причиняло сильной, но до сих пор уязвимой душе Трампера. И больше не мог выносить того, как звонко бился фарфор печали в его чистых глазах. Следовало наконец бросить вызов своему отчаянию-бессмыслице. Нужно было наконец стать сильнее собственных мук. Пробить кулаками, процарапать сквозь них новый путь в счастливую жизнь. Вырваться, словно из-подо льдов. Анатолий медленно поднялся с простыней, утратив так полюбившееся, необходимое чувство тепла. Ослабевшее, изнемождённое тело его вмиг проняло колким ознобом. С непривычки он словно окунулся, утопнув, в воды северных океанов. Больные, вялые плечи почти задребезжали. Холод сковал почти до полудрожи. Однако русский всё же разыскал в себе импульс, чтобы двинуться вперёд на неустойчивых коленях. И неловкими, забытыми шагами добрался до пачки таблеток на обеденном столе. Разом, давясь сухим горлом, выпил сразу несколько штук. А после, не удержавшись, едва не рухнул вниз. В висках раздавался отчётливый, ничем не глушимый звон. Глаза видели всё сквозь туманности радужек, сквозь тяжесть бренных век. Рана всё ещё удерживала его на цепи, вдали от обычной жизни. Мешала, отравляла, паразитировала. И оттого вселенских молебен стоило уже даже то, что Анатолий хотя бы смог теперь заново держаться на ногах. Он мучался, но терпеливо кусал щёки изнутри и знал — переживёт. Рядом с Фредди вынесет на своих плечах что угодно, разобьёт челюсти смерти и выпрямится под тревожным свинцом. Потому что сам себе так повелевал. Потому что это — единственный его выбор. Трампер вдруг оказался в который раз рядом, неся в руках найденный лёгкий плед. И, подступив к русскому, чутко укутал его дрожащую в напряжении фигуру. Мягко провёл ладонью вдоль натянувшейся спины. Кажется, хотел прильнуть ближе, однако не стал. Только спросил: — Всё хорошо? — мерцая печалью в глазах. У Анатолия внутри надломилось нечто жалостное. В разы больнее того, как трескались кости. — Всё хорошо, — тихо повторил он, кивнув. И, сжав края покрывала, с заботой утянул в своё тепло родные, сломавшиеся плечи. Холодными руками ненадолго прижался к американцу, разрешая тому упасть в свои объятия. И вновь они оказались необъяснимо, но трепетно друг к другу близки. И душами, и телами. Во взглядах — растопленный, растаявший лёд. Сердце смялось, запуталось, заколотилось сбивчиво, стуча в стенки позвоночника. Между ними разгорелась и мягкость, и тотальное изнеможение. Фредди с ласковой грустью уронил взгляд в пол. Только молча прикусил губу, видимо, давя в себе бурное, ноющее чувство прежней тоски. Резко из отвлёк друг от друга глубокий, двойной стук — негласное предупреждение. А следом защёлкали замки. И они оба прекрасно знали, даже выучили, чей визит сопровождался таким. Это всего лишь их консильери. Анатолий с досадой вздохнул и как можно скорее отстранился. Замотался поглубже в плед и, одарив Трампера виноватым взглядом, направился к двери. Ручка незамедлительно дёрнулась. В проходе разрослась брешь. — Гуманитарная помощь прибыла, — выронил Арбитр, едва просунувшись внутрь дома. Протолкнув вперёд себя заросли покупок, вдруг просиял: — Толя! Наконец-то! Подоспевший откуда-то позади Фредди вмиг перехватил из рук консильери сумки-сетки. Тактично исчез на кухню, намереваясь справиться с ношей. А Сергиевский просто стал чуть счастливее. Прямо сейчас он не мог подобрать ни слова, чтобы выразить затеплившуюся в груди абсолютную, почти весеннюю лёгкость. Но избавляться от этого чувства ни в коем случае не хотел. — Давно не виделись, — мягко сощурился он. Мгновение — и ладони сжались в дружеском рукопожатии. Мгновение — и Анатолий молча позволил Арбитру приобнять себя за плечи. Ведь он столько времени был слишком слаб даже для разговоров. Так издевательски-долго не контактировал с тем, с кем провёл всю свою жизнь, весь свой путь. С консильери. С товарищем. С частью семьи. И всё это мимолётно — обменяться взглядами, усмехнуться друг другу как раньше, проследовать вместе вглубь дома. — Ну, как вы здесь? — вновь подал голос Арбитр, пройдя к столу и ловко подхватывая оставшиеся продукты из сумок. — Во всяком случае, живы, — быстро отмахнулся Сергиевский. Тотчас уцепился за край столешницы, ища опору. — Ты был у Молокова? Вот таким Анатолий был всегда, тайно и в глубине души: совершенно отбрасывал прочь самого себя и украдкой беспокоился за близких. Все годы своей жизни он по привычке недоверчиво опасался каждого. Но если кто-то всё же смел занять его дремучее сердце, он тотчас готов был на что угодно ради них. Забывал о целом мире, лишь бы подумать о тех немногих, что стали нужными. И прямо сейчас его совершенно не волновало, что тело его пополнилось ещё одним неисправимым шрамом. Русский только боялся потерять часть своей семьи. А консильери молчал. Хмуро постучал пальцами по бутылке молока в руках. Освободив ладони, медленно сцепил их у себя за спиной — так, как делал всегда. Постучал каблуком по полу, выпрямившись. Признался: — Был, — не глядя в глаза. — Был и, по-честному, не могу тебя порадовать. Операция тогда прошла хорошо, но… возможно, он не сможет больше двигать рукой. А сейчас он точно так же, как и ты, на восстановлении. Это всё. Уронив голову, Сергиевский раздосадованно цокнул. Не этого он ждал. Не в это верил. Однако жизнь никогда не была справедливой. Сердце вздрогнуло. И так же скоротечно померкло, затихнув. Фредди, подступившись, сочувствующе приобнял Анатолия за плечи. Не позволяя себе лишнего, но оказываясь рядом. И вмиг получая ответное касание к кисти. Арбитр заметно увял. Осанка его ослабла. — Молоков справится, — кивнул он, и отмахнувшись, и попробовав успокоить. — Такие как он — стойкие люди. — Но не я, — выдавил Сергиевский, не поднимая глаз. Трампер с консильери незаметно переглянулись. Оба, кажется, невероятно запутались. — Мы это переживём, — американец едва сжал объятия крепче, чтобы вскоре отпустить. Безусловно, новость испортила разом всё. Тем не менее, нельзя было позволять сбить себя с ног. Только не сейчас. Не тогда, когда собственная смерть цепляла за лопатки и скрежетала когтями по коже. Иначе — поражение. Последнее в жизни. А повисшая тишина только подтверждала неизбежную безвыходность ситуации. — Я… Мне нужно кое-кому позвонить, — с неловкостью объявил Фредди. — Можно? Анатолий шатко очнулся, мысленно выбираясь из вороха накативших чувств. Медля, на минуту поймал его пальцы в свои и туманно кивнул. — Конечно. Тогда мы не будем тебе мешать, — робко отступая. — Арбитр? Идём. Консильери, что отвлёкся поставить чайник, бодро обернулся. Послушно стал почти тенью, направившись прочь из комнаты. — Если я понадоблюсь тебе, мы на веранде, — напоследок предупредил Сергиевский. — Я приду. Их с Трампером взгляды мягко столкнулись — с трепетом, с беспокойством, с каждой невысказанной эмоцией. А затем русский тяжело отвернулся, поспешив наконец нагнать консильери.

***

На веранде оказалось прохладно. Едва зайдя внутрь, Анатолий озябше утонул в теплоте пледа. Поморщился, почти впервые ощущая холод особенно остро. Рухнул в ближайшее кресло — он всё ещё был непостижимо слаб. Арбитр же, прячась в рукава свитера, мерно прошёлся вдоль узкого помещения. Затем усмирённо опустился на диван напротив, прикрывая глаза — устал, видимо. — Знаешь, — неторопливо произнёс он. — Я рад за тебя. Сергиевский нахмурился, скрывшись глубже под плед. — О чём ты? — О Фредди, — консильери невозмутимо развёл руками. — Только слепой не заметит, как изменились ваши с ним отношения. Настороженность подступила к горлу. Свернулась крепким удушьем в гортани. — Я просто привык к нему. — А я с самого начала знал, что вы поладите. — Иначе нельзя, — повёл плечами Анатолий, пытаясь утаить правду. — Я изначально ждал выгоды от этого союза. А теперь посмотри, в конце концов, сколько пользы мы получили. Он надеялся сказать всё, что угодно, лишь бы представить другу иную действительность. Запутать, пустить приторно-лживую пыль в глаза. Лишь бы не признаваться кому-то другому в том, чего сам не до конца хотел принимать. Однако Арбитр резво хмыкнул, дёрнув губами в усмешке. Возникший у его глаз прищур не сулил ничего хорошего. — Толь, — накреняясь вперёд. — Да? — Не пытайся меня надурить. Кислорода резко перестало хватать. В рёбрах запульсировало что-то паническое и живое, полное желания сбежать, спастись. Каждая мышца словно спуталась узлами от задавившего вмиг напряжения. Кадык нырнул вниз. Хотелось спросить только: «как давно и как много ты знаешь?» Но язык не двигался. Сергиевский в ступоре молчал. Затем, беззвучно выдохнув, неловко потёр шею, чувствуя, как всё воспламенилось внутри. — Хорошо. Ты прав, — он медленно качнул головой. — Фредди стал важен мне. В ответ — громкий, лестный щелчок пальцами. Абритр победно откинулся назад, падая в мягкость диванной спинки. Почти возликовал: — Именно, — в глазах замелькал прометеевский огонь. — Потому что ваши отношения даже нельзя назвать дружбой. Вы, чёрт возьми, — гораздо большее, чем это. Сердце в груди побеждённо рухнуло, и Анатолий невольно уставился в пол. В мыслях кусалось непонимание, сколько же всего известно другу. И слепая надежда на то, что, возможно, они говорят не об одном и том же, разное имеют ввиду. — Вы двое безумно доверчивы друг к другу, — вновь ударил правдой консильери. — Но ведь я доверяю и тебе тоже, — попытался спастись Сергиевский. — Мы с тобой многое вместе пережили. В эту секунду он отчётливо вспомнил о пролитых в плечо Арбитра слезах. Ещё немыслимо давно, когда они вывели друг друга в объятия самого злополучного дня. В пасть мгновения, когда вокруг чернела толпа, солнце звенело от яркости, а под ногами пылилась кладбищенская земля. Когда не стало их бывшего главы, а на плечи Анатолия легло бремя скорби и ответственности, именно консильери был рядом. Только он один. И больше никто. И оба с сильнейшим трепетом держали это в сердцах до сих пор. Пронесли память сквозь года. — Верно. Но дело в другом, — Арбитр поднялся с места, глядя теперь разительно свысока. — Ты, кажется, сильно привязался к Фредди. Не думаешь? Рёбра раскалились, словно сталь. Нещадно обожгли изнутри. Насмешка в чужих глазах только выплеснула в пламя керосин вместо холодной воды. Анатолий шикнул и тотчас взвился на ноги. Почти роняя с плеч покрывало, вдруг оказался лоб в лоб с консильери. Уколол разгневанным взглядом. — На что ты намекаешь? — голосом-грохотом, знакомо заледеневшим. — Это просто оскорбительно. Арбитр скупо повёл бровью. — Просто предполагаю. — Много на себя берёшь, — с абсолютной серьёзностью. — Не забывай, кто из нас кто. Спорить с истиной было бесполезно. Однако, тем не менее, вполне простительно. И очень легко. — Возможно. Но подумай обо всём сам. Хотя бы вспомни, как ты относился к Фредди в самом начале, и сопоставь это с тем, что происходит сейчас. Удивишься контрасту. Шаг назад. — Тогда мы оба подозревали его в покушении, и я ждал от него опасности, — медленно утих Сергиевский, падая в свои мысли. — Я не знал, что всё обернётся вот так. Консильери демонстративно сунул руки в карманы брюк. — Видишь, — надавил он согласием. — Это и правильно, но и, в то же время, твоя ошибка. Вспомни наш первый разговор, вспомни, как вскипал от его имени. И что же теперь? Анатолий молчал. Даже вспылив, сейчас он вновь погряз в толще своих непроглядных, туманных раздумий. Искал в голове маяк единственного ответа на всё. Но так и не нашёл — океан переживаний был непроглядно чёрным. — Никогда не знаешь, кем и чем человек для тебя обернётся, — подчеркнул голосом Арбитр, вместе с тем подводя разговор к концу. Стало паршиво. Сразу от всего: от каждого закоулка планеты, дуновения ветра и занывшей под рёбрами боли. Тема, что они затронули, оказалась полузажившим рубцом, вновь попавшим под лезвие ножа. Сергиевский запутался. Невероятно заплутал в глубинах собственной, разрозненной души. И хотел теперь только наедине подавиться каждой навязчивой мыслью. Просто, чтобы понять самого себя. И он бы попытался хоть прямо сейчас, невзирая на присутствие лучшего друга. Вот только ручка двери сиюминутно скрипнула. Зайдя, Фредди обеспокоенно остановился совсем рядом. Отлично пряча непонимание за слоем любопытства, оглядел обоих по очереди. Осторожно нахмурился: — У вас всё в порядке? — В полном, — немедля соврал Анатолий, не беспокоясь о шаблонной поддельности своих слов. Арбитр, как по инерции, молча кивнул следом. Вмиг сменил тему: — Что ж, теперь, когда все свободны… вы должны кое-что услышать. Это важно.

***

Трескучий холод не позволил надолго остаться на веранде, и оттого пришлось вскоре уйти. Ради одного разговора все трое вернулись на кухню. — Так… Что ты хотел сказать? — Сергиевский утомлённо обхватил ладонями горячую кружку кофе. Фредди молча опустился на стул по соседству и, готовый слушать, только чиркнул огоньком зажигалки по пряной сигаре. Закурил. — Это касается последних событий, — мрачно подал голос консильери, так и застыв у плиты, скрепляя руки на груди. — После всего, что случилось, наши парни отправились тот дом, откуда достали тогда Виганда. Не хотелось возрождать эту тему. В особенности теперь, когда всё зажило и перестало кровоточить спустя долгие дни страданий. Анатолий поднял исподлобья безразличный взгляд: — И что там? — Почти ничего примечательного, но… — пауза едва не сравнялась по длине с вечностью. Арбитр взволнованно перевёл дыхание. — Подвал, обнаруженный под домом… он абсолютно пустой. Только лампа под потолком, ящик с инструментами и холодный бетон. Звучало подозрительно. Однако сопоставимо с реалиями их мира — концентрата из зла и беззакония. — Значит, там кого-то держали. Или пытали, — раньше всех высказал очевидное Трампер. Почти беззаботно подтянул колени к груди, калачиком устроившись на стуле. — Именно. И, вдобавок, — консильери заметно нервничал. — Толь, ты помнишь, как именно убили твоего отца? Ни одна беззвёздная ночь не сравнилась бы с тем, как глубоко помрачнел Сергиевский. Вмиг. Лицо его потускнело, очертания губ болезненно сжались, взгляд в испуге остервенел. Головокружение ударило в затылок. Он затерянно поморщился, сминая пальцами переносицу. Попытался уместить все знания в одно осмысленное целое. Но выронил где-то недавно все подходящие слова и теперь не мог ответить совсем ничего. — Горло, — выдавил Арбитр сам. — Ему перерезали горло. Диском от циркулярной пилы, по словам патологоанатома. А теперь угадай, что нашли в подвале наши ребята. Анатолий только мазнул по силуэту друга полным горечи взглядом и, вздохнув, отпил горячий кофе из кружки. Ему не требовалось озвучивать идеи — всё и так было на поверхности для каждого из них троих. — Как раз эти самые диски были в числе прочих инструментов. Со следами то ли крови, то ли ржавчины — тут уже чёрт знает, чего именно, — с досадой взмахнул руками консильери. — Но факт есть факт. Это тупик. Это конечная остановка, тотальное беспутье. Пустая стена за которой не стоит, очевидно, абсолютно ничего. Финальная точка, отчётливая, броская, режущая глаз одной своей сутью. Сергиевский сухо прокашлялся, машинально касаясь пальцами заиндевелого горла. — Получается… это всё? — удивительно боязно, тихо спросил он. — Всё, — подтвердил Арбитр. И воцарилась тишь. Неуверенная, хлипкая, едва стоящая — как только-только рождённый ягнёнок. Было даже страшно. Казалось, никто из них до конца не мог согласиться с правдой у себя в голове, тогда как она стояла прямо напротив. Это на самом деле итог. Страх и вправду закончился. Всё плохое действительно позади. И никакой опасности больше. Разумеется, сейчас отзвучали только догадки. Но каждая буква упрямо походила на истину. Тот, чьи люди когда-то убили отца, пожелал избавиться следом от сына — и именно от его рук неизбежно погиб. А теперь никакой больше угрозы. А теперь всё будет хорошо. — Не верю, — вдруг жёстко отрезал Фредди, пристукнув ладонью по столу, смахивая пепел. — Я ни слову не верю. Это нонсенс. Внезапная холодность заострила его черты. Он резко, но глубоко затянулся, впитывая вновь промёрзшее молчание. Бесстрастно, не пропуская эмоции, откинулся затылком на спинку стула. Молча выпустил с губ пряный сигаретный дым в потолок. На радужке глаз блеснула сталь его извечного, непроломного упрямства. — Это же просто-напросто глупо, — продолжил он и вальяжно распрямился, складывая руки на согнутые колени. — Решить две проблемы одним выстрелом невозможно. Вам не кажется, что всё это как-то… подозрительно? Не бывает таких случайностей. Дрожь напряжения ужалила вдоль позвоночника. Сергиевский, не говоря ни слова, натянул плед повыше на плечи. — Все факты говорят об обратном, — ровным тоном возразил Арбитр. — Наша догадка вполне имеет право на реальность: группировка Виганда действительно вела охоту на нас, при обоих наших лидерах. Они были нам угрозой ещё до того, как Анатолий стал главой. — Лакомый кусочек хотят все и всегда. А Виганд — один из сотен, разве нет? — смело заявил Трампер, понимая неоспоримость своих слов. — Так каков же тогда шанс, что именно он ответственен за смерть первого лидера? — Здесь Фредди прав, — невозмутимо задумался Сергиевский, наконец обретя голос. Задел пальцами грубую обивку бинтов, приобнимая самого себя. — Даже если всё сходится — еще не факт, что это части одного паззла. Американец едва не кивнул ему второпях. И только с ликующей благодарностью повернулся на русского, сразу ловя ответный взгляд. Продолжил: — То, что происходит, может быть просто совпадением. В конце концов, инструменты не бесконечны, люди и способы их убить — тоже, а в чужих подвалах гибнут тысячи ежедневно. — Но мы не можем игнорировать обстоятельства только потому, что они «странные», — консильери упёрся ладонями в столешницу, нависнув. — Послушайте, ведь точно так же работает полиция: складывает слагаемые, пока не получится ответ. У нас есть всё, чтобы возложить вину именно на Виганда. — И, тем не менее, никаких доказательств, — мотнул головой Фредерик, катая сигару в пальцах. — И никаких опровержений, — чёрство настоял Арбитр. Поднявшееся в душе беспокойство забилось на кончиках пальцев. Нервный клокот где-то под сердцем заставил зажмуриться в попытках утихнуть. Сергиевский рыкнул и резко поднялся на ноги. Не почувствовал своей раны, не почувствовал спокойствия. Смахнул ладонью тёмные пряди со своего лба. — Достаточно, — голосом, рассыпающим крошку из айсбергов. — Замолчите оба. И тишина послушно расступилась перед ним. Трампер даже отдёрнул сигару от губ, забыв совершить очередную затяжку. — А теперь я скажу своё: сейчас мы не можем решать однозначно, поэтому нельзя настаивать на чём-то, — остывая, продолжил Анатолий. Вцепился в спинку стула, чувствуя, что ослабел. — Если мы и можем хоть что-нибудь сделать, то только ждать. — Твоей смерти что ли? — некстати вскинулся Арбитр. Совершил этим непоправимую ошибку. Он вмиг отпрянул от стола в сторону друга. И уже через секунду оказался смерен непосильно-тяжёлым взглядом. Хмурая, полузлобная суровость, казалось, ударила бы его прямо в хребет, будь она осязаема. Сергиевский заметно сжал челюсти, расправляясь, возрождая свой стан под лавиной из покрывала. Свёл брови. Почти вскипел, но весь его гнев, как и вечно, наполовину под костями — скрыт надёжно. — Я всю свою жизнь напуган до злобы, — монотонно высек он. — Однако я не даю себе права надеяться на лучшее только потому, что хочу. Смотрю на вещи трезво. И вижу реальность такой, какая она есть. Сейчас Анатолий вновь был непоколебим. Не щадил и не прощал. Походил на затаившего ярость тигра из клетки и словно вот-вот мог схватить за глотку. Но только с превосходной угрозой резал взором, как острой сталью. Хотя на деле он всего лишь боролся с усталостью. Позабыл терпеть шум, боль, и собственное бессилие. Досыта наглотался безоружности — а импульс требовал выплеска. Арбитр молча обрушил взгляд в пол. Повиновенно свёл руки у себя за спиной, вживаясь обратно в роль обычного подчинённого. Попытался высыпать: — Толь, я… — Есть проблемы? — перебивая. — Никак нет. Вместо ответа — утвердительный кивок. Трампер, не решаясь вмешиваться, напряжённо раздавил сигару в пепельнице. Атмосфера вокруг пропиталась бойким электрическим током, и любая искра могла тут же создать пожар. Сергиевский медленно выдохнул, собирая былое умиротворение по частям. Щёлкнул костяшками пальцев. Несгибаемым, но смягчившимся тоном всё-таки объявил: — Учитывая все исходы, предлагаю на время залечь на дно. Это будет лучшим решением для всех из нас.

***

С онемевшим сердцем Анатолий всё никак не отпускал себя от мыслей. Неделя успела пройти с тех пор, как Арбитр приезжал. Уже целые семь день успели минуть и раствориться на периферии. А терпкий осадок, оставшийся после их разговоров, всё ещё не давал покоя. Растекался по сознанию жгучей лавой и злым мышьяком, мучая, не давая расслабиться. Но это было половиной проблемы. Потому как, на самом деле, выбросить из головы не получалось только одного человека. Самообман же больше не срабатывал. В последнее время Сергиевский думал действительно много. О собственных чувствах, о Трампере, даже о том, кто они наконец друг другу. Он почти тускнел с каждым днём. Глубже и глубже погружался в себя, пытаясь во всём разобраться. Но до сих пор едва ли мог найти объяснение, как и почему их отношения столь изменились. И прямо сейчас, раскинувшись поперёк постели в своей спальне, вновь упал в раздумья. Анатолий наконец тихо признал — Фредди был нужен ему. Сильнее всего мира. Сильнее жизни. Постепенно он начинал понимать, что Трампер, неповторимо драгоценный, стал совершенно необходимым. Именно Фредерик отчего-то дарил русскому самые яркие, самые новые на свете эмоции. Будил в полосках рёбер нечто бережное, пропитанное нежностью и абсолютным доверием. Сергиевский чувствовал рядом с Фредди то, чего никогда не испытывал с другими. Ни с кем иным не стремился говорить ночи напролёт. Ни в чьих других глазах не хотел так отчаянно разжечь созвездия счастья. И никогда ещё не был настолько тактилен. Осознание настигло, стоило только поморщиться от прохлады: а ведь по-настоящему его согревали теперь разве что трамперовы объятия. Анатолий ни к кому больше так не тянулся, как к Фредди. А сердце вспоминало его руки с такой исключительной теплотой, словно на теле давно цвели отпечатки каждого прикосновения, когда-то полученного. Только с Трампером не удавалось быть порознь — не хотелось. Наоборот, лишь бы рядом, лишь бы чувствовать. Это стало уже почти целью — держаться вместе при любой возможности. Они уже столько много успели друг другу сказать, но почему-то даже так казалось, будто самое главное до сих пор надёжно томилось в душе. А слов до тревожности не хватало. И ни с кем больше не пробуждалось столь же стойкое чувство безопасности. Ни с кем не было равнозначно спокойно. Это парализовало в глубине души. И вот теперь Сергиевский с трепетом понимал, что Трампер — ни в коем случае не привычка. Фредди — самый главный, самый необходимый человек в судьбе Анатолия. Его повод ждать завтрашнего дня, его покой в человеческом облике. Его опора. Драгоценность. Молчать об этом вдруг стало невыносимо. Русский напряжённо вздохнул под бременем своих тихих откровений. Уронил на лицо снова мёрзлые ладони, закрывая глаза. На секунду захотелось сбежать от самого себя прочь. Однако от мыслей внезапно отвлёк скрип открывшейся двери. — Не спишь? — аккуратно спросил Трампер, заступая в комнату, натягивая на ходу футболку. Сергиевский быстро поднялся, усевшись на самом краю постели. Помотал головой: — Нет, всё в порядке. Я как раз ждал тебя. — Соскучился? — с привычно лисьим, подловатым прищуром. Издеваясь, но даже по-доброму. Ответ «до безумия» так и остался озвученным лишь в голове. — Хотел попросить помощи с перевязкой, — невозмутимо отмахнулся Анатолий. Трампер, показалось, на миг и вовсе потемнел и заскучал, но только пожал плечами. По очереди поправил рукава, пару раз одёрнул тонкую белёсую ткань, приведя себя в порядок. И смело согласился: — Без меня ты не справишься, — хотя они оба знали, что больше это совсем не так. Не после стольких дней восстановления. Однако совсем скоро аптечка из прикроватной тумбы оказалась в руках. А Фредди — у Сергиевского под боком. Уже так знакомо, так привычно. Русский немного нервозно сминал в пальцах края своей собственной футболки, крепко придерживая, чтобы не мешать. Когда полузажившая рана обнажилась, стало холоднее. На чувствительной коже ощущения загорались ярче, принимались острее обычного. И каждое касание почти оставляло отметины. Казалось, вот-вот расцветут невидимые ожоги. Но Фредди в своих действиях был предельно осторожным — как и раньше, всё это время. Дотрагивался до тела русского с утешающей мягкостью, видимо, боясь нанести вред. И только потому его руки справлялись бережно и в то же время уверенно, выполняя всё так, как требовалось. — Ты был прав, внизу стало слишком холодно, — между делом заметил американец, надёжно укутывая фигуру напротив в бинт. — Можно мне переночевать здесь? — Разумеется. Анатолий не отказал бы в любом случае. А Трампер сосредоточенно завершил перевязку, погремев ножницами, и ловко запрятал аптечку куда-то под кровать. Поздновато, но всё же на всякий случай уточнил: — Нигде не давит? Не больно? — Не больнее, чем когда я получил эту рану. Этот совместный вечер на фоне прошлых казался совсем разомлевшим. Мягким, хотя и неожиданно морозным. С навязчиво колотящим в затылке бессилием. Хотелось и говорить, и молчать. И — до невыносимого — спать, и продолжать бодроствовать. И всего, и ничего. Сразу. Но многого всё равно не нужно было. Трампер, придвинувшись ближе, некрепко коснулся руки Сергиевского своей. Вдруг на мгновение замер, прикусив губу. Словно провалился в толщу момента, как в бездонное море. Русский растерянно нахмурился, но всё же отозвался ответным касанием. Забеспокоился: — Всё хорошо? — Более чем, — с полузаметной, задумчивой паузой. — Я могу спросить у тебя кое-что? Любопытство с непониманием зацарапали в гортани. Столь сильно, что пришлось с согласием кивнуть. — Твоя ладонь… — неуверенно произнёс Фредди. — Это ведь не единственный твой шрам? Анатолий коротко фыркнул. До нынешнего момента он никогда не показывался. Всегда открывался как мог минимально, пряча тело и мраморную кожу в отметинах. Потому всё, что могло быть хоть когда-то, хоть сколько-нибудь заметно — только редкие обрывки рубцов. Тогда как истина непреклонно покоилась под одеждой. — Правда хочешь знать? — Правда, — тихо ответил Трампер, не уводя преданных глаз. Сжимая чужую ладонь, он будто бессловно поклялся: «я приму тебя любым». И только одно его касание согрело сердце русского невероятным, хрупким доверием. Так, что стало не страшно отстраниться. Озябшие пальцы ловко поймали края чёрной ткани. Всего рывок — и футболка оказалась сброшена где-то поотдаль. Сергиевский, полуобнажённый, спокойно явил Фредди каждый свой шрам, каждую зажившую рану. Вместе с частичкой души открыл объятое увечьями тело. Теперь он казался почти скульптурным. С напряжённым, фарфоровым взглядом, в унисон общего молчания перебирал уголок одеяла. Украдкой глядел на американца, совершенно случайно свесив голову вниз. — Боже, ты… — Трампер, казалось, искренне позабыл все языки на свете. Разучился изъясняться, потерял когда-то известные ему слова. Его взгляд путался. Без страха, без осуждения или омерзения — только с тихим трепетом, отливая удивлённой искрой. Почти восхищённо. Анатолий неловко вздрогнул, когда Фредди бережно-слабо дотронулся до его плеча и хрупким жестом провёл пальцами по чудовищно острой полосе рубца. Той, что длилась будто бы гранью меж суставом и шеей. Ещё никому Сергиевский не показывал свои шрамы. Никогда. Только Фредерик видел его вот так. И видел насквозь его душу. Русский чувствовал мягкую дрожь касаний на всех своих ранах: на обожжённой ладони, на левом предплечье, на свежей ленте бинтов, незаметно — чуть ниже лопаток. Каждая травма, казалось, в любой момент закровоточит снова. Но пока они были лишь скоплением безжалостных бледных отметин. Портили статность сильного тела. А иссечённая ими кожа почти сгорала — от взгляда, от мутного чувства стыда из-под позвонков. Вот только у Трампера в глазах безустанно сверкали созвездия. И немой, совершенный восторг разгорался на его радужках. Ярко. Ласково. С небывалой на свете верностью. А затем его ладонь, гладя, опустилась теплом на щёку русского. — Ты такой красивый, — нежно прошептал Фредди. И сердце Анатолия разбилось. Словно ранилось выстрелом — не зашить. Кадык, упав вниз, распорол гортань. Мраморные ладони его вмиг зеркально накрыли скулы напротив. Пульс болезненно замер. Дыхание — тоже. Сергиевский влюблённо поцеловал Фредди. Вжался губами в его. Уронил руки вниз и порывисто обнял как можно крепче. И Трампер ответил. Бесстрашно потянулся ближе. Мягко зарылся пальцами в тёмные пряди, ведя ладонью по шёлковому затылку. От него искры рассыпались в ключицах. Казалось, до крови. Казалось, до боли. Как никогда до этого. Течение пульса по венам пропиталось чем-то вдохновенным и тёплым. Неожиданным счастьем. Душа, вздрагивая, выбивалась из-под рёбер. Они целовались. Целовались так, словно были теперь последней надеждой друг друга. Словно времени жить не осталось. Словно целый мир рушился — и они тоже. По губам и пальцам рассыпалась дрожь. Мягкая, но упрямая настолько, что могла сломать кости. В касаниях рассыпались, горя, самые искренние чувства. Непостижимые настолько, что щемило в груди. Трампер, не прерываясь, тянулся к державшим его рукам. Тайком ластился, согреваясь, вскоре поймав за истерзанные шрамами плечи. А Анатолий обнимал его пылко и ни за что не смел отпускать. Гладил по стройной спине и пунктиру позвонков. Хотел никогда не терять, хотел быть ближе. Он погибал. В момент, когда они расстались, побелевшее сердце пропустило удар. В груди залепетало топящее ощущение нежности. Взгляды столкнулись. Тотчас разгорелись звёздами. А руки, даже избавившись от объятий, всё равно сжимали друг друга. Сцепляя ладони, путая пальцы. Стало больно. Невыносимо больно и по-приятному горячо, словно в диафрагме засияло солнце. И вот тогда осознание озарило голову. Вот тогда правда прожгла кожу под ярёмной веной. Чувства нахлынули океаном. — Я люблю тебя, Фредди, — тихо раскаялся Сергиевский. Время остановилось. Трампер шевельнул губами, видимо, захотев что-то сказать, но скоропостижно обомлел. В глазах его вспыхнули цефеиды. Сотни галактик замерцали на радужке. С радостью. Подавшись вперёд, не думая ни секунды, Фредди поцеловал Анатолия вновь. С ответно-честным, безмолвным признанием на губах.