Признание

— Я не хочу носить эти дурацкие одежды! Я обещал Михаилу помочь с новым кораблём! — светловолосый парень стремительно бежал сквозь толпы людей по дальше от своего опекуна. Опрометчиво было считать, что он едва ли сможет скрыться из виду Петра. Рост его государя был столь внушительным, что юноша рядом с ним казался совсем ребёнком. — Стой, негодный мальчишка, я ведь всё равно тебя достану! Тебе немедленно надо встретить посла из Германии, — обернувшись на этот крик, чтобы сказать пару едких фраз, парень врезался спиной в кого-то. Кого-то очень странного, выглядящего так, будто он купец, который только прибыл в его город из другой страны. Иностранные люди всегда очень сильно выделялись среди жителей Петербурга, а этот даже выглядел чудно: наряд его пестрил красным цветом так, что трудно было понять, где заканчивается кафтан, и начинается камзол. Оба предмета одежды были щедро украшены, от чего наряд казался ещё более громоздким. — Прошу прощения, не хотел показаться вам грубым, — извинился русский обернувшись и тут же ощутил тяжёлую руку правителя на своём плече, — прекрасно… Парень скрестил руки на груди и начал ненавязчиво рассматривать гостя, замечая в нём больше черт, которые соответствовали не купцу, а кому-то, кто имел явно царскую кровь. Голубые глаза, ровные черты ещё молодого лица и светлые волосы, аккуратно убранные назад, да и вычурные одежды совершенно другой культуры. Казалось, этому незнакомцу они были весьма по душе и он не ощущал неудобства в таком количестве тканей на теле. — Прошу прощения, господин Байльшмидт, мне не хотелось, чтобы вы его встретили вот так, — уже в разы спокойнее и мягче проговорил царь. Петербург распахнул глаза и слегка попятился, но крепкая хватка Петра не дала ему сбежать. Эта фамилия означала лишь то, что это может быть только Германия или кто-то из его подчинённых. — Ерунда, ваше Величество, я могу его понять. Дружелюбная улыбка и лёгкий румянец вызвал у Алексея небольшое доверие к этому столь значимому незнакомцу. Казалось, в нём было что-то простое, даже родное. — Прошу прощения, господин… — замялся парень, обращаясь к немцу. — Нет нужды в извинениях. Ульрих Байльшмидт или Берлин, как вам будет удобнее. Я был в восхищении от рассказов господина Людвига, потому захотел посетить этот прекрасный город сам, — его голос звучал немного неуверенно, но это было совершенно не удивительно. Едва увидев этого парня, немец был заворожён его красотой. Даже если бы этот паренёк оказался обычным русским работягой, его чувства не изменились бы. Германия говорил о том, что его сердце растаяло после знакомства с Русью, настолько Иван был мил и добр с ним. Людвиг был буквально помешан, полностью влюблён, и очень сильно переживал, что если он так быстро предложит союз, это будет выглядеть подозрительно и опасно. К тому же, их правитель не посчитал это нужным. Ульрих поверил государю, но не мог и представить, что сам влюбится с первого взгляда, к тому же, в саму столицу. — Теперь, Алексей Петрович, ты направишься с господином Ульрихом во дворец, приведешь себя в подобающий вид и устроишь ему тёплый приём от имени своих владений, — строго сказал царь Пётр и отпустил парня, заставив того ощутить ещё более сильную вину. — Я с радостью принимаю ваше приглашение, — с энтузиазмом ответил немец и направился следом за новым знакомым в его царский дом. Они ощущали неловкость и не могли ни слова сказать друг другу, ведь они совсем и не знали, с чего начать общение, но Ульрих решил эту проблему довольно быстро, едва зашёл во дворец. — Ваш дом так уютен и красив, господин Петербург, я восхищён. Смею предположить по архитектуре Вашего прекрасного города, что государь очень любит изучать культуру и историю других стран. Юноша вскинул брови и мягко улыбнулся гостю. — Так и есть, царь Пётр очень уважает культуру и искусство, он образован и несёт в русский народ просвещение, — благоговейно проговорил Алексей и слегка покраснел. Немец же довольно улыбнулся, нагнав спутника и идя с ним уже бок о бок. — Если вы не против, я бы хотел вместо приёма прогуляться по вашим владениям. Государь не будет против этого? — в ответ на это Петербург удивился, но согласно кивнул. — Может быть он и будет против, но коли вы сами хотите перенести наш приём, то я не смею вам отказать, — в ясных глазах русского заиграла искорка интереса. Он ещё не встречал таких любопытных гостей, которые отказывают себе в приёме в пользу простой прогулки. А достопочтенный господин Байльшмидт начал осознавать, что любуется каждым движением и каждой эмоцией этой столицы, будто пытаясь найти в нём тот секрет, что влюбил Людвига в Ивана. — А вы так изучаете меня для себя или для того чтобы в деталях описать меня своему народу? — хохотнул русский, но сильно смутил немца. Берлин сглотнул и резко отвёл взгляд, краснея от такого замечания. — Прошу прощения за мою дерзость. — Нет-нет, что Вы, я же… я же просто пошутил, — немного виновато проговорил Петербург и так же покраснел, — я знаю, что Вы видите меня впервые и, вероятно, вами движет интерес. Прошу Вас, не смущайтесь меня, — с какой-то надеждой проговорил в ответ город Петра и увидел неуверенный кивок в ответ. Оставив посла в гостевой спальне, которая была достаточно приятной и домашней на вид, Алексей отлучился, чтобы надеть тяжёлую корону, соответствующий и короткий плащ для выхода в свет. Самой неудобной для него всегда была обувь, ведь до Петра паренёк носил только свободные ботинки и сапоги. Слуги долго пытались уложить его светлые волосы и рассматривали его лицо так внимательно, будто собрались вести его не на прогулку, а к алтарю. Девушки восхищённо ахали и хихикали, когда юношу наряжали, а мужчины постоянно отмахивались от служанок, чтобы те не мешали. — Глядите, каков красавец, посол будет в восторге! — Если бы я была на его месте… я бы голову потеряла! — Представьте, как красиво бы они смотрелись вместе… Один из личных слуг Брагинского силой вытолкал шумных женщин работать, чтобы бедняга смог вздохнуть в облегчением, а затем вновь вернулся к наряду. — Ведите себя сдержанно, но дружелюбно. Постарайтесь стать для господина Байльшмидта другом, — твердил второй его слуга, — государь Иван хотел вам передать, что Берлин очень заинтересован в тесных отношениях с Петербургом. От этих слов парень смутился и раскраснелся, как девка, а слуга усмехнулся в ответ. — Не говорите только, сударь, что не были готовы к такому! Алексей и вправду был не готов. Сестрица Москва никогда не говорила ему про то, как она вела свои дела с другими странами и их столицами, но со временем юноша сам все понял, когда начал замечать свою сестру в объятиях то француза, то поляка… — Я озабочен своим народом, а не романтикой, Евгений, — серьёзно ответил тот. — Но ведь романтика это то, что вы так любите в книгах, в стихах. К тому же, вы видели, сколько немцев приезжает на Русь? Сколько немецких мужчин влюбляется в наших русских красавиц и наоборот? Если бы у нас не было опасения к иностранцам, у нас давно бы стало больше семей и детей от таких потрясающих союзов. Слуга буквально светился от такой идеи, невольно заинтересовывая господина такими речами. Так при дворе ещё никто себе не позволял говорить, ведь Пётр был довольно строг к подчинённым. — Я подумаю над твоими словами, а сейчас меня ждём посол, — Петербург встал со стула и направился к гостевой комнате, где его терпеливо ожидал Берлин. Немец с улыбкой повернулся в сторону открывающейся двери и тут же потерял дар речи. Сейчас Алексей выглядел ещё краше, и его сердце затрепетало от того, как прекрасен был этот город. Синий короткий плащ красовался за его спиной, а наряд его был на французский манер, что заставило посла слегка огорчиться. Такой же насыщенно синий кафтан до колен был надет на голубой камзол, обе вещи идеально очерчивали фигуру столицы. Завершали образ серые короткие штаны, белые чулки и чёрные туфли. Также немец мельком заметил шпагу, но не посчитал это угрозой, скорее частью костюма или обязательством. — Что же вы, язык проглотили, господин Байльшмидт? — улыбнулся русский и протянул ему руку. — Позвольте мне соблюдать чуть меньше скучных формальностей? — Ульрих несмело схватился за мягкую руку русского и тот вывел его за собой наружу. Петербург отправился с послом к Неве, показывая процесс строительства гранитных набережных и причитая, что «скоро они будут удивительно прекрасными». Он так чувственно описывал красоту и силу своего флота, что легко выдал немцу свою слабость с мореплаванию. Затем он повёл его по садам, восхищаясь ими не менее страстно, и попутно рассказывал о том, что обязательно покажет гостю новый строящийся корабль. Едва они сделали перерыв в их прогулке, садясь на скамью, Берлин вдохнул приятный свежий воздух и сказал: — Здесь так спокойно… на душе становится легко, — протянул иностранец и увидел улыбку столицы. — Вы правы, я люблю природу, и люблю свежий воздух… Вновь немец не сдержался, начиная наблюдать со стороны за тем, как колышутся светлые волосы славянина на ветру. Юноши так мало говорили друг с другом, и ещё меньше знали друг о друге, но оба быстро нашли общий язык. — Не хотите немного сорвать нашу прогулку по основным частям города и перевести её в другое место? Я покажу вам, как живёт простой люд и то место, где живут Ваши люди, — Ульрих с улыбкой кивнул. Берлину было любопытно, чем отличалась жизнь немцев тут от жизни в его собственной стране, но оказалось, что они сумели сохранить свою культуру и даже убранство своих домов и в чужих владениях. Благо, Иван позволял людям вести хозяйство так, как они этого хотели, и предоставлял им всё необходимое для этого. Немцы с благоговением приветствовали Ульриха, иногда даже вспоминая, что уже видели его когда-то давно, а когда к ним заходил и Алексей, в шоке не могли и трёх слов связать. Время шло медленно, словно один час был равен трём, особенно с рассказами столицы о своём городе и как он был построен на месте, где не было почти ничего, кроме трясин. — Ваш государь проделал великий труд, — сделал вывод господин Байльшмидт. — Он нашёл меня, когда я был слабым и маленьким… он защитил меня от недругов с севера и вырастил, как своего сына. Я знал, что Пётр не мой родной отец, но слушался его во всём и уважаю его больше, чем кого-либо ещё, — внезапно выговорился город Петра и смущённо взглянул на Берлин, — прошу прощения. — Нет ничего зазорного в том, чтобы рассказать и эту часть своей истории, господин Алексей, — уверил его немец и положил ладонь на его плечо. Он уже дважды коснулся его и не получил даже осуждающего взгляда в ответ, как сделала бы любая другая царская особа. — Спасибо Вам за Ваше понимание, а теперь нам пора обратно в дворец на приём, — мягкая улыбка русского заставила немца так же улыбнуться ему в ответ. Официальный приём отличался от их прогулки, тут не было места для касаний и дружеских разговоров, но Алексей Петрович всё ещё мог улыбаться ему так же тепло и дружелюбно. Эта улыбка стояла перед глазами Ульриха весь вечер, когда ему любезно помогли избавиться от его одежд и провели в его гостевую спальню, оставляя в ней весь его багаж. Когда для гостя приготовили горячую ванну, он поначалу смущался, но когда горячая вода обволокла его тело, все смущение унесло чувство блаженства и расслабления. Алексей же имел свою собственную ванную прямо в его спальне, потому до утра прекрасного Петербурга немец не видел.

***

С той встречи шли дни, недели. Алексей Брагинский, был дружелюбен и любознателен, проявляя большой интерес к искусству и архитектуре другой страны. Ему также понравились произведения немецких авторов, что не могло не радовать Берлин. Было забавным видеть и ребячество от такого города, ведь он был не намного младше самого немца, но это веселье было заразительным. Пока Ульрих обменивался с прекрасным Алексеем знаниями и культурой их стран, он и не заметил, как их отношения стали какими-то… более близкими. Русский встречал его крепкими объятиями, сильно смущался от комплиментов в сторону города и всё чаще появлялся в менее официальной одежде. Ему было легче, когда кожу обдувал свежий ветер, потому как с каждым днем становилось труднее контролировать свои эмоции и жар, обволакивающий всё тело после касаний иностранца. Самоконтроль, это то, чему Пётр учил Алексея долгое время, но также государь учил и принимать свои чувства, чтобы понять, с каким народом он стал достаточно близок, чтобы заключить союз. Петербург и Берлин сами того не понимания иногда шли под руку, вызывая положительные, но смешанные эмоции у обоих народов. У Ульриха вошло в привычку приходить на встречу с Алексеем с пышным цветком подсолнуха, который многое значит для него и Ивана, это ему рассказал сам Петербург. Они могли ускакать на конях в поля вдвоём и остаться там до вечера, валяясь в высокой нескошенной траве и глядя на чистое небо. Каждую ночь Алексей засыпал с образом немца в своих фантазиях, и просыпаясь думал о том, как бы поскорее с ним увидеться. Голос и акцент господина Ульриха стали так дороги его сердцу, а его красота открылась для русского в полной мере. Немецкий, такой такой приятный, ласкал его слух, когда посол забывался и начинал общаться на родном языке. Они могли молча любоваться друг другом без слов и не задавать лишних вопросов, одновременно ощущая сильное желание прижаться друг к другу и сомкнуть наконец губы. Однако, союз был не столь важен, и не до него было сейчас Ивану, который всеми силами обучал Алексея всему, чему только можно. Голова его должна быть забита политикой. Каждая встреча, которая, казалось, начиналась невзначай, превращалась в долгие прогулки и любования видами, рассказами о чём-то фантастичном и приземленном. Немец и русский поняли, что их народы и вправду очень близки, одновременно ощутив невыносимую тягу друг к другу. Потому посланник Берлин задерживался в Петербурге каждый раз, когда хотел уехать. Едва он готовился рассказать Алексею, что ему пора, тот тут же предлагал ему застолье или тихий вечер в его дворце. Теперь русский чувствовал, что родная душа обязана его покинуть, не оставив после себя ничего, кроме воспоминаний. Надолго ли? Неизвестно. Он испугался, что потеряет Байльшмидта навсегда, хотя это было абсурдом. И вот одним прекрасным ясным днём Петербург позвал к себе Берлин и заявил, что желает написать картину, где они будут изображены вместе, как знак его вечной благодарности и крепкой дружбы народов. Конечно, Ульрих согласился, и несколько дней они позировали перед художником, который старался выразить каждую деталь их лиц. Боясь, что господин Байльшмидт уедет раньше, чем планировалось, художник взялся за лица первым делом, а дорисовать одежду было бы менее трудной задачей. И художник был в чём-то прав. На четвёртый день недвижимого сидения в богатых одеждах Ульрих и Алексей настолько устали от тяжести и тугости нарядов, что остались вдвоём во дворце, отдыхая в покоях юного города. Ни у кого не возникло лишних мыслей на этот счёт, кроме царя Петра, который был ошеломлён таким быстрым развитием событий. Он знал, что в этих встречах, прогулках и побегах за границы города было нечто во много раз большее, чем дружба и изучение культуры, но молча позволял всё это, пытаясь понять, что из этого получится. Он спокойно отреагировал и на то, что царевич позволил себе впустить в свои покои чужого человека, что строго запрещено, лишь потому, что был уверен — так надо. Сначала они тихо зашли в покои, скидывая с себя лишнюю одежду, после чего русский затворил двери, чтобы «дядька Пётр» их не донимал. Затем он свалился на свою широкую постель и тяжело вздохнул, будто бы он был обычным крестьянином, а не царской особой, принимающей у себя гостя. Ульрих покраснел и сглотнул, не в силах таить свои чувства: его возлюбленный был так близко к нему, он был так красив в своём спокойствии. Это был единственный шанс открыться ему, и ноги повели немца к краю кровати, заставляя его сесть на её край и вновь залюбоваться городом. — Замотал я Вас, да? — тихо спросил светловолосый юнец и Берлин быстро наклонился к его губам, мягко касаясь их. Русский не отстранился, не ударил его, не вызвал стражу и не закричал, а просто удивился и покраснел. — Я люблю Вас, — тихо прошептал Берлин, увидев в ответ лёгкую улыбку на губал Петербурга. Алексей потянул Ульриха за грудки к себе, заставляя подняться на кровать, нависая сверху. — Вы мне тоже любы, — ответил наконец русский и тут же вовлечён в требовательный, страстный поцелуй. Байльшмидт вжимал Брагинского в постель и позволил своей ладони сжать тонкую рубаху русского, услышав его тихий стон сквозь поцелуй. Ладони Петербурга были приятно прохладными на горячей от возбуждения коже Берлина, они так нежно скользили по его телу в ответ, что на теле иностранца появлялись мурашки. Губы немца с невиданным рвением изучали тело русского города от лица до кончиков пальцев, вызывая пошлые стоны столицы, которые он едва ли заглушал своей рукой. Алексей ещё не имел подобных связей с мужчиной, не более, чем лёгкие поцелуи, потому Ульрих старался быть с ним мягче и терпеливее. Но едва боль уступила удовольствию, комната наполнилась шумными вздохами, стонами, мольбами и обещаниями на обоих языках. Их совершенно точно слышали все проходящие мимо слуги, но в тот момент ни Ульриха, ни Алексея это не волновало. Иван, конечно, об этом узнал, как и Людвиг, который был весьма далеко от Руси. Они чувствовали сближение народов так же хорошо, как прикосновение к собственной руке и оба были счастливы, хотя понимали, что это — не начало союза. Утром Берлин и Петербург проснулись в одной постели и бедному послу Германии пришлось тайком покинуть дворец, держа в воспоминаниях эту дивную ночь, которая всё ещё казалось ему сном. Ещё несколько дней картина писалась с натуры, а влюблённые наслаждались компанией друг друга, но после пришёл приказ о возвращении Ульриха обратно в Германию. Время его пребывания в Петербурге подошло к концу, и его собственная страна нуждалась в его помощи. Алексей не винил немца ни в чём, ведь сам влюбился в него в ответ, и отпустил его, пусть и с тяжёлым сердцем, напоследок оставив на его губах нежный поцелуй.