За рамками канона

Рэйчел обеспокоенно смотрела на него, и Сэм дёрнул краешком рта, отводя взгляд. Ладонь, крепко вцепившаяся в кружку, чуть дрогнула, грозя расплескать травяной чай, что он заварил перед самым приходом Линд. — Сэм, мы всё понимаем, — осторожно начала девушка, на короткое мгновение задержав взгляд на фото, где Александр ослепительно и искренне улыбался, крепко обнимая Макото. Так, словно всё произошедшее несколько месяцев назад было лишь кошмарным снов. Если бы! Кто бы мог подумать, что один из тех ублюдков, что в своё время упёк за решётку Ульрик, вернётся для того, чтобы расправиться с его сыном?! Рэйчел нервно дернула плечами, отгоняя от себя навеки запечатлевшуюся под болезненно ноющими веками картинку с похорон. Пурпур обитого шёлком гроба, Александр со скрещенными на груди руками. Густой запах белых лилий, роняющих пыльцу на бледную восковую кожу Нильсена. Медленно оседавшая на землю Оливия, бескровные губы которой силились произнести хоть слово. Стоявший рядом с ней Густав, готовый в любой момент увести женщину в машину. Ева, ожесточенно барабанившая кулаками по спине Эллиа, каменное лицо которого не могло скрыть боли, застывшей корочкой льда на дне разом потускневших глаз. Агата, комкавшая в ладошке платочек, размазывавшая по щекам тушь и румяна. И мертвое, ничего не выражающее лицо Сэма, чьё горе выдавал лишь воздух, со свистом выходивший из ни в какую не желавших разлепиться губ. С тех пор прошло уже почти полгода, и все они, так или иначе, научились жить заново или, по крайней мере, думали, что научились. Кроме одного-единственного человека. Того самого, что исподлобья глядел сейчас на Линд, прокручивая в пальцах чашку с чаем. Тёмная отросшая чёлка падала на глаза — мутные, с трудом сфокусировавшиеся на собеседнице. — И именно поэтому снова пришла, да? — сухой ломкий шёпот Макото стыл в тишине кухни невысказанным укором, и Рэйчел поджала губы, осознавая, что все её попытки не изменят ровным счетом ничего. — Рэй, со мной всё нормально, — усмешка прорезала губы Сэма, срикошетила о столешницу, отозвавшись ломкой болью за частоколом ребер. — Настолько, насколько это вообще возможно. — Но, Сэм, — попыталась было возразить Рэйчел, но запнулась на полуслове, не в силах спорить с тем, чей мир разбился на сотни осколков, да так и не собрался воедино. Ибо уже не было рядом того, кто мог бы его собрать своими зачастую нелепыми шутками и сарказмом высшего сорта. Что бы там ни говорила Агата, пытаясь убедить не то себя саму, не то остальных, горе Сэма было едва ли не сильнее горя Оливии. Одна потеряла единственного сына, ту самую связующую нить между прошлым и настоящим, точную копию покойного мужа, если не внешне, то характером точно. Второй потерял смысл своего существования, заключенный, как оказалось, в глубине насмешливых льдистых глаз и крепких объятьях самого невозможного на свете человека. В напевных шведских словах и улыбке, что могла бы растопить все ледники Антарктиды за пару мгновений, но теперь выстывающей под землей, являвшейся в кошмарных снах, выкручивающих сознание подобно изощреннейшему из палачей. — Давай не будем рушить тишину этого вечера упреками и желанием выдернуть меня из болота, Рэйч? — тихо шепнул Сэм, потирая виски. Он неловко встал и опустил в раковину, и без того переполненную грязной посудой, кружку с застывшими на дне чаинками. — Александру бы не понравились твои слова, — обронил он, включая воду в нелепой попытке заткнуть забившуюся в самый дальний угол тоску, так некстати решившую заскулить. — И, пожалуйста, закрой за собой дверь. Рэйчел дернулась, словно от пощечины, но Сэм не заметил этого. Он уставился на крутящиеся в водовороте чаинки, борясь с желанием закричать в голос, забиться в истерике, выплескивая наружу всё то, что накопилось внутри за эти чертовы полгода. Но Алексу это бы не понравилось, ведь да? Поэтому он лишь прикусил изнутри щёку, чувствуя, как железистый вкус крови заставляет непроизвольно сглотнуть, отгоняя так некстати подступившую тошноту. Рэйчел постояла на пороге квартиры пару долгих минут, прежде чем вышла за дверь, едва слышно всхлипнув. К чёрту! Пусть Агата, если хочет, пытается образумить Сэма. Что же до неё, то поведение Сэма кажется ей едва ли не самым правильным в таком случае. Чужая душа потемки, и у Линд нет того фонаря, что мог бы осветить все закоулки, в лабиринте которых затерялся Макото. — Прости её, Алекс, — шепнул в тишину квартиры Сэм, медленно опуская кружку в сушилку. Пальцы дрожали, точно так же, как и его голос. — Она просто не верит в то, что ты ещё можешь вернуться… Едва переставляя ноги, он вошёл в спальню, безразлично окинул взглядом не заправленную бог знает сколько времени постель, мятую рубашку на спинке стула, россыпь скомканных бумажных листов на полу. Медленно опустился в кресло, чувствуя, как спазматично дрожат пальцы, барабанящие по подлокотникам. Обнял холодными ладонями шерстяную змею шарфа Александра, с которым он практически не расставался, зарылся носом в бежевую шероховатость. Вдыхая пусть едва уловимый, но такой родной запах. Смола и море, терпкость и соль. У него осталось только это да пара тысяч воспоминаний. Самых разных: от первой встречи с Нильсеном в гостиной Бишоп-Мэнора, брошенных друг на друга не слишком-то дружелюбных взглядов, до ночи, ставшей последней. Если бы он знал тогда, что за счастливым утром в объятиях Александра последует разрушительное цунами на первый взгляд не связанных друг с другом событий, приведших к крушению, казалось бы, непотопляемого фрегата его любви, жизни и самого существования, то, видят боги, не отпустил бы Нильсена никуда. Но тогда, солнечным октябрьским утром, он лишь закатил глаза в ответ на поцелуй Александра куда-то в самый уголок губ и отпустил шведа на «чрезвычайно важную встречу». Чтобы через несколько часов медленно сползти по стене, услышав в трубке телефона голос Рэйчел, в буквальном смысле этого слова, распадавшийся на отдельные звуки: «Сэм… Алекс… он…» Она не успела договорить, как внутри, под самым сердцем, что-то надломилось, впившись сотней осколков в душу, застывшую внутри испуганной ланью. Сэм судорожно вздохнул, прижимая трубку к уху, и сам не узнал своего голоса, выдохнувшего в трубку нечто нечленораздельное. — Алекс, — сморгнув выступившие в уголках глаз солоноватые капли, Макото поднял глаза, уставившись в угол так, словно Нильсен и вправду стоял там. — Ты ведь вернёшься? Не сейчас, но когда-нибудь? Иначе в чём мне смысл жить дальше? Сэм прикрыл глаза, пытаясь справиться с тут же возникшей мыслью о том, что, может, стоит закончить всё здесь и сейчас. В шкафчике в ванной достаточно снотворного для того, чтобы не думать больше ни о чём. Не будет больше этих бесконечно серых дней, сливающихся в одно целое. Не будет боли и тоски, такой, от которой хочется выцарапать кровавый сгусток сердца из клетки ребер и раздавить ногой, чтобы оно, треклятое, больше не мучило, не скреблось спятившим зверем, лишая покоя и сна. — Чёрт, снова, — выругался Макото, резким взмахом ладони отгоняя суицидальные мысли. Нет, он ни за что не пойдет у них на поводу. Он будет жить дальше, ради Алекса, ради самого себя и того, что связало их несколько лет одним простым словом «любовь». Он будет по-прежнему готовить любимые картофельные блинчики Нильсена и оставлять его долю на столе вместе с чашечкой эспрессо и свежей газетой. Будет вслух читать статьи передовицы, комментируя самые остросоциальные из них. В общем, будет жить так, словно Александр вот-вот вернётся и, остановившись на пороге кухни, насмешливо, но, в то же время, с обезоруживающей нежностью протянет своё неизменное: «Я вернулся, малыш Сэмми». Он будет жить за них двоих: хотя бы потому, что эта призрачная надежда всё же лучше темноты, что придет, когда не станет и его. Если это сумасшествие, что ж, пусть его считают сумасшедшим. Только не лишают надежды, которая даёт хоть какой-то смысл на существование.