За рамками канона

С музыкой Александр познакомился довольно рано. Когда ему исполнилось четыре года, Оливия Нильсен вполне закономерно решила, что отпрыску столь благородного рода негоже бесцельно проводить дни. Что ему, безусловно, нужно и важно прививать чувство прекрасного. И что уроки музыки, а, вернее, игры на фортепиано — отличное решение столь сложного вопроса. Мнение же самого Александра, которому не слишком-то понравилось подобное нововведение, в расчет, естественно, не принималось. — Дурацкие уроки! — ворчал он, отчаянно жалея о тех славных деньках, когда мог провести всё утро на озере Меларен с Реем, то играя в догонялки меж сосен, то наблюдая за рассветом, венчавшим небо разноцветьем красок. Ворчал, но под суровым взглядом матери, взиравшей на него с верхних ступенек лестницы, сдавался и, дернув плечами, нарочито медленно спускался вниз, волоча за собой папку с нотами. К учителю, седовласому и строгому мистеру Берглунду, его отвозил отец. Устроившись на заднем сиденье Вольво, Нильсен-младший тоскливо смотрел на то, как мимо проплывают торопящиеся по своим делам взрослые, как играют в Короля несколько мальчишек, расчертив площадку для игры на четыре квадрата и стараясь правильно подать мяч. — Пап, зачем мне вообще это фортепиано? — бурчал он, едва удерживаясь от соблазна пнуть кресло впереди себя. — Я ведь хочу стать полицейским, как ты. — Одно другому не мешает, сын, — мягко отвечал ему Ульрик, выезжая на главную улицу. — Можно стать первоклассным полицейским и при этом играть на фортепиано, — мужчина улыбнулся, заметив в зеркале заднего вида, как недовольно поджал губы Александр, во взгляде льдисто-голубых глаз которого красноречиво читалось все, что он думает об уроках музыки. Время шло, и Александр вполне себе сносно мог сыграть Om Sommaren Sköna и ещё пару популярных детских песенок. А также пару классических произведений, для «особых» случаев, коими являлись визиты немногочисленных друзей их семьи и других дворянских родов Швеции. В такие дни ему, скрипя зубами, приходилось облачаться в тошнотворно белоснежную рубашку и черные брюки и приводить в порядок каштановые вихры, что, конечно, не способствовало возникновению хоть каких-то теплых чувств ни к инструменту, ни к зрителям, собиравшимся вокруг него тесным полукругом. — Настоящий ангел! Истинный наследник рода Нильсен! — раздавались со всех сторон восторженные восклицания, такие же приторные, как и улыбки гостей. И Александру стоило больших трудов не хлопнуть крышкой рояля и не послать всё высшее общество к черту. Только присутствие отца с матерью, стоявших в некотором отдалении от основной массы гостей, сдерживало от подобного поступка. И он заученно улыбался, ноту за нотой вытанцовывая пальцами по клавишам. А потом отца не стало. И мир, вмиг потерявший краски и звуки, сжался до размеров его комнаты. Застыл солеными каплями слез, невыплаканных, злых и горьких одновременно. Рояль, черный и одинокий, стоял внизу. А пальцы Александра бессильно сжимались и разжимались, не решаясь коснуться черно-белых клавиш. Так, словно исторгнутые из рояльного чрева звуки могли ранить и без того кровоточащие сердце и душу. Но потом… Потом внутри что-то надломилось, треснуло по швам, зубовным скрежетом отозвалось за клеткой ребер. И дрожащие ладони сами собой потянулись к роялю. Неловко огладили полированное дерево, робко коснулись крышки. Пробежались по клавишам, рождая первые звуки. Он играл по памяти, и перед глазами вставало лицо отца, его улыбка, крепкая хватка теплых, таких родных рук. Снова и снова, пока кончики пальцев не свело судорогой. Пока ворочавшийся внутри раненый зверь не перестал скулить и не свернулся калачиком под сердцем. Пока на него не снизошло что-то, отдаленно похожее на спокойствие. С тех самых пор он играл редко. Лишь тогда, когда чувствовал, что мир вот-вот готов сорваться в пропасть. Играл не для того, чтобы успокоиться, но для того, чтобы не сорваться вместе с миром в тартарары. Чтобы успокоить мятежные мысли, разложить по полочкам всё то, что сплелось так, что без звуков музыки не распутать никому и никогда. И это помогало. Не слишком надолго, но всё же. Это было лучше, чем ничего. И лишь встретив Сэма, осознал, что может играть так, как играл в детстве. Когда всё было просто и понятно. Когда он был не один. Когда улыбка на губах была настоящей и искренней. И когда за радужкой глаз не сверкали торосы льда, намерзшего позже, много позже. — Ты обещал сыграть мне сегодня, — мягко улыбнулся Макото, наблюдая за тем, как нарочито медленно прохаживается по комнате Александр. Тот передернул плечами и хмыкнул в ответ, не говоря ни слова. — Алекс, не пытайся отмазаться, я тебя за язык не тянул. — А что я получу взамен? — обернулся тот с хитрой усмешкой на губах, и во взгляде его Сэм прочитал, именно то, что и надеялся. — Зависит от того, КАК и ЧТО ты сыграешь, — в тон ему ответил Макото, подходя ближе и смыкая кольцо рук вокруг такого теплого, такого родного тела. — Звучит как вызов, — в голосе Александра отчетливо слышна эта его дразнящая хрипотца, а в глазах пляшут бесенята, те самые, от которых можно ожидать чего угодно. Он проходит к стоящему в углу роялю, откидывает крышку, усаживается за него и, выдержав непозволительно долгую паузу, начинает играть. С первых аккордов становится понятно, что сегодня выбор Нильсена пал на «Образы» Дебюсси. Если точнее, то на первую из пьес — «Отражения в воде». Сэм замирает на месте, закрывает глаза, и музыка, рождающаяся из-под пальцев его парня, захватывает его, унося за пределы этой комнаты и этого города. Общий тон музыки отмечен так и не высказанной до конца печалью. Она словно баюкает, хотя ей присущи и моменты подъема, и Сэм точно знает, где — на ми-бемольном трезвучии. Что, конечно ещё больше оттеняет образы, проносящиеся перед Сэмом ярким калейдоскопом картин. Тихие всплески, журчание водных струй и далекие колокольные звуки. Всё это рождают пальцы Александра, извлекающие из клавиш рояля нечто такое, что заставляет душу развернуться из своего недоверчивого ко всему и вся клубка. Когда последний звук растворяется в тишине квартиры, Сэм тихо выдыхает воздух, а вместе с ним краткое, но ёмкое «Спасибо». И делает шаг навстречу тому, в чьем взгляде он видит целый мир и, может, даже и больше. Сам Сэм тоже в какой-то мере мог считать себя музыкантом. Ибо отец, не любивший бесцельного времяпрепровождения и не слушая робких возражений младшего сына, однажды вознамерился сделать из Сэма, тогда ещё Сэтсуо, флейтиста. Тогда как последнему куда как больше нравилась гитара, на которой частенько играл сосед слева, худой подросток лет пятнадцати. Но, по мнению Нобусады, все эти «западные штучки» были ни к чему. А вот сякухати, очищающая ум от субъективного, зацикленного лишь на себе содержания, как раз то, что надо для отпрыска, уже успевшего не раз выказать неповиновение и дерзость. Вот только план отца, казалось бы, тщательно продуманный и выстроенный, летит ко всем чертям после пары-тройки занятий. Ибо учитель, которого Макото-старший нашел по советам друзей и знакомых, прививал любовь к сякухати не смирением и лаской, а многочисленным упреками и жалобами на нерадивого ученика. Если у Сэтсуо получалось сыграть без изъянов, то, несомненно, была заслуга сэнсея и ничья больше. Если же допускал ошибки или пропускал «икинуки» — дыхание, то вина целиком и полностью ложилась на ученика. С каждым новым уроком, тянущимся, казалось, вечность, интерес к игре у младшего Макото постепенно сходил на нет. Тогда как неотвязное желание научиться играть на гитаре, конечно, не без участия соседа, чья музыка, доносившаяся через тонкую перегородку, разделяющую две квартиры, лишь разгоралось. Особенно когда Сэтсуо, получивший положенное наказание в виде домашнего ареста, а то и пары тумаков, изо всех сил старался не заплакать. Сжавшись в комок на кровати, он лишь тихо скулил от противного чувства собственной ненужности и никчемности, казалось, съедавшего изнутри. Ненавидя в этот самый миг отца, самого себя и эту чертову жизнь. Наверное, именно тогда в нем и возник тот первый росток бунта, впоследствии разгоревшийся в пламя. Пламя, которое позже будут подпитывать нелегальные гонки, скорость и сосущее под ложечкой чувство опасности и вседозволенности. Пару лет спустя, обосновавшись в Америке и сделав себе имя в мире гонок, он всё-таки осуществил давнюю мечту. В тот день Мануэль, его знакомый из Гарлема, гоняющий на ярко-красной Toyota Supra четвертого поколения, как раз развлекал девчонок, играя Tal Vez Рикки Мартина и обнимая жгучую красотку Мию, которая, по слухам была хороша в постели и не только. И, когда Сэм, пряча за усмешкой откуда-то вдруг взявшуюся робость, попросил «научить бренчать на этой штуке», с радостью согласился, указывая японцу на место рядом с собой. Им понадобилось всего десять занятий, растянувшихся на несколько долгих месяцев. Разбавленных флиртом с девчонками, коктейлями и парочкой съеденных впопыхах буррито. И вот Сэм уже с легкостью мог сыграть для всех желающих не только Рикки Мартина, но и Smells like teen spirit. — Чувак, у тебя явно лежит душа к этому, — сказал ему тогда Мануэль, раскуривая очередной косячок и пожирая взглядом свою нынешнюю пассию, по слухам, подрабатывающую в местном стриптиз-баре. — Скажешь тоже, — нарочито расслабленно хмыкнул Сэм, тогда как внутри всё пело и плясало от крышесносного чувства, угнездившегося в кончиках дрожащих пальцев. То время, безбашенное, горячее, готовое вот-вот взорваться сотней фейерверков и погрести под собой унылую рутину, давно прошло. Теперь Сэм берет в руки гитару лишь по особым случаям. Тогда, когда душа сама попросит коснуться туго натянутых струн, приласкать гитарный гриф и отдаться музыке, слетающей с кончиков пальцев. Ну, или когда один противный голубоглазый швед не попросит об этом. Вот и сегодня, встретившись взглядом с подтаявшими ледяными торосами глаз Александра, Сэм лишь усмехается, выуживая из шкафа видавший лучшие времена, но по-прежнему дорогой сердцу Fender CD-60, и начинает перебирать струны, настраиваясь на игру. Он прекрасно знает, как сводит с ума Александра один лишь вид его тонких смуглых пальцев. А уж в сочетании с игрой на гитаре и подавно. Сегодня Макото отдает предпочтение классике и играет битловскую Yesterday. Играет не столько для Александра, едва слышно подпевающему ему, сколько для себя. Завершая таким образом трудовую неделю и отпуская душу в полет вслед за знакомыми аккордами и переборами. — Я говорил уже, что ты чудо? — когда смолкает последняя струна, и Сэм медленно выдыхает воздух сквозь пересохшие губы, интересуется Александр, придвигаясь ближе. Его дыхание щекочет шею, и Макото невольно передергивает плечами. — Да, на прошлой неделе, когда я играл Hotel California, — шепчет в ответ Сэм, рождая на своих губах легкую полуулыбку. — Это входит у тебя в привычку. — Прекрасную привычку, хочу отметить, — гитара осторожно откладывается в сторону для того, чтобы их губы могли встретиться в полутьме сгущающегося за окнами квартиры вечера. Губы Александра отдают на вкус солью и совсем немного выпитым за ужином стаканом виски. И поцелуй этот — самая сладостная музыка на свете, рождающая на свет неясные стоны и всхлипы, и ещё с десяток-другой звуков, которым никто и никогда не научит.