Свойство памяти

Если посмотреть со здравой стороны, Алатуса ничего не держало в Усадьбе Ночи. По правде говоря, в последние годы его откровенно подташнивало от одной только мысли, что когда-то он называл это место своим домом. Конечно, тогда его наставник был совсем другим. Они вместе вставали на рассвете, занимались медитацией на вершине склона Уван, встречая тёплое солнце, спускались в деревню, где помогали жителям решать их проблемы со зловредными духами. Его наставник каждый час Обезьяны собирал всех мудрецов на таинство чайной церемонии, с удовольствием слушал новые стихи, а в сумерки отправлялся в школу Уван, где его ждали другие ученики. Алатус, конечно, от них отличался: он был признан личным учеником мастера Гамигина, в то время как другие удостаивались чести видеть его только в ночное время, когда на небосводе зажигались крошечные звёзды. Алатус всегда ходил вместе с ним и так научился ориентироваться по звёздам, пускай остальная астрономия ему никогда не давалась. Пожалуй, то были лучшие годы. Да, многие жители деревни поговаривали, что Алатус находился у Гамигина в личных слугах — тех, которых не было жалко отпустить разбираться, например, с опасными озёрными духами, которые, разгневавшись на возведение рисовых полей, то и дело утаскивали незадачливых травников и рыбаков в свои тёмные воды. Алатус слышал подобные слухи пару раз, когда составлял своему наставнику компанию, но никак на них не реагировал. Он не видел нужды доказывать что-то этим людям — особенно, если они были смертны. Умрут через несколько лун, и слухи сойдут на нет. Он-то знал, что был совсем не слугой. Много-много лун назад он сам пришёл к Гамигину и попросился к нему в ученики. Он помнил, как стоял на коленях у главных ворот Усадьбы Ночи, выставив перед собой руки, сжимая в сухих ладонях хлипкие ножны меча, который и не помнил уже, где именно достал. Возможно, украл. Возможно, снял с тела врага. Может, и вовсе купил или обменял на что-то. Гамигин не хотел его брать под своё крыло. Говорил, что не пристало ему обучать хитрых демонов; что такие, как он, только и ждут, чтобы вонзить нож в спину. И всё же Алатус продолжал стоять на коленях у входа в Усадьбу Ночи; стоял несколько дней, может, больше недели, пока Гамигин не вышел к нему, глубоко вздохнул и принял в ученики. Алатус был горд называться его учеником, пускай и старался скрывать свои настоящие эмоции каждый раз, когда называл Гамигина наставником. Всё изменилось, когда Гамигин перестал брать в деревенскую школу новых учеников. Поначалу Алатус не придал этому значения. В конце концов, молодые люди тогда спешно переезжали в Ассамблею Гуйли в поисках лучшей жизни, упрашивали родителей отправить их в одну из трёх школ Заоблачного предела… Тогда Алатус подумал, что его наставник перестал брать новых учеников, потому что желающих не находилось. Потом он тайком пробрался в деревню одним днём, когда захотел понаблюдать за Праздником драконьих лодок. Он вполне мог попросить разрешения у своего наставника, но решил этого не делать, поскольку Гамигин заранее предупреждал, что в этот день будет занят какими-то делами в подземных коридорах Усадьбы Ночи. Молодых людей в тот день было довольно много. Они не выглядели так, будто вернулись домой на праздники — наоборот, Алатус отчётливо мог видеть неровные следы загара от работы на рисовых полях или в мебельных мастерских. Он, нахмурившись, наблюдал, как те веселятся, как устраивают гонки на лодках, подвязывают детям на запястья защитные ленточки и амулеты, делятся какой-то праздничной едой и аплодируют танцовщицам. В тот день он совершил свою первую большую ошибку — спросил своего наставника, почему тот перестал брать учеников. Тогда он заработал первые раны на спине от тонкой бамбуковой ветки и усвоил урок. Никогда не задавай глупых вопросов. Алатус подумал, что всему виной было его желание понаблюдать за праздником, и с тех пор он перестал интересоваться жизнью смертных. Наказания не исчезли — наоборот, Алатусу начало постепенно казаться, что его наставник отчаянно желал увидеть в нём кого-то другого, совершенно отличного от того ученика, которого чуть ли не вырастил сам. Это было странно. До того странно, что Алатусу потребовалось много лет, чтобы попробовать разобраться хоть в чём-то. Признаться, в этом хорошо помог тот самый мудрец Усадьбы Ночи, который изредка наказывал ему переписывать стихи. До самой его смерти Алатус боялся в этом признаться, но своеобразные вечера поэзии и неспешные чайные церемонии после помогали ему держать свой разум в подобии порядка. Всё было в порядке до тех пор, пока Гамигин не приказал ему «очистить от грехов» одно место. По словам наставника, там жили люди, когда-то проклятые древним и могущественным духом, который уже успел покинуть эти земли. Алатус пытался выяснить, что это был за дух, но так ничего и не узнал. Только глубоко поклонился в ответ на раздражённый взгляд тёмных глаз, подобрал меч и отправился в деревню под покровом ночи. Он не возвращался в Цинцэ на следующий день, но был готов предположить, что все жители были не на шутку напуганы вмиг опустевшим домом на окраине деревни. Всё, что осталось от той пожилой семьи — пятно крови на скрипучей веранде. Он даже не помнил, как этих стариков звали, как они выглядели, как вели себя перед смертью — помнил только, как сражался с нечистью, что пришла на запах кровавого порога. По идее, первое убийство должно было навсегда запечататься в памяти Алатуса, вот только этого не произошло. Может, потому, что дальше всё становилось только хуже. Первые две сотни ударов толстой бамбуковой палкой он получил, когда принялся умолять наставника не отправлять его «очищать от грехов» семью обычных крестьян — он слышал, те всего несколько дней назад обзавелись первенцем. Служанки шептались в персиковом саду. — Их души охвачены грехом, — прошипел наставник, отбрасывая в сторону бамбуковую ветвь. Алатус не мог больше трястись; всё тело казалось горящим костром, все одежды пропитались кровью насквозь, в ушах звенело храмовым гонгом, перед глазами всё плыло и меркло, а с губ срывалась желчь. Он впивался пальцами в деревянный пол, потеряв первоначальную ровную стойку на коленях где-то на пятнадцатом ударе. — Ты смотришь, но не видишь. Алатус мелко кивнул, не в силах вымолвить, что всё понял. Он едва ли услышал наказ наставника одной из служанок ни за что не лечить раны на его спине, но через несколько секунд вздрогнул: — Самый бездарный из всех моих учеников, — пробормотал Гамигин, прежде чем покинуть комнату. Алатус с силой прикусил губу и опустил голову. Первенца той крестьянской семьи звали Ян Цай. В тот год Алатус впервые разжёг костёр в Цинмин. Тренировки стали только усерднее. Он чувствовал небывалое единство со своим мечом; тот стал продолжением его руки. Алатус после каждой тренировки поднимал несмелый взгляд на наставника, но тот ни разу не высказывал довольство от его работы. А в один день, когда, ведомый желанием показать себя, Алатус продемонстрировал безупречную связку боевых движений, которой его обучил давно почивший мудрец, и уничтожил разгневанного призрака на склоне Уван, Гамигин… Алатус не понимал, что сделал не так. Да, по словам мудреца, такие движения использовались в школе Хулао, но в этом бою они были куда эффективнее тех, которые он изучал в Усадьбе Ночи. И всё же Алатус быстро сразил призрака; эффективность всегда казалась ему куда важнее подобных условностей. Когда его грудь раздирали тени, в силуэтах которых он видел убитых им людей, Алатус хотел ненавидеть мудреца. Он хотел обвинить его в этом наказании, ведь это он обучил его этой связке много лун тому назад, ведь это он сказал, что школа Хулао куда более подкована в вопросе сражений на крутых горных склонах. Но Алатус не мог его возненавидеть. Он отпихивал от себя когтистые тени, вскидывал руки, чтобы их острые зубы впивались куда угодно, только не в его шею, и надеялся дожить до утра. До утра он дожил. Он, сидя в своей комнате, шипя и тихо ругаясь, стирал тёплой мокрой тряпкой кровь с ран на груди, спине и руках, когда услышал тихий стук и резко обернулся. Служанка, имени которой он не помнил, кратко поклонилась ему и оставила на чайном столике небольшой поднос. — Я утянула с кухни парочку бао, — шепнула она, заговорщически подмигнув ему, а затем достала из кармана фартука небольшой флакон. — Вот, смажь этой мазью раны. Завтра постараюсь принести ещё. Алатус недоверчиво разглядывал паровые булочки в деревянной миске, тёмно-зелёный флакон с лекарственной мазью, а затем поднял подбородок. Служанка заправила за ухо прядь волос и ещё раз поклонилась ему, прежде чем уйти. — Спасибо, — пробормотал он, когда дверь за ней уже закрылась. Больше он её не видел. Вернее… В подземной комнате с тенями добавился ещё один силуэт. Алатус заметил его, поскольку тот был единственным, кто не бросался на него с клыками и когтями. Раны, порезы и укусы от других теней не перестали иметь значение — конечно, не перестали, — но Алатус отчётливо осознал, что тот наставник, у которого он вымаливал возможность обучаться, исчез. Теперь он не знал, у кого учился, да и учился ли вообще. В его голову впервые пробрались и храмовым гонгом зазвенели мысли о том, знает ли он, где именно находится, есть ли у него какое-то предназначение, и есть ли что-нибудь для него за пределами склона Уван. И если есть, то найдётся ли там место, где его духу будет спокойно. Ибо здесь, в Усадьбе Ночи, ему уже давно было неспокойно. Он понял, что не может и дальше так жить, когда услышал тихий голос наставника в его тронном зале: — Эти людишки совсем не знают, что скрывается в ночной тени. Алатус опустил голову. Его взгляд сверлил длинную царапину на полу, но никак не мог вспомнить, откуда она взялась. Колени и спину саднило после очередного наказания, но он, ведомый одним только упрямством, оставался сидеть на месте, вытянувшись, как струна циня. Раньше в это время, когда половина солнца уже скрылась за горизонтом, а медовые персики горели почти что потусторонним огнём, в углу зала сидела одна из служанок и играла на пипе. Сейчас на всю усадьбу опустилась звенящая тишина. — А-Цзинь, ты видишь в её недрах величие? — заговорил Гамигин снова, и Алатус изо всех сил попытался не дать лицу измениться. — Стараюсь изо всех сил, наставник, — пробормотал он и поклонился. — Хорошо. В ту же ночь Гамигин принял решение занять третью сторону в битве за небесный престол. Алатус не знал, что именно его наставника надоумило сделать подобный шаг, но его по пятам начал преследовать неестественный страх. Нельзя ввязываться в войну против Ассамблеи Гуйли, когда у тебя нет таких же сильных сторонников. Он провёл несколько недель, усердно тренируясь под руководством Гамигина, и всё было до того обыденно и по-старому, что Алатус растерялся поначалу. Его настигало ощущение, будто он в любой момент сможет выйти в сердце персикового сада и встретить там мудреца, чьи переписанные стихи хранил в углу оружейной. Будто он сможет проникнуть на кухню и найти там служанку без имени, которая украдёт для него парочку паровых булочек и лекарственную мазь. Гамигин пригласил его на чай в час Обезьяны, и Алатус наивно предположил, что всё вернулось на круги своя. — Тебе предстоит трудное дело, А-Цзинь, — произнёс наставник, и мгновением позднее он выронил глиняную пиалу с покрытыми белой глазурью стенками внутри. — Я не могу, — выдавил он, а затем, распахнув глаза, низко поклонился. — Этот ничтожный заслуживает смерти за свою слабость, наставник. Гамигин поджал губы и цыкнул. — Я готовил тебя к этому долгие годы, — прошипел он. — Если ты не готов исполнить своё предназначение… то ты, действительно, заслуживаешь смерти. Ночью Алатус открыл окно своей комнаты и вывалился через проём половиной тела. Он разглядывал заросшую землю в саду камней, тёмное пятно со сводом правил Усадьбы Ночи, беззвёздное небо и кривые руки персиковых деревьев. И понимал, что происходит. Его предназначение — это не то, что от него требует наставник. Он ни за что не сможет уничтожить Ассамблею Гуйли. Не потому, что значительно слабее двух Богов, которые, по слухам, были до того могущественны, что способны взрастить на плоской равнине горный перешеек и создать огромный оазис в пустыне. Не потому, что тонок духом и достаточно труслив, чтобы не бросаться грудью на вострый меч. Не потому, что его наставник, признания которого так давно стремился достичь, потребовал от него победы в войне Богов. Потому, что его об этом просит вовсе не наставник. Алатус больше не знал, у кого в учениках находится. Знал только, что Гамигин уничтожит его в любом случае, победит он двух Богов или нет. Он будет либо слишком опасен для того, кто вознамерился занять небесный престол, либо слишком ничтожен, чтобы стоять с ним рядом. Алатус бросился из окна, обратился птицей и взмыл в небо. Свобода — это иметь собственное мнение касательно всего, что тебя окружает. Свобода — это делать то, что считаешь нужным именно ты, а не твои предки, которые гораздо мудрее тебя во всём. Свобода — это глупость. По крайней мере, именно так говорил Гамигин. И если Алатус обратился птицей и скрылся за облаками, то он был достаточно глуп, чтобы заиметь собственное мнение. Другое дело, что у него никогда не было мудрых предков. Вообще никаких, если уж на то пошло. Что-то тёмное схватило его за левую лапу, как только он сравнялся с верхушками деревьев, и с силой ударило о землю. Его спину, голову, плечо и бедро прошило насквозь, и Алатус сам не заметил, когда обратился в человека и стиснул ладонью вывихнутое плечо. Он впервые почувствовал жжение в глазах, но не смог никак пошевелиться, чтобы стереть странную влагу с лица. Он наверняка сломал пару рёбер и повредил голову. Тени в подземных комнатах Усадьбы Ночи встретили его, как родного, а через несколько дней, когда Алатус очнулся, весь испещренный глубокими ранами и следами от укусов, в руке он сжимал Глаз Бога. Его вывернуло наизнанку, когда он резко подорвался с постели; по груди расплывалось пульсирующее жжение, пол с потолком поменялись местами, и ему потребовалось немало времени, чтобы прийти в себя. Он отковырял дощечку рядом с кроватью и спрятал Глаз Бога под полом. Через месяц он вывесил кукольное в своей податливости мёртвое тело Гамигина на главных воротах Усадьбы Ночи, собрал необходимые вещи, полный мешочек моры и покинул склон Уван с надеждой никогда не возвращаться. У ворот он остановился и обернулся. Он сверлил взглядом окровавленное серое тело Гамигина и понимал, что не испытывает скорби. Пускай все знают, кто здесь достаточно ничтожен, чтобы проникнуться алчностью и жаждой власти и отправить на смертельный бой ученика в разы слабее него. Если бы не безумная встреча в столице Ассамблеи Гуйли, Алатус бы ни за что сюда не вернулся. По правде говоря, в первый месяц странствий с «благородным молодым господином», одетым в одежды цвета цин, он рассмеялся бы в лицо тому дураку, который назвал бы Венти скрывающимся Богом. Он не забудет своего наставника даже после смерти: его гордую и независимую позу, его холодный и расчётливый взгляд, пропитанные многовековой мудростью глаза, размеренные и снисходительные речи, патокой стекающий с губ яд, смертоносность в каждой битве против зловредных духов. Гамигин долгие века был единственным Богом, которого Алатус видел и с которым когда-либо общался, но Барбатос… Барбатос был совсем другим. Наивным до того, чтобы уверовать, что банда разбойников Долины Тяньцю по доброй воле отдаст ему украденный меч; любопытным до того, чтобы увлечься незнакомцем, покупающим мешок редьки; добрым и миролюбивым, чтобы отложить в сторону бамбуковую палку, ни разу ею не взмахнув; мудрым, когда дело касается людей, но неуверенным, когда дело касается его самого. Он даже сражался совсем не так, как наставник. Вернее будет сказать, он вообще не сражался — только увёртывался и уклонялся, лишь пару раз парируя, когда уйти в сторону не получается. Он был Богом Ветра и полностью оправдывал этот титул. Именно поэтому Алатус с силой забил параноидальные мысли в глубины своего подсознания, когда костёр в их лагере потух, и бамбуковые стволы закрыли луну над их головами. Барбатос говорил с ним о том, кем сам является, и совершенно позабыл надеть маску жаждущего знаний странника. Конечно, Алатус сразу тогда догадался, в чём истинная суть этого разговора, а потому ночью долго держал руку у него на груди, раздумывая, вырвать Сердце Бога сейчас или послушать то, что ему кричит собственное. Возможно, ему следовало проигнорировать этот панический зов под ключицами. Сделай он так, и ему не пришлось бы стоять сейчас у камня с правилами Усадьбы Ночи, размышляя о том, что ему делать. Из-за пояса верхних одежд торчал белый веер, крепко прижимаясь ребром к его бедру, а указательный и большой пальцы не вполне осознанно отдирали верхний слой кожи с нижней губы. Поражение — мать успеха. Барбатос едва ли умел писать. Иероглифы, вышедшие из-под его руки, выходили какими-то кривыми, несуразными, лишёнными изящества наставника Алатуса, совсем небожественными. Он до этого был уверен, что все Боги писали до того искусно, что любой мастер каллиграфии, увидев один раз, навсегда бросит свою профессию. И вот Алатус смотрит на иероглифы Барбатоса и думает, что даже маленький ребёнок, в жизни не державший кисть, напишет лучше. Первый, кто занял небесный престол, да? Алатус услышал растерянный вздох и резко обернулся. Рука его легла на рукоять меча в ножнах, но так и осталась там, не позволяя стали лязгнуть в воздухе. На колени упал какой-то сморщенный старик, совсем не похожий на того, которого они с Барбатосом встретили в бамбуковом лесу недалеко от Цинцэ. Старик этот был одет в простецкие льняные штаны да изношенную рубаху, а руки его были все перепачканы чем-то, от чего было крайне трудно избавиться. Может, сухая глина?.. — Господин, этот старик молит о помощи! — проскрипел старик, и Алатус нахмурился. Наверное, Барбатос бы подхватил старика, вежливо попросил его подняться и не кланяться перед простыми путниками, а затем отвёл его под крышу Усадьбы Ночи и напоил чаем, прежде чем начать расспросы. Но Барбатоса сейчас не было рядом — лишь белый веер напоминал о существовании своего истинного владельца. — Кто вы? — произнёс кратко Алатус, скрещивая руки на груди и упрямо сводя брови к переносице. У него не было настроения играться в вежливость. Тем более, когда перед ним на коленях стоял старик, который сам своими словами и действиями навлёк на себя подобное отношение. — Этот старик всю жизнь прожил в Цинцэ, благородный господин, — ответил ему старик, оторвав голову от земли, чтобы взглянуть на него, и Алатус нахмурился куда пуще прежнего. Он сверлил его неопределённым взглядом, ожидая продолжения. — Этот старик помнит, как благородный господин спас его жизнь шестьдесят лет тому назад. Благородный господин помнит того озёрного духа? Насколько Алатус помнил, озёрный дух разгневался лишь однажды, когда у его дома возвели новое рисовое поле. Правда, он так давно стал воспринимать сражения с подобной нечистью как данность, а потому не смог бы точно сказать, разбирался он именно с этой шестьдесят лет назад, сто или на прошлой неделе. Пожалуй, если этот старик не врал, то Алатус, действительно, спас его тогда. Он напряг память, вытаскивая подробности того давнего сражения. — Вы — тот самый мальчик? Старик расплылся в улыбке и кивнул. Он медленно поднялся с колен и небрежно отряхнул пыльные штаны. — Этому старику сдаётся, что горы с тех пор стали немногим ниже, — произнёс он, но Алатус шутки не оценил. Он не понимал, что заставило этого старика явиться в Усадьбу Ночи спустя шестьдесят лет после их первой и последней встречи, не говоря уже о том, почему он ведёт себя так, будто встретился со старым другом. — Я никогда не забуду тот день. Алатус опустил взгляд на его плечо. Он помнил, как вырвал мальчика лет пяти из зубов разгневанной твари, как его руки испачкались в молодой крови, сочащейся из множества глубоких и крошечных ран. Должно быть, остались серьёзные шрамы. Повезло этому старику, что он вообще выжил шестьдесят лет тому назад. — Ох, нет, благородный господин, я не это имел в виду, — поспешил сказать старик, когда заметил, куда направлен взгляд Алатуса, и прижал ладонь к левому плечу, будто это скроет спрятанные под одеждой шрамы. Наверное, они похожи на следы от уколов. — Этот старик любит предаваться воспоминаниям, не обращайте на него внимания… Алатус, уже успевший странно расслабиться, нахмурился снова. — Почему вы здесь? Старик треснул ладонью себя по лбу и покачал головой. — Сын мой, оболтус, проявил истинное неуважение к дому благородного господина. Не гневайтесь на него, в молодости бродит без дела, в зрелости будет мечтать клад отрыть, старым станет — в монахи пойдёт!.. Алатус глубокомысленно хмыкнул. Перед его глазами словно встал мудрец Усадьбы Ночи, чьи стихи переписывал, с кем пил чай и чьи истории слушал некоторыми вечерами. — Благородный человек не помнит старых обид, — пробормотал он, вспоминая одну из тех вечерних историй, и старик облегчённо выдохнул. — Благородный господин верно говорит. — Старик воспрянул духом и улыбнулся. — Но это не единственная причина, почему этот старик пришёл к нему в дом без приглашения, простите его!.. Если бы Алатус мог, он бы устало потёр переносицу. Он ненавидел все эти расшаркивания, хождения вокруг да около, все эти попытки в благородство и вежливость. Он всегда старался говорить мало и по существу, а потому неудивительно, что от всех остальных хотел требовать того же. Когда старик, наконец, разродился на внятные объяснения, почему он ввалился на территорию Усадьбы Ночи и взмолился о помощи, Алатус отдалённо подумал, что покинет это бесславное место ещё нескоро.