Свойство памяти

— Я могу что-то сделать? Венти опустил взгляд на руки Алатуса, сжимающие грязные белые одежды, и прикусил губу. Ему хотелось обнять собственные колени, поджатые к груди, но мог себе позволить только надавить ногтями на деревянный пол. — Не знаю, — выдавил он, и с его губ сорвался выдох, но вовсе не лёгкий — этот был тяжёлым, как будто несущим многотонный груз. В груди что-то тянуло и ныло, и он никак не мог понять, что именно заставляет его чувствовать что-то такое — страх просить о помощи или понимание, что он понятия не имеет, о чём вообще просит. Гуй Чжун просила написать ему в письме и рассказать подробнее об эрозии, но тогда она знала, что в его Сердце поселилась ничтожно малая часть — настолько крошечная, что легко было закрыть на неё глаза. Сейчас она разрослась и стала причиной смерти многих людей и разрушения целой деревни, и Венти соврёт, если скажет, что с ним всё в порядке. Осознание собственной слабости едва не подкашивало ноги, и он понятия не имел, как всё исправить — особенно, если учесть, что того короткого мига, когда они с Тяньхэн Хуалань подходили к «Залу Внутренней чистоты», слышали тихий лёгкий смех, смешивающийся с мягкой неразборчивой болтовнёй, а затем увидели раскрасневшихся и счастливых Гуй Чжун с Чжун Ли, хватило, чтобы Венти не захотел просить их о помощи вообще. Не хотел он лезть в чужое счастье со своими проблемами, с которыми должен справиться сам. Правда, сейчас он вряд ли мог найти то место, где ощутит истинное одиночество, чтобы подумать об этом больше. — Скажи, с чем тебе нужна помощь. Венти приподнял подбородок. Теперь он мог заглянуть Алатусу прямо в глаза, не смотря куда-то сквозь янтарную занавесь и явственно видя в их омутах призрачное беспокойство. У Алатуса был тихий и размеренный голос, и нельзя было заранее понять, почему — от неведения, что прозвучит дальше, или от уверенности в собственных силах. В записях Чжун Ли не было ничего конкретного — только результаты многочисленных попыток ослабить влияние эрозии на Сердце и его владельца. Нигде не было сказано, что именно они делали с Гуй Чжун в «Зале Внутренней чистоты», и одного дня, когда чужие пальцы касались округлых граней, было недостаточно, чтобы разобраться. Помедлив, он рассказал Алатусу всё, что знает, и речь его вышла сбивчивой и куцей — странно для такого, как он. Он никогда не испытывал трудностей с тем, чтобы поведать кому-то ту или иную историю; даже на оскорбления и придирки ответить мог при должном усердии. Сейчас у него возникло невольное ощущение, будто он совсем разучился разговаривать. Мысли путались и сплетались узлами. — Значит, неизвестно, только ли Боги могут… участвовать? — спросил Алатус, когда рассказ подошёл к концу, и Венти несмело кивнул. Алатус поджал губы. — В Ассамблее сейчас, наверное, дел много. Из-за жителей той деревни. И тебе не стоит напрягаться ещё больше. Венти начинал подозревать, что вот-вот услышит, но предпочёл промолчать, чтобы убедиться в своих догадках. Те отдавались чем-то тяжёлым в центре груди и противным, но не тошнотворным комом в горле. — Давай я попробую помочь, — медленно продолжил Алатус с таким видом, будто каждое слово он отвоёвывал от сопротивляющегося сознания, и Венти понятия не имел, почему оно было против: из-за воспоминаний об их последней в прошлом году тренировке в персиковом саду Усадьбы Ночи или неприязни из-за… воображения. — Если не выйдет, то отправимся во дворец. Не существуй в его Сердце того влияния, которое оказала больше недели назад Шан Си, Венти бы раздумал о том, чтобы попросить Макото о помощи — оба были молодыми Архонтами, оба не слишком бы пострадали от описанной в записях Чжун Ли практики. Но это влияние было, и его было слишком много, чтобы пачкать им молодую Богиню Инадзумы. А с Алатусом может ничего и не получиться. В записях Чжун Ли находилось место многим экспериментам по части эрозии, но ни в одном из них не упоминалось участие кого-то, в ком не сияло огнём собственное Сердце. Но… — Хорошо, — выдавил Венти, но Алатус не сдвинулся с места. Его брови съехали к переносице, и только это давало понять, какого размера неуверенность бушует в чужой голове. На его грудь легла тёплая ладонь, и в том, что Венти прижался спиной к голой стене, не было ничего осознанного. И всё же жар чужой руки быстро исчез. — Сейчас, — пробормотал Алатус, быстро поднялся на ноги и исчез из комнаты. Венти даже слова вставить не успел, и всё это вполне могло ему напомнить о том утре, когда он вернулся со Священного Призыва, чтобы рассказать об ультиматуме, и это воспоминание, возможно, даже вызвало бы у него слабую улыбку. Правда, в голове зазвенела пустота в тот же миг, что стихли в коридоре быстрые шаги. Алатус вернулся с мокрым полотенцем в чистых руках. Это было… мило. Мило, что он подумал о том, чтобы помыть руки и принести полотенце, чтобы Венти обтёр свои тоже. — Поможешь, если я что-то буду делать не так? — произнёс Алатус, когда влажное грязное полотенце шлёпнулось на длинный низкий комод, заваленный книгами и свитками, и Венти медленно кивнул. Он услышал в чужом голосе несколько гортанные нотки, будто сама вероятность, что Алатус может хоть что-то сделать не так, вызывала у того внутренний протест. — Ты не обязан этого делать, — выпалил Венти до того, как чистая ладонь вновь ляжет на его грудь, и Алатус незамедлительно кивнул. — Я знаю. Ладонь Алатуса скользнула к поясу чужих одежд и почти что обыденным движением развязала плотную ткань. Давление на живот, уже до того привычное, что совсем незаметное, исчезло, и Венти не сдержался — вздрогнул едва заметно, когда с его левого плеча съехали оба рукава. Алатус не смотрел ему в глаза, но лица не прятал, и он без труда мог видеть не просто ветряные астры на некогда бледных и худых щеках — почти букеты. Если бы Венти обратил больше внимания на собственное тело, охваченное странным жаром, наверняка бы понял, что у него на скулах расцвели точно такие же. Он насильно заставил себя перестать хвататься за стык между досками пола и расслабился. Пальцы Алатуса едва не коснулись верхней грани светло-бирюзового ромба на его груди, но в последний миг дёрнулись и отстранились. Никто из них не произнёс ни слова, негласно решили не обращать внимание на этот странный жест, которому ни один не смог бы дать объяснение. С губ Венти сорвался едва слышный вздох, когда его груди коснулись два пальца. — Скажешь, если будет больно? — спросил Алатус очень тихо и неловко, и Венти едва не расплакался. Он взял себя в руки и мелко кивнул, и полумглу комнаты разрубило золотистое свечение. Он почувствовал касание двух пальцев округлой части его Сердца — лёгкое, как сам ветер — и резко поджал губы, не позволяя сорваться с них тихому стону. Он низко опустил голову, прикрыл глаза, остался сидеть на месте, но будто провалился куда-то, где не было дна. Ещё с неделю назад ему казалось, что касания Чжун Ли были аккуратными и до безобразия приятными, но сейчас Венти назовёт себя сумасшедшим, если решит сравнивать. Алатус касался его так, будто пытался пересчитать семянки на побелевшем в конце весны одуванчике, не тревожа их. Все их сдувают, загадывают желание, передают Венти послания, а Алатус выдохнуть лишний раз перед ними боится. Он едва дотрагивался до граней, округлых и острых, чуть хмурился, чуть отстранялся, и каждое движение его кисти отдавалось мелкой дрожью во всём теле, всплесками кипятка под кожей, касаниями птичьих перьев сгибов локтей и внутренней стороны запястий. Пальцы его тёплые, почти что горячие, и каждый раз, когда они отдалялись от Сердца, Венти казалось, будто от него зубами кусок вырывают — хотелось всхлипнуть, стиснуть чужой локоть, прижать ближе, затараторить жалостное и совершенно постыдное: «Возьми его, ну же, скорее, пожалуйста». На спину давило холодное дерево стены, голое плечо едва не обжигающее, и его чуть не подкидывало от контрастности — там слишком жарко, тут слишком холодно. Кончик большого пальца ненамеренно задел навершие Сердца, и Венти вздрогнул гораздо ощутимее и совсем не услышал, как с собственных губ сорвался сдавленный стон, смешавшийся со вздохом. Золотое сияние по ту сторону закрытых век ослабело — нет, не надо, не исчезай, пожалуйста. — Больно? — услышал обеспокоенное эхо, резко оторвал правую ладонь от пола, стиснул чужое тонкое запястье, лишь бы то не исчезло полностью. — Нет, — выдохнул он, не смея поднять подбородок, боясь глаза разомкнуть. — Нет, совсем не… Не больно. Он не узнавал собственный голос — ломкий, тонкий, хрупкий, тихий, как семянки одуванчика нежный, до того странный, что как будто чужой. Десять тысяч невидимых нитей, обвивших Сердце в тот же миг, когда оно вернулось на место неделю назад, мелко дрожали, как струны лиры, эхом аккорды лебединой песни разносящие, заставляли робеть и заминаться, под кожей странное покалывание пробуждали. Алатус кончиком указательного пальца едва дотронулся центра — того же места, которое едва-едва огладил Чжун Ли когда-то, но эфемернее, аккуратнее, нежнее, осторожнее, бережнее. Венти не смел убирать руки с его запястья, боялся, что снова придётся хвататься, вдавливать обратно, смотреть в глаза леденящему внутренности одиночеству. — Здесь… — Шёпот звенел в ушах, снежной лавиной с головой накрывал, пуховым одеялом окутывал. Пальцы самыми кончиками касались его Сердца, каких-то его граней, пластин и лазурных частичек хрусталя, и Венти дрожал от каждого их шороха. — И здесь как будто… налёт на старой монете. Такой… тёмно-зелёный. Венти смог только издать краткое мычание — настолько краткое, что почти незаметное, стыдливое, прячущееся за сдавленными вздохами и прерывистыми выдохами. Он чуть сильнее сжал пальцы на чужом запястье, мелко кивнул, свободной рукой надавил на пыльную дощечку старого пола, наверняка занозы загнал под ногти, пятками врезался в тёмное дерево, чуть колени развёл и правым врезался в чужое плечо — Алатус сидел чуть сбоку всё так же, на коленях, как будто боясь подобраться ближе. Голое плечо будто льдом покрылось и тут же на осколки разлетелось — Алатус подался ладонью вперёд, обхватил ею Сердце решительнее, крепче, но всё так же осторожно, и Венти всего в жар бросило. Что-то подстегнуло, толкнуло в спину, заставило податься чуть в сторону, уткнуться лбом в обтянутое одеждами плечо, костлявое, тёплое, травой, пылью и речным илом пахнущее. Его уши будто закрыли широкими ладонями; водный звон в голове зашумел, и он самого себя не слышал, но наверняка звук издал слишком громкий, ведь в сознание тотчас ворвалось: — Тише, сейчас, — шёпотом и левой рукой, в волосах путающейся. Большим пальцем Алатус надавил на центр Сердца, как будто попытался стереть неясный налёт тёмно-зелёного цвета со старой монетки, провёл ещё несколько раз, ногтем подцепил, и Венти колотило, как после истерики, как во время лихорадки, как от животного страха, но всё это — другое. Глубже, шире, чувственнее. На подбородке влага застыла — то ли слюна, то ли пар от дыхания. Горло саднило, но Венти себя всё так же не слышал — зарывался лбом в костлявое плечо, стискивал пальцами чужое запястье, хватался за испачканный кровью и грязью рукав, некогда белый. Зуд по всему телу расползался страшный, затхлый запах в носу засвербел, на ржавчину чем-то похожий. Запахло домом: лугами, в зелени утонувшими, цветами сладкими-сладкими, дымом костровым и дыханием драконьим — жарким, громким, резким. Его руки дёрнулись вверх, обхватили запечатанную тёмно-зелёным воротником шею, обвили плечи, прижали ближе, и мышцы под тканью и кожей напряглись, задрожали мелко-мелко, а ладонь — тёплая, жаркая, жёсткая, слишком нежная — стиснула Сердце в разы сильнее. — Что ты?.. Золото по ту сторону замкнутых век как будто поблекло; не потухло, но смешалось с луной, разбилось о звёзды, расползлось по комнате. Ветра трепали одежды и щёки полосовали похуже ножей, приносили запахи дома и небесной стужи. Алатус уткнулся носом ему в плечо, об одежды разбился краткий стон, спина изогнулась, обнажённую ключицу облизнул влажный вздох. Под лопатками зуд прорезался, и весь мир взорвался в тот же миг. Спину болью пронзило, и Венти сильнее вперёд подался, услышал шелест перьев по стене и полу, растёкся по напряжённому плечу, охваченному мелкой дрожью, и всё понять не мог, где он и что случилось. По коже обнажённой лунный свет прошёлся, ветрами холодными обернул, как тонким покрывалом, и утёк сквозь окно приоткрытое. По груди тепло расползалось — родное, почти позабытое, чистое и как будто смущённое. Горло саднило, а тело всё — неповоротливое, разнеженное, хлопком обитое и медью начиненное. Мысли по уголкам сознания всё собирались, но медленно — слишком медленно, что почти незаметно. Он чувствовал только, как Алатус едва отнимает руку от его Сердца, скользит пальцами по коже, касается спины между лопаток и чуть вниз проводит, надавливая. Крылья затрепетали, пыль по полу лишний раз разгоняя, и это тяжёлое движение рукой казалось совсем уж привычным и странным, но тоскливо желанным, и Венти не догадывался, что ему это понравится настолько сильно — так, что крылья задрожат, как после долгожданного полёта. — Всё, — выдавил изнурённым шёпотом Алатус, растёкся по его плечу и замолк. — А-Пэн? — встревоженный зов. Венти положил руки на его плечи, но не оттолкнул — скользнул выше, холодные щёки обхватил, тихо охнул, указательным пальцем чувствуя щекотку беспокойных сомкнутых ресниц. Он медленно поджал под себя колени, как если бы собирался встать, осторожно Алатуса на руки поднял, помогая ветрами и — Селестия, какое же позабытое чувство — не ощущая невидимого ожога на ладони. На постель он его уложил медленно, осторожно голову поддерживая, и лёг рядом. Сердце в чужой груди билось медленно, но ровно. Венти чуть приподнял голову, убирая правую косичку за ухо, и уложил её обратно на холодную грудь. Почему такая? Не может у живого быть настолько холодная кожа. Венти наткнулся двумя пальцами на впадинку между рёбрами, где грудина заканчивается, и замер. Он складки испачканных землёй и кровью одежд расправил, в мерное тихое дыхание вслушался, не мог понять, почему по языку медовая горечь растекается. В последний раз, когда он устроил так голову на чужой груди, то место, которого касались его пальцы — средний и указательный, самыми кончиками, — расплывалось тёплой влагой. Её не было минутой ранее, а ногти царапало округлое древко стрелы, невесть откуда прилетевшей. Он помнил, как Венти — живой ещё, со взором горящим, пламенными речами людей заражающий — забрался на вершину баррикады с лирой в руке, покачнулся на кривом сломанном столе, но удержался, закричал о свободе, о чистом небе, о горных вершинах, с которых до звёзд дотянуться можно — всё то, что Барбатос ему рассказывал шёпотом листвы и приглушёнными сплетнями трав с сорняками. И Барбатос разносил его слова с ветром, легко и просто, как умел и делал всегда. Когда в грудь Венти — в самый центр, там, где рёбра расходятся — вонзилась стрела с белоснежным опереньем, тот словами подавился, покачнулся, но со стола не свалился. Он выпрямился, насколько мог, прижал свободную руку к пока ещё белой рубашке, набрал в лёгкие воздух: — Убей меня хоть десять тысяч раз, ты не заставишь народ замолчать! Вторая стрела — чуть выше и правее — столкнула его со стола, и народ взревел. Барбатос слышал их всех: воющих, от боли плачущих, на воинов Декарабиана с кулаками бросающихся, друг друга успокаивающих, идущих вперёд, отступающих, — и зарывался крошечным телом под чёткий изгиб челюсти Венти, туда, где вена дрожала и пульсировала. Он видел, как Рагнвиндр стаскивал с плеч плащ, скручивал и подкладывал Венти под голову, и всё шептал что-то успокаивающее, а тот… Тот был спокоен. Ртом воздух хватал, не сводил взгляда с ветряного купола над их головами, но в глазах его не было места страху. Барбатос взмыл тогда в воздух, как только взрыв по всей долине разнёсся, и купол колоссальной башни разлетелся на части. Он тогда призвал все ветра, не думая о себе, но видя, как обломки камня вот-вот людей придавят, и заставил их зависнуть в воздухе. Амос рухнула с башни, и руки её были в крови погибшего Бога, и упала она точно к подножью самой большой баррикады. Что-то внутри неё изломилось с душераздирающим хрустом, и она замерла, не успев ни испугаться, ни боли почувствовать — только глаза, синие-синие, слепо воззрились в землю. Барбатос смотрел на неё, собирая обломки башни и отбрасывая их туда, где совсем нет людей, и с давлением в груди справиться пытался. То сжимало всё внутри в тиски, горло ошейником стискивало, вздохнуть мешало. В следующий миг весь город утонул в сиянии золота, а Барбатос рухнул на колени, невидящим взглядом уставился на ладони свои — тонкие, бледные, с длинными пальцами без следа от мозолей — и услышал сдавленный смех, до того знакомый, что в одну секунду в чувство привёл. Он не знал, как люди с ногами управляются — две странные палки, неясно как работающие, — но подполз к Венти и руки на грудь уложил, сдавив рану вокруг древка стрелы. — Ты… — выдавил Венти и рассмеялся хрипло, сдавленно, болезненно. — О, у нас получилось, да? Из груди две стрелы торчат, проход для рек крови останавливая, а он смеётся, спрашивает, что случилось. Ошейник на горле только сильнее сдавил кожу, по несуразному человеческому телу дрожь мелкая забилась, а глаза огнём обожгло. Он головой замотал, явно не на вопрос отвечая, и поднял подбородок, к Рагнвиндру взор обращая. Тот смотрел на него как-то странно; явно думал о чём-то, но молчал. — У тебя… глаза такие красивые, — выдохнул Венти, и Барбатос вновь к нему голову повернул. — Нельзя им плакать, слышишь? Щёки вдруг мокрыми стали, и мир весь плёнкой подёрнулся. Ошейник на горле чуть ослабил давление, и Барбатос губами поймал воздух. Тот неровными мелкими толчками нутро заполнял, но голова кругом пошла, будто он не дышал с целую минуту. — Нет, — выдавил он, низко голову опуская, и ладонями слёзы с щёк стёр остервенело. Венти резко вырвал обе стрелы из груди, и Барбатос вздрогнул всем телом. С его губ, должно быть, вскрик сорвался, но он себя не слышал — в ушах зашумела кровь, из ран в чужой груди бегущая, пачкающая белую рубашку. Он накрыл их ладонями, тёплую влагу на коже чувствуя, надавил на две рваные дыры, задрожал всем телом и головой мотнул: — Зачем? Зачем ты это сделал? — запальчиво зашептал тогда он, ток крови остановить пытаясь, почувствовал на ладонях давление чужих двух — Рагнвиндр помочь пытался, всё так же молчал, скрывая какую-то тёмную эмоцию в глазах, на понимание и осознание похожую. — Я… Я никогда… Постой. В теле силы ветров было больше, чем когда бы то ни было, и Барбатос был согласен отдать её всю, без остатка. Под пальцами бирюза разлилась, в крови мешаясь и путаясь, мерзкое тепло чуть охлаждая, и Венти судорожный вздох подавил. — Всё хорошо, — заговорил он, и Барбатос головой замотал. По щекам косички бирюзовые ударили — у Венти они были самыми обычными, чёрными. — Хватит, не надо, я в порядке. — Нет, — сдавленно выдавил Барбатос, дрожа, как от холода, голос свой не слыша, но чувствуя его тонкость. Щёки вновь стали совсем мокрыми. — Нет, не хорошо. — Я врал тебе когда-нибудь? — Барбатос головой замотал, не в силах говорить. Горло саднило, першило, сдавливало. — Ты обещал, что всё будет хорошо! — воскликнул он, надавливая ладонями на раны сильнее, и Венти поморщился едва заметно. Он сжимал пальцами запястья Барбатоса, но мягко совсем, будто запоминал ощущение тёплой кожи под своей. — Ты… Ты помнишь? Ты мечтал увидеть небо, ты обещал мне, что увидишь его, ты не можешь!.. Слова сбились в плотный ком и застряли в середине горла, и Барбатос вздохнул через силу, запястьем слёзы по щеке размазывая, с тёплой кровью мешая. А Венти взгляд с его лица отвёл, и в глазах неясного цвета засиял отблеск солнца. — Я вижу, — шепнул он, улыбаясь так счастливо, что слёз стало только больше. С губ его сорвался краткий смешок. — Спасибо тебе. Я… вижу. Теперь. Последнее слово смешалось со вздохом, растворилось в воздухе. Влажная от крови грудь в последний раз дрогнула, последний воздух выталкивая, и замерла без движения. И бирюзы стало только больше, но края раны не запечатывала — только голову хлопком обивала и медью начиняла. Его плеча коснулась испачканная кровью рука Рагнвиндра, но Барбатос только дёрнулся, сбрасывая её. — Нет, стой, — выдавил он, руками на грудь недвижимую наваливаясь. — Стой, подожди, я… Я помогу, я могу помочь. — Барбатос, — позвал его Рагнвиндр, обеими руками за плечи обхватывая. — Идём. Всё закончилось. Кому-то может быть нужна помощь. Барбатос головой замотал, пытаясь сбросить с себя чужие руки. Бирюза из-под пальцев скатывалась дождевыми каплями, в кровавых прудах утопая, теряясь в обилии красного, пожравшего белизну рубашки. — Ему она тоже нужна, — выдавил он слабым голосом, булькающим. — Отпусти меня, дай мне… Рагнвиндр сжал его сильнее, оттянул со всей силы назад, и давление недвижимой груди под ладонями исчезло. — Он уже ушёл, хватит. Саднящий в горле ком обернулся рыданиями — громкими, отчаянными. Он едва вырвался, уложил голову на влажную грудь, вслушался в замершее сердце, сдавил пальцами красную рубашку, забормотал что-то неразборчивое. Рагнвиндр дёрнул его за локти и поднял на ноги. Иногда он спросонья глядел на свои ладони и видел на них кровь — прошло уже три года, а ему до сих пор чудятся воспоминания о том дне. И сейчас, отчаянно пытаясь вспомнить оттенок серого в чужих глазах и двумя пальцами касаясь небольшой впадинки в центре груди, где расходились рёбра, было так странно чувствовать мерное дыхание и отсутствие влажного красного. Он надавил двумя пальцами чуть сильнее, скользнул ими наверх, дотронулся того места, где когда-то торчала вторая стрела, ощутил давление ошейника на горле. Он мало что знал о чувствах человеческих, предпочитая проживать их естественным образом, не задумываясь об их предназначении. Иногда им приходилось давать названия или объяснять их природу, но он никогда не считал их чем-то ненужным или глупым. И он помнил, как сидел с Алатусом за столиком в комнате Гамигина, рассказывал ему о том, зачем нужны поцелуи, и поцеловал сам. И сейчас, вслушиваясь в медленное, но ровное биение спокойного сердца, согревая щекой холодную грудь, скрытую двумя слоями одежд, раздумывая о всём том, что пришлось пережить за последнее время, вспоминая почти что животный страх, взметнувшийся в горле в тот миг, когда Владычица морей поднесла к шее Алатуса кинжал, касаясь пальцами чистых мест, которых касался, казалось бы, совсем недавно, но у другого, однозначный щелчок в голове выстрелил громче любой баллисты. И Венти не соврёт даже, если скажет, что не хотел бы его слышать никогда в своей жизни. Ему нельзя было слышать этот щелчок, нельзя понимать, что он означает — не когда чуть больше трёх лет назад слышал точно такой же. И сейчас этот щелчок знаменовал собой величайшее предательство, которое он был способен когда-либо совершить. Оно горечью по горлу растекалось, сдавливало его стенки, жаркими пальцами Сердце стискивало, дрожь в плечах и пальцах вызывало, глаза обжигало и такой ненавистью к себе пронизывало, что дышать становилось почти невозможно. Венти разомкнул губы и сдавленно выдохнул, стиснул пальцами пахнущую травой, дорожной грязью и речным илом ткань одежд, пелену с глаз сморгнуть попытался и влагу на правой щеке почувствовал. Он сжал губы в тонкую линию, запрещая им пропускать любые звуки, пытаясь успокоиться сам и очень тихо. Его обхватили одной рукой, второй зарываясь в волосы, прижали лбом к изгибу шеи. — Всё хорошо, — слабо пробормотал Алатус, и Венти заплакал, не способный больше сдерживаться. Носа коснулся запах холодный, затхлый, на ржавчину чем-то похожий, и он был таким знакомым, что успокоиться в ближайшие секунды стало вовсе невозможно. — Почему ты не остановился? — выдавил он, сжимая грязную ткань на груди до боли в пальцах, прижимаясь ближе к холодному телу, выдыхая горячим в объятую тёмно-зелёным воротом шею, чувствуя, как Алатус пытается перевернуться на бок и обнять его крепче. — Я чувствую, оно теперь в тебе, почему ты не остановился? — Потому что я так решил. Венти замотал головой. Его трясло, ему хотелось прижаться ближе, отстраниться, оттолкнуться, скатиться на пол, обхватить Алатуса руками и ногами — из стороны в сторону мотало от осознания, что за щелчок в его голове прозвучал и что попросту обрёк другого на ещё больший холод. — Я не хотел этого, ты не можешь просто… — Могу, — оборвал его Алатус, ладонью соскальзывая с его затылка, основанием в горящую скулу упираясь, большим пальцем висок оглаживая. — И сделал. Венти едва заставил себя выпустить чужие одежды из пальцев, скользнул ладонями к нему за спину, прижался к Алатусу всем телом, обнимая, в ногах путаясь, носом в изгиб шеи упираясь, губами влагу и грязь на чужой одежде чувствуя. И невдомёк было Алатусу, что именно стало причиной его рыданий беспорядочных и совершенно постыдных. А Венти звон в ушах слышал нарастающий — храмовые гонги, орущие об этом ужасном щелчке, о том, что Алатус едва не погиб сегодня на Тростниковых лугах, о том, что он всё ещё смертен, пусть и пробыл на землях этих около четырёх сотен лет. И Венти не готов осознавать это — не готов принимать мысль, что когда-нибудь и он уйдёт. Что ему придётся проходить через горечь утраты снова, когда и с первой не справился. И он отчаянно, до дрожи во всём теле, не хотел любить Алатуса; помня все эти взгляды, прикосновения, бессистемное скольжение взора по лицу его, складывая всё это в кучу и понимая, что чувства его были взаимны уже очень давно.