Свойство памяти

Проснулся он, когда солнце в свой зенит вывалилось. Голова раскололась на две равные части, когда он попытался сесть, а глаза опухли так, словно он рыдал всю ночь. Право слово, за эти годы обладания человеческой формой Венти ни разу так не напивался — руки с ногами как будто за ночь решили покинуть его и теперь лежали абы как на постели, затёкшие и недвижимые. Неудивительно, что с постели он удосужился встать только спустя пару-тройку часов, всё это время балансируя на пересечении изматывающей дремоты и бодрствования — с каждым новым толчком в сторону сна просыпался он куда более усталым, чем раньше. Нет уж, он никогда больше не будет упиваться до полусмерти. Четверть — максимум. Признаться, малая часть Венти злорадно надеялась, что Аллен чувствовал себя точно так же. Он вытащил из комода зубную щётку с порошком, принюхался к своей рубашке, посчитал, что ничего страшного не случится, если один день он будет напоминать полумёртвого бездомного — вчерашний вечер должен был оправдывать такое, верно? — и раскрыл входную дверь своего дома, не удосужившись обуться. Что-то ему подсказывало, что его наизнанку вывернет, если он попробует наклониться. Кто-то ойкнул, когда увидел его, и, должно быть, Венти выглядел ну просто отвратительно, если вызвал своим появлением подобную реакцию. «Народ, он проснулся!» — закричал кто-то знакомый, и все засуетились, пока сам он щурился от солнца и отчаянно пытался заставить свой мозг заработать. К нему приблизился Аллен, который выглядел примерно так же плохо, как он сам. Он подпёр собой стену дома из дерева, шумно выдохнул, пригладил встопорщенные усы и скрестил руки на груди. — Святой Барбатос, — заговорил он медленно, — предлагаю больше таких споров не устраивать. — Согласен, — отозвался Венти и чуть поджал губы, услышав собственный сиплый голос. — Надо было протрезветь перед тем, как спать лечь. Аллен хмыкнул. — Мы бы не спали дня два. Венти хмыкнул точно так же и зевнул широко. Им компанию составила Грета, держащая в руках ту же самую тряпку, которой завязывала вчера Венти глаза, чтобы привести к столам по ту сторону скалы, и выглядела она до того бодрой и развеселённой, что Венти отчаянно захотелось попросить её уйти на пару часов, чтобы не нарушать установившуюся у его дома атмосферу готовых в гроб лечь и руки крестом сложить. Что-то ему подсказывало, что Аллена одолевали такие же мысли. — Доброе утро! — улыбнулась она, и Венти смерил её скептическим взглядом. — Барбатос, если ты собрался пойти умыться, то мне снова придётся завязать тебе глаза. Венти чуть прищурился. — Меня должно беспокоить, что ты за то время, что меня не было, как-то пристрастилась к подобным практикам? — спросил он, и Аллен с Гретой одинаково заржали. Теперь, когда Венти немного потренировался в умственной деятельности, он понимал, почему Грета всё ещё носилась с этой повязкой, почему все вокруг засуетились, завидев его — наверное, собирались показать ему, как вместе с сотней людей из Ассамблеи Гуйли построили город на озере, с какой-то особенной обзорной точки. Внутренности вдруг к горлу почему-то подкатили. Он позволил завязать себе глаза и увести вверх по склону — туда, где небольшое озерцо разливалось. Ему пришлось усесться на колени, зайдя в воду, чтобы зубная щётка не собирала ворсинками прибрежные частички земли, пальцами свободной руки провести по коробочке с порошком, чтобы понять, где её крышка, наощупь набрать немного на щётку и почистить зубы. Он промок по самые локти, а затем, осознав, что лучше пускай даст своим людям нормально собраться на этой обзорной точке и перевести дыхание, передал Грете коробочку с зубным порошком и щётку и нырнул в озеро с головой. Глаза его так и оставались завязанными, так что особого удовольствия от купания он не испытал. Он попросил Грету голосом подавать признаки жизни, чтобы он ненароком не уплыл в другую сторону, вышел на берег, отжал манжеты рубашки и высушился потоками ветра. Если сразу после пробуждения он не чувствовал себя достаточно живым, чтобы пользоваться своими способностями, то после отрезвляющего ныряния как будто восстал из мёртвых. — Слушай, — заговорила вдруг Грета, когда они были примерно на полпути к прибрежной тропе. Венти чуть повернул к ней голову и почесал правую щёку под повязкой свободной рукой. — А этот таинственный другой, которого ты вчера упомянул, случайно не тот самый спутник, о котором ты часто говорил весь этот год? Венти разомкнул губы, чтобы ответить, и поджал их, не произнеся ни звука. К лицу постепенно жар приливал, пока в голове бурей проносились воспоминания о прошедшей ночи — ему всегда было любопытно, как он должен был напиться, чтобы напрочь забыть какой-то отрывок времени; явно больше, чем вчера. Разве такое возможно?.. На самом деле, Венти рассчитал, что раз уж он сам виноват в том, что язык за зубами не удержал, то строить из себя сейчас загадочную даму и отмахиваться от вопросов Греты будет по меньшей мере глупо. — Он самый, — проговорил он и ойкнул, когда Грета резко дёрнула его влево. Должно быть, он едва не запнулся о какую-нибудь бочку. — А что? Грета тихо хохотнула, не размыкая губ, и ослеплённому тряпкой Венти этот смешок показался страшнее смерти. Она же не утопит его в родниковом озерце, мимо которого они проходили прямо сейчас?.. — Да так, — легкомысленно отозвалась она. — Может, приведёшь его в гости? Должны же мы знать, кому вверяем счастье нашего Архонта. Венти крякнул, чувствуя, как лицо разгорается жаром вдвое сильнее. Он как-то видел, как в старом Мондштадте молодые приводили своих избранников или избранниц к себе домой, чтобы познакомить с родителями и попросить благословления на женитьбу или замужество. Почему-то у Венти появилось отчётливое ощущение, будто за предложением пригласить Алатуса в Спрингвейл скрывалось нечто подобное, и это смущало не просто до красноты щёк — до дрожи в груди и пуха в ногах. — А если он вам не понравится? — едва заставил себя разомкнуть губы он, и Грета хохотнула опять, но в разы пострашнее. — Не всё же волкам Андриуса кабанов одних есть! Венти подавился воздухом. Грета произнесла эти слова до того весело, что мир под ногами едва не перевернулся — а может, всему виной то, что они внезапно начали подниматься наверх, а не спускаться. Ветра донесли до его слуха разрозненные вздохи, тихие-тихие, будто его люди прямо сейчас зажимали себе рты, чтобы и звука лишнего не вылетело. Грета придержала его за локоть, чтобы он остановился, спросила, готов ли он — голос её раздавался всего в нескольких сантиметрах от его лица, — и, получив в ответ кивок, осторожно развязала повязку. Пока он протирал глаза — уже не такие опухшие, как с десяток минут назад, — Грета быстро отошла в сторону. Он поднял взгляд — и дышать перестал. Какая-то строительная техника, явно привезённая из Ассамблеи Гуйли, ещё находилась у самого моста, но Венти не слишком обратил на неё внимания. Весь его взор прикипел к каменным стенам — высоким, как гиганты, на краю света небо на плечах держащие, — к деревянным домам этажа в три-четыре высотой, заполонившим холм на острове, к просторной площади на его вершине, кажущейся слишком пустой, как будто там что-то должно быть, но пока не успели возвести. — Мы хотели построить усадьбу для вас на вершине холма, — заговорила Гуннхильдр, когда тишина затянулась, — но потом подумали, что вы и в Спрингвейле спите редко. В огромном доме и подавно задерживаться не захотите. Венти хотел ей ответить — даже шутку придумал, но совсем позабыл разомкнуть губы. Он разглядывал свой город — их город — и не мог отвести взора от трёх мельниц, под потоками слабого ветра едва-едва крутящих своими лопастями, от надзорных башен, которые ночами, наверное, будут загораться сигнальными огнями, от птиц, уже успевших свить в стыках между камнями внешней стены гнёзда. Отсюда город походил на неприступную крепость, но Венти знал, что внутри его стен будут жить самые открытые и счастливые люди. — Дядя Барбатос, — позвал его Ганс откуда-то снизу, и он почувствовал, как его штанину чуть дёрнули. — Мама, почему дядя Барбатос плачет? Ему не нравится? С губ сорвался оборванный вздох. Венти размазал пальцами влагу по щекам и шмыгнул носом, улыбаясь. — Нравится, Ганс, — выдавил он, растрепал ребёнку волосы на макушке и низко опустил подбородок, чтобы нормально лицо рукавом вытереть. По груди тяжесть расплывалась, но вовсе не угнетающая — эта больше была похожа на вес чужого тела, когда ты с кем-то лежишь в постели; тебе немного жарко, но отстраняться не хочется. — Очень нравится. Он сел на корточки, позволил Гансу крепко-крепко обнять себя за шею, подхватил его на руки, выпрямился, уткнулся лицом в плечо первого попавшегося человека — Гуннхильдр обняла его осторожно — и заговорил, голосом то и дело срываясь: — Я понятия не имею, почему сейчас плачу, но я ужасно, ужасно рад, что… Он точь-в-точь такой, каким я его представлял. И мельницы! Селестия, вам необязательно было… Его резко сжали со всех сторон, ноги зашатались и едва не оторвались от земли, и Венти даже глаза открывать не нужно было, даже голову от плеча Гуннхильдр отрывать не потребовалось, чтобы понять, что весь Спрингвейл прямо сейчас в кучу сбился, чтобы пообниматься, пока их Архонт беззастенчиво рыдал от счастья. Он даже не знал, что так можно. — Полно вам, Святой Барбатос! — крикнули с одного конца кучи. — Эти ребята из Ассамблеи знаете в каком восторге были, когда мы им чертежи показали? — И вообще, — раздалось с другой стороны, — без вас мы бы и за сто лет этот город не построили! Кто с Ассамблеей договорился? Вы! А мост и стену кто построил? — Тоже я, — не слишком громко отозвался Венти, улыбаясь, и кто-то заорал, что такое событие непременно надо отметить. — О, пожалуйста, можно мне сегодня не пить ничего, кроме воды? Его народ рассмеялся. Вода, которую ему принесли в медном кубке, горела. Венти принял мудрое решение её не пить.

***

На северо-западе старого города когда-то был порт. В те времена, когда Декарабиан ещё не развязал с Андриусом войну — что было так давно, что Венти, кажется, ещё и элементалем не успел стать, — из этого порта выходили корабли в другие королевства с товарами или пассажирами, рабочие и матросы с самого раннего утра принимались друг на друга орать, паникуя из-за приближающейся проверки, помощники капитанов закупались продуктами для дальних рейсов, а дети провожали отходящие от причала судна. Когда над городом опустился купол из ветров, порт прекратил своё существование, а воды покрылись льдом, прочно сковав днища суден. За долгие десятилетия простоя корабли разрушились под влиянием холода и стихии, и сейчас можно было увидеть лишь останки былого мореходного величия. Венти мало знал о погребальных церемониях соседнего королевства, но точно знал, что там тела сжигают после какого-то причудливого ритуала, а затем прах ссыпают в глиняные кувшины и зарывают в землю. Здесь, в Мондштадте, традиции были приблизительно такими же — давным-давно, когда кто-то умирал, его тело аккуратно клали в лодку, всю обсыпанную цветами и обложенную оружием, если умер воин, или украшениями, если кто-то другой, а затем отпускали лодку в море. Ближайший родственник выпускал горящую стрелу, и лодка загоралась, сжигая тело вместе с цветами, оружием и украшениями. Конечно, после начала войны Декарабиана с Андриусом традиция немного изменилась: тела всё ещё сжигали, но не спускали на воду — только в яму не слишком глубокую клали и уже там предавали огню. Когда закончилось восстание, они вернулись к традициям. У самой границы воды поминальная табличка из земли торчала с именами всех, кто погиб под камнями или оружием верных режиму воинов, а горящих лодок было столько, что перед глазами до сих стоят отблески сотен вспышек. Иногда он думал, не было ли подобное возвращение к истокам ошибкой. Так бы ему было, куда прийти — сейчас взор цеплялся только за табличку каменную да водную гладь тёмную. — Привет, — совсем тихо заговорил он, не сводя взгляда с первого имени в списке. — Да, знаю, припозднился. Стоило прийти… гораздо раньше. В Мондштадте никогда не скорбели по ушедшим — точнее, не при всех. Он-то слышал ночами, как матери оплакивали своих детей, а молодые — родителей, как отцы говорили крепиться, а у самих голос дрожал и был едва различим. При всех они улыбались и пили, празднуя всё хорошее, что произошло с погибшими за их жизнь, а ещё отмечали начало нового этапа. Смерть в Мондштадте никогда не была чем-то финальным — скорее, неизведанным порогом для чего-то нового. Наверное, поэтому он не приходил к этой табличке все эти годы — стыдился, что даже на людях долго не мог делать вид, что ему весело. — Ты видел столицу? — спросил он, слабо улыбаясь, и перевёл взгляд на край залива — туда, где вода впадала в море. Сейчас оно с небом сливалось тёмно-серым — должно быть, скоро грянет ливень. — Я боялся, что её строительство займёт десятилетия, а в итоге… Даже престарелая Ингрид её увидела. Он чуть хохотнул. Они всегда называли её так между собой и никогда — в лицо, потому что для своих лет она выглядела чрезвычайно молодо. По правде говоря, он был почти уверен, что Ингрид перевалило за полторы сотни лет, но спрашивать как-то не решался: выглядела-то на все восемьдесят, вдруг обидит ещё. А раньше, когда над их головами купол из ветров одинаково и неустанно гудел, она их отчитывала за прогулки у границы города. Говорила, что в один день ими заинтересуется стража, и возникнут проблемы уже у всех. — Я бы хотел, чтобы ты тоже был там, — пробормотал он, поднеся большой палец к губам и прикусив заусенец. — Как думаешь, Ганс бы нас путал? Со стражей было сложнее всего. Вряд ли они были верны Декарабиану до конца — наверное, отвернулись бы от него в тот же миг, что власть сменилась. Так и произошло; когда башня разрушилась на сотни булыжников, а новый Анемо Архонт принял обличие того, кто с полчаса назад повалился со стола на вершине баррикады с двумя стрелами в груди, их попытки остановить восстание прекратились по команде их начальства. Но к тому моменту уже полсотни людей оказались забиты ногами, кулаками и палками до внутренних повреждений; они не дожили до утра. Кого-то паникующая толпа столкнула с края моста; кого-то завалило обломками; кто-то пытался спрятаться в «Таверне тётушки Лисбет», но их и там достали. Конечно, родственники погибших и все выжившие не хотели строить новое королевство вместе с теми, кто их избивал или убил их близких. Он понятия не имел, что с этими людьми делать. Пытался призвать к перемирию, но стража прекрасно понимала, что в том случае, если они останутся, им всем ночью попросту перережут глотки. Он надеялся только, что с ними сейчас всё в порядке, куда бы они не ушли. О, он был отвратительным правителем, если не справился с такой задачей. — Мы бы могли одеваться одинаково, знаешь, — продолжил он. — Нашли бы способ тебе изменить цвет волос. Свели бы весь Спрингвейл с ума. Он всё никак не мог перейти к истинной причине своего появления. Ему всё казалось, что сказал недостаточно, чтобы хоть как-то умалить три года отсутствия; думал, что те слова, которые беспорядочно в голове барахтались, как утопающие в центре озера, прозвучат слишком жестоко для того, кто на пороге смерти совершенно проигнорировал тот факт, что Анемо Архонт принял его обличие — а может, и подумал о чём-то, что посчитал неправильным для озвучивания. Почему-то с мёртвыми всегда разговаривать было сложнее, чем с живыми. Это перед живыми ты всегда можешь извиниться, если ляпнешь что-то неправильное — слова, произнесённые в присутствии призраков, навсегда растворятся в воздухе и запомнятся ветром. — Иногда меня не заткнёшь, — пробормотал он, — а иногда и слова не вытянешь. Он прикусил губу, зубами подцепил кусочек кожи в самом центре и оторвал его. Грета говорила, её мама вечно била её за это по губам в детстве и ворчала, что это некрасиво. Что это вредно. Что с ней целоваться никто не захочет, если её губы будут похожи на обгоревшую на солнце кожу. — Грета сказала, ты бы не хотел, чтобы я… запретил себе чувствовать из-за того, что ты ушёл. — Он сглотнул. — Ты ведь помнишь Грету? Она на баррикаду притащила клавесин. Сама! Он опять уходит от темы. Ему стоило перестать так делать, иначе не скажет о том, что действительно гложет, до конца дней своих. — Проблема в том, — произнёс он, чувствуя, как слова в горле застревают, — что я это знаю. Тебя всегда раздражали те, кто хандрит вечно и ничего с этим не делает. И я хочу что-то с этим сделать, но боюсь, что… предаю тем самым твои чувства. Грета ведь говорила ему в ту ночь — Венти она не интересовала. Никем он не интересовался; по крайней мере, до тех пор, пока с ветром не познакомился. Ветер вообще можно любить так, как это понимают люди? Наверное, Венти всегда был выше подобных условностей, вряд ли осознавая это до самого конца. — Про свои говорить не буду. Там полная каша. — Он усмехнулся и нервно прохрустел пальцами. — Наверное, так я пытаюсь сказать, что… очень сильно хочу дать всему этому шанс. Так что… Он зажмурился на краткий миг и шумно выдохнул. — Если ты меня вообще слушаешь после всего этого, то подай хоть какой-нибудь знак. Я не знаю, это глупо, наверное, но если ты правда хочешь, чтобы я не запрещал себе влюбляться в другого, то… Он понятия не имел, как работают знаки. Его народ верил, что увидеть трёхцветную кошку было знаком удачи — он не знал; он чихать начинал каждый раз, когда сталкивался хоть с какой-нибудь, — что через гаркающих воронов с ними умершие связаться пытаются, от зла оберегают. Даже по утрам прядильщицы скрупулёзно обшаривали свои скамьи, боясь паука увидеть, ведь паук был знаком предстоящих забот и хлопот. Сейчас же тихо было, как под землёй. Небольшие волны только об остатки причала бились, едва слышно булькая и хлюпая. И на что он надеялся? Что с неба упадёт записка с надписью: «Всё в порядке, я не сержусь»? Глупость, какая же бесконечная глупость. — А-Пэн бы тебе понравился, — пробормотал он, разочарование подавляя. — Вы оба благородные до мозга костей. Он бы тебе стал как родной. Как стал мне. Он резко замолк, на языке послевкусие собственных слов перебирая. Губы беззвучно шевелились, брови к переносице резко съехали. Стал как родной… Что-то в груди ухнуло куда-то вниз, под землёй скрылось и резко вернулось обратно, чтобы в горле комком встать. Он даже попрощаться не сумел — так и растворился в воздухе, прикипев взглядом к молчаливому морю. Это ведь был тот самый знак, верно? Если в Мондштадте всё казалось каким-то тёмным из-за приближающегося дождя, то в Цинцэ ливень уже властвовал по меньшей мере час. Венти оглядел пустую комнату, в которой, вопреки обыкновению, не сидел за заваленным бумагами столом Алатус, посмотрел в окно, вслушиваясь в частый звон капель об изогнутую крышу, и вышел в коридор. Он быстро спустился по лестнице на первый этаж и услышал какой-то странный писк, похожий чем-то на мышиный. Это был Чжао Цзюэ. Похоже, он до этого протирал столы, а увидеть Венти так сильно не ожидал, что душа едва с телом не рассталась, когда услышал топот по ступенькам из тёмного дерева. — Добрый день, господин Чжао, — неловко улыбнувшись, всё ещё мыслями пребывая где-то в другом измерении, проговорил Венти. — Вы не видели главу Уван? Чжао Цзюэ отнял руку от середины груди и взмахнул тряпкой. — Видел, благородный господин. — Он повернулся к выходу и прищурился, разглядывая ливень с таким видом, будто только что заметил его присутствие. — У нас тут духи злые на границе распоясались. Наверное, не всех с той деревни нашли и похоронили с почестями, вот и рассердились. Глава Уван отбыл с ними разбираться. Венти озабоченно нахмурился. — Давно? — Да вот, благородный господин, недавно совсем. Не больше часа. Едва кивнув, он растворился в воздухе, чтобы в следующий миг появиться у того самого камня, где они все прятались в ту ночь, когда напали Владычица морей и Лу Люйи. Он прикрыл голову рукавом, чтобы дождевая вода в глаза не заливалась, и прищурился, разглядывая всё вокруг. Если не считать рёв водопада, шум реки, дождь, бившийся о бамбук и сосны, то вокруг стояла тишина полнейшая. Низко опустив голову, Венти сложил ладони у груди и призвал все ветра, что окружали склон Уван. Он тут же распустил все те, которые приносили ему звуки дождя, бурлящих ручьёв, скрип дверных петель у заброшенных домов, пока не остановился на каком-то странном вое и звуке разрывающейся плоти — мерзком и отвратном. — Веди, — бросил он ветру, и тот поспешил к восточному склону, который выходил на Каменные врата. От увиденного он замер под сенью сосен, распахнув широко глаза. Он видел Алатуса, одетого в бело-зелёное, мечущегося между десятком странных существ, похожих чем-то на людей — когда-то людьми и являющихся. Их тела разбухли, посерели и как будто бы стали какими-то расхлябанными, будто очень долгое время пролежали в воде. Лица скрывали длинные белые волосы, руки и ноги едва ли сгибались, отчего странные существа двигались больше прыжками, чем нормальной ходьбой, и рты рядом острых зубов были испещрены. Нигде — ни следа крови, но Алатус отчего-то выглядел так, будто был при смерти, и всё равно продолжал изящно уклоняться от атак десятка оживших трупов и размахивать заострённой на конце толстой палкой. Венти явно упускал… многое. Например, здравый смысл. Алатус подхватил себя потоками ветров, взмыл в воздух, опустился прямо на плечи одному из существ и с размаху вонзил заострённую палку ему в макушку. Белые рукава окропила тухлая кровь, а существо рухнуло на землю в тот же миг, что Алатус вырвал палку и оттолкнулся от него, вновь подхватывая себя ветром и настигая следующего. Венти охнул и вскинул руку молниеносно — одно из существ сбросило вниз с Каменных врат, когда то попыталось напасть на Алатуса со спины. Алатус резко обернулся, вырывая палку из груди мертвеца, заметил Венти среди деревьев, тут же уклонился от прыжка ещё одного и взмахнул свободной рукой. Та не была свободна — в пальцах он сжимал какой-то пузырёк в четверть шэна объёмом. Какая-то жидкость попала мертвецу на кожу, и тот взревел от боли, замирая. Алатус пронзил его палкой и ногой отпихнул в сторону. Венти пора было заканчивать это всё. Он выбежал ближе к основному сражению, повёл руками так, будто загребал к себе гору золота, а затем резко опустил напрягшиеся ладони. Потоки резкого ветра собрали всех оставшихся мертвецов со склона и прижали к земле точно так же, как прижимали на этом же месте всех Юй Пао некоторое время назад. — Я их удержу, — проговорил он не слишком громко и чуть вздёрнул подбородок, позволяя ветрам принести эту фразу Алатусу. Тот, выдохнув и утерев пот со лба, довольно быстро обошёл все тела, пронзая их спины или животы палкой. Когда рёв ветров утих, а Венти расслабил руки и выпрямился, всё закончилось. — Что это за?.. — спросил он, подходя ближе и сжимая правой ладонью левый локоть. Алатус слегка отстранённым взглядом осмотрел все ожившие трупы — серые, разбухшие от воды, совершенно уродливые и уже не такие окостеневшие, — потёр лоб и бросил испачканную палку на землю. — Цзянши, — пробормотал он, тяжело дыша и набирая грязными ладонями дождевую воду, стирая с кожи тухлую кровь. — Когда человека неправильно хоронят или не хоронят вообще, его тело поглощает тёмную ци и… восстаёт. Цзянши поглощают ци живых существ и так становятся более могущественными. Эти молодые. Слабые ещё. Венти вспомнил, как один из них едва зубами в спину Алатуса не вонзился, и побоялся представлять, на что способны сильные… цзянши. Он угукнул едва слышно и поёжился. Дождевая вода пропитала все одежды и была до ужаса холодной. — А палка зачем? — всё же спросил он, кивая себе под ноги. — И в том пузырьке что было? Алатус молча достал из-под ворота бутылочку объёмом в четверть шэна и вскинул брови в немом вопросе. Венти кивнул, и пузырёк вновь скрылся под слоем мокрых белых одежд. — Они боятся изделий из персикового дерева. И уксуса. Венти глубокомысленно покивал. — И что теперь? — спросил он, и Алатус молча оглядел с десяток трупов, сваленных из-за ветров в одну кучу. — Хоронить. Но это завтра, когда дождь закончится. Осознав, что это его шанс, Венти вцепился в его рукав и заглянул в глаза, распахнув широко веки. Ему даже пришлось шагнуть вперёд, чтобы сделать это, и от такого напора Алатус растерялся — он едва не отшатнулся, чуть бровями вскинув. — Я должен тебе кое-что показать, — выпалил Венти до того, как у него хоть что-нибудь спросят. — Это не займёт много времени. Ну, может, немного дольше, чем ты можешь подумать. Я не знаю, что им в голову взбредёт. Алатус шумно выдохнул и провёл ладонью по лицу снизу-вверх, убирая лишнюю влагу с кожи и заправляя волосы. Его лицо казалось сероватым даже под таким ливнем, и у Венти в сознании промелькнула запоздалая мысль, что в этом бою с цзянши того вполне могли как-нибудь ранить, откусить немного от этой ци, но он не выдержит, если отложит свою идею на неопределённое время. В этот раз нигде у него не было бумаги с кистью, чтобы записать то, что в голове закрутилось у поминальной таблички. — Пожалуйста, пойдём со мной, — заговорил он, когда тишина затянулась. Он изломил брови, всеми силами пытаясь сделать только этот жест символом того, насколько он боялся услышать отказ. А он его, несомненно, услышит. Разве мог ответственный глава Уван уйти куда-то, да ещё и неясно, на какое время?.. — Две палочки благовоний, — чуть нахмурившись, произнёс Алатус и подхватил запястье той руки, какая стискивала белый мокрый рукав. У Венти внутри всё к серым тучам взлетело. — Ни минутой больше. Венти часто закивал, и они растворились в бирюзовом сиянии. Потоки ветра высушили их одежды раньше, чем Алатус глаза раскрыл. И всё же, когда он всё-таки сделал это, Венти с затаённым предвкушением наблюдал, как меняется взгляд Алатуса при виде столицы Мондштадта. Это был каньон Светлой Короны, самая его вершина, под резким углом в озеро уходящая. Здесь дождя ещё не было и, если судить по тому, как обычно горы разделяли погоду на две противоположности, не предвидится. Может, в старом городе отголоски страшнейшего ливня пронесутся, но почти незаметно. А Алатус всё смотрел на три мельницы, под ветрами крутящиеся, и молчал, явно слова подбирая. Он сжал пальцами края собственных рукавов и прикусил губу изнутри. — Выглядит… — наконец, выдохнул он, — безопасно. Венти не сдержал лёгкой усмешки, руки за спиной в замок сцепив и чуть наклонившись вперёд, чтобы лицо чужое получше разглядеть. — Добро пожаловать в Мондштадт! — проговорил он, улыбаясь. — Я помню, ты спрашивал, как тут. Какие люди, погода. Мне только сегодня показали, какой город они построили. Я хотел… поделиться с тобой этим моментом. Слегка запоздало, но всё же. Алатус едва слышно угукнул, не выпуская рукавов из пальцев. У Венти улыбка на губах растворилась, обратившись лёгким оттенком тревоги перед тем, что он собирался сказать. — На самом деле, это не всё, — продолжил он на порядок тише, выпрямился и нервно сжал пальцами правую косичку. — Ты ещё спрашивал о том стихотворении, которое я писал несколько дней назад. Он устремил взор на свой город, не замечая, как Алатус чуть повернул голову. Венти вполне мог это увидеть боковым зрением, но всеми силами заставлял себя не смотреть — испугается и передумает. — Я бы хотел его прочитать тебе, если ты не против, — уже совсем забормотал он и услышал согласное мычание. Собирался он довольно долго. Он пытался справиться с наплывом какого-то странного давления в груди, напоминающего волнение, но в разы сильнее, сглотнул, разлепляя друг от друга стенки горла, чуть шагнул в сторону и вовсе повернул голову к Спрингвейлу, едва-едва проглядывающему из-за плоских вершин бывших гор и деревьев. Так было легче — смотреть куда-то в сторону и делать вид, что Алатуса здесь вовсе нет. Он сглотнул ещё раз и разомкнул губы. — Дождь зашумел и внезапно затих на закате, — начал он совсем тихо и как будто спокойно, скрестив на груди руки и подняв одну ладонь к сдавленному горлу. — Двор постоялый, где сегодня ночую, молча глядит на фигуру, замершую в персика древа громаде. Ветра попытались принести к нему звуки вокруг, но он слегка опустил локоть, оборвав их стремления. Не сейчас. Он не хотел слышать, как трава сбоку хрустит, как дыхание с чужих губ срывается. — Кто это там, различить я напрасно пытаюсь, бродит один под одною луной? Ласточек быстрые стаи покинули горы большою косой. Голос совсем осип, как будто он заболел, и Венти прочистил горло, мысленно себя проклиная. Не так он должен был читать это; совсем не так. Не сгорая от смущения небывалого, не стоя к Алатусу спиной, старательно его присутствие игнорируя. — Так тихо, что мыслей не слышу; муж благородный всё так же один, — продолжил он, собравшись. — Цветком хризантемы его я возвышу, забыв про его черепахи хитин. Это не совсем походило на то, что он написал в свою первую ночь на склоне Уван. Мало было похоже на то, что создал с тех пор. И всё же Венти не казалось, что он отошёл от своей первоначальной идеи. — Под снегом краснея, чуть шепчется слива, — заговорил он чуть громче. — Раскроет уста свои лето, должно быть, вот-вот. Муж благородный мой взгляд так встречает учтиво, что незачем больше разыскивать прошлого вход. Трава скрипнула где-то сбоку, и в этот раз ветра не были виноваты в том, что принесли эти звуки. Этот скрип звучал совсем близко, но Венти всё равно не отводил взгляда от Спрингвейла. — Не думая больше о прошлом, смотрю я, как ласточек стаи вернулись домой. — Он вздрогнул, когда почувствовал невесомое касание к своему локтю, но упрямо не поворачивался. — Дождь зашумел в своём темпе особом, ведь муж благородный мне стал как родной. Он помолчал несколько секунд и только потом обернулся, всё ещё чувствуя касание к локтю. Алатус одёрнул руку и слегка зажато стиснул пальцами правое плечо. У него во все стороны торчали волосы — наверное, ветра растрепали, когда Венти их сушил, — а в глазах ярчайшим пламенем горело что-то беспокойное. Венти боялся этого беспокойства, был в ужасе от того, насколько тихим было всё вокруг, и совершенно позабыл, что сам заставил ветра улечься. В следующий миг всё взорвалось шёпотом листвы да сплетнями травы, но даже так Венти казалось всё вокруг слишком молчаливым. Скажи что-нибудь, пожалуйста. Венти никогда не молился всерьёз, но был готов во весь голос упрашивать Селестию, чтобы Алатус перестал молчать и смотреть на него с беспокойством, весь янтарь пожирающим. — Ты… — наконец, выдохнул Алатус совсем тихо, и Венти сглотнул, чувствуя, как всё внутри замирает, готовое разбиться. — Ты больше не чувствуешь тревогу? Ничего не разбилось. Венти едва заметно свёл к переносице брови, пытаясь понять, к чему Алатус вообще это сказал прямо сейчас, но не успел даже рта раскрыть, когда вспомнил. Он ведь сам сказал ему в персиковом саду год назад, что чувствовал тревогу всеобъемлющую, когда поцеловал его в Усадьбе Ночи, когда воздух пах персиком и теплом от зажжённой свечи, наполовину растаявшей. Вернее, Венти думал тогда, что это чувство, что внутренности скручивало, было тревогой. Теперь он знал, что это было некое отвращение к собственному предательству, которое вовсе таковым не являлось. Но Алатус ждал его ответа, и он покачал головой. — Нет, — выдохнул он совсем неслышно. Тогда Алатус шагнул ближе, уложил ладони на его шею, будто поднять подбородок собирался — какой смысл, они ведь одного роста? — и поцеловал так, будто во что-то единое слиться пытался. У Венти всё внутри бухнуло куда-то вниз и тут же в горле в неясный ком сбилось, в постыдный тонкий звук обращаясь. Он стиснул пальцами ворот белых одежд, сухих и за эти несколько минут успевших до самых нитей пропахнуть ветром, прикрыл глаза. Расслабился. Чуть разомкнул губы, на цунь отстраняясь и тут же целуя снова. Губы у Алатуса — сухие и обветренные, искусанные от и до, твёрдые от заживающей корочки, совсем не такие, какими их описывают прозаики из Фонтейна. На них ещё оставался призрачный след съеденной недавно паровой булочки с пересоленными овощами, почти смытый ливнем. Они аккуратно — не в сравнение тому, как Алатус первым коснулся губами его с пару секунд назад — обхватывали то нижнюю, то верхнюю, чуть дрожали, когда их лица цунь разделял, и Венти был почти уверен, что дрожал тоже. Там, где Алатус его касался, горело всё, как от огня, но это было приятное чувство — настолько, что хотелось прижаться ближе. Кожу на щеке и подбородке чужое дыхание опаляло, по всему телу странное волнение разгоняя, которое совсем не было похоже на то, которое он испытывал раньше — это как будто нитью вокруг груди обвязывалось и вверх дёргало, едва не заставляя на цыпочки встать. Он заставил себя разжать пальцы, внезапно ставшие каменными, опуститься ладонями к талии, поясом туго обтянутой, скользнуть на спину. Прижался ближе, почувствовал, как Алатус резко вздрогнул, касание к пояснице и левой лопатке ощутив — наверное, ему не нравилось. Птицам тоже не нравится, когда к их крыльям прикасаются. По крайней мере, Венти не мог припомнить хоть одну, которая подставляла бы ему не щёчки пятнистые, а спину. Он хотел было обратно сдвинуть ладони к сильной груди, но Алатус резко отстранился от него. Когда их губы разделились, слух пронзил звук такой постыдный, что щёки загорелись жаром куда большим. Алатус прерывисто вздохнул, лбом к его прижимаясь, рук от сгиба челюсти не убирая, и Венти не сдержал улыбки, когда почувствовал почти неосязаемое скольжение его кончика носа по щеке. Так и хотелось рассмеяться, ощущая это. Словно птица, жаждущая внимания, ластится, едва щеками не трётся, чтобы погладили — скорее всего, макушку, ведь сама не достаёт. Становилось кристально очевидно, почему Алатус получал настолько сильное удовольствие, когда Венти ему ветрами волосы перебирал. — Ты птица, — проговорил он, улыбаясь и чуть поднимая подбородок. Он ткнулся губами в щеку Алатуса — туда, где крыло носа возвышается — и почувствовал, как тот чуть отстранился, смотря куда-то вниз, старательно пересечения взглядов избегая. — Рад, что ты, наконец, это понял. Он поцеловал его снова, скользнул ладонями совсем немногим выше — так, чтобы и дальше шеи касаться, но кончиками пальцев в короткие волосы на затылке зарываться. Венти шумно выдохнул ему в щеку, прижался всем телом, цепляясь за белые одежды на спине — и сейчас Алатус не вздрогнул и не напрягся. Венти двумя пальцами — указательным и средним — ткнулся между лопатками и скользнул вниз, надавливая. Он понятия не имел, почему вдруг решил это сделать; просто вспомнил, какой длинной иглой его всего прошило, когда Алатус показал ему это движение в тёмной комнате постоялого двора Цинцэ. Звук, который разбился о его губы, определённо того стоил. По груди жар расползся, как будто в самый центр уголёк тлеющий положили, нагрели о него ладонь и растёрли по коже. — Я передумал, — вдруг произнёс Алатус, отстранившись. Венти глаза распахнул и недоумённо воззрился на него. — Не полчаса. Больше. Венти рассмеялся, и смех его утонул в новом поцелуе.