***
— Просыпайтесь! — сверху их атаковала не меньше, чем зенитная башня из оборонного комплекса колонии — та тоже вертится во все стороны, щедро рассыпая по врагам направленные и нет заряды. Вместо привычного шумного вздоха Мэл сдавленно сдержал проклятье явно не для ушей жены и четырехлетней дочери. Эрика, едва ей пришлось пяткой по пояснице, успела откатиться на самый край и теперь спросонку ощущала недовольство. Вчера они так устали на работе, что даже не заперли дверь — зачем, если на основную причину запирания не было ни сил, ни желания? Лие до последнего не было никакого дела. Родители мычали, и она щедро компенсировала их заспанность своей энергией. — Что, уже завтрак? — простонала женщина в подушку. — Нет, мы едем на каньон! На каньон! На каньон! — кричала девочка, пока из-под черных встрепанных волос на неё не покосился голубой глаз. Девочка была взбудоражена перспективой поехать к каньону, с лихим ветром прокатиться на пони, хлопать в ладоши, когда родители наперегонки проносятся мимо на настоящих лошадях! А потом купаться, и играть в мяч, и в прятки среди высокой травы! Добившись своего, младшая Уильямс уставилась на мать. С несколько секунд они смотрели друг на друга, а Мэл подбивал кулаком подушку и прятал туда лицо в намерении выкрасть себе еще хотя бы несколько минут спокойного сна. Женщина глянула на запястье. — Нет, сначала завтрак, и моё блюдо пришло прямо ко мне! — последние слова Эрика шутливо прорычала, ловко переворачиваясь, захватывая дочь за руки и опрокидывая на себя. Завязалась активная возня, сдобренная детским визжанием, поцелуями в места, которые должны были быть укушены и съедены, и периодическим наигранным рычанием. Последнее вдруг стало немного ниже и хриплее — в игру не менее подлым образом включился только притворявшийся, что он ничего не замечает, мужчина. — Я возьму к каньону бутерброды из детей! — откинув с себя одеяло, Мэл резко накрыл его краем и спеленал вырывающуюся дочь. От визга последней должен был проснуться даже пёс во дворе. Все засмеялись, Лия продолжала попытки освободиться, и как только это получилось — по воле Эрики, положившей руку на запястье мужа, — она свалилась с кровати и выбежала из спальни… ⠀⠀***
⠀⠀ ⠀⠀ А сама Эрика открыла глаза. Вот-вот она видела настолько реальную картину, что в пояснице ещё слегка пульсировало от удара пяткой, губы и плечи ощущали тепло прижавшегося Мэла. Реально, ощутимо… и недосягаемо. В их спальне шторы были всегда закрыты утром, ведь она была на солнечной стороне, а в камере свет никогда не выключался полностью, только приглушался. Вместо мягкости матраса — жесткость тюремной койки, дверь в камеру всегда заперта, а вместо дочери сюда не врывается, а мягко въезжает роботизированная тележка с до смерти надоевшей кашей. Теперь так будет всегда. Всегда будет пресный завтрак, равнодушный белый свет сверху, сдавившие её, живую, но уже в могиле, пластиковые на ощупь стены. Она не поднялась с кровати, наоборот, повыше натянула тонкое одеяло. Отвернулась, не взяв тарелку и мягкие — не дай бог заточит нож и перережет себе запястья, заботливые надзиратели не хотят ей такой судьбы — столовые приборы. Слышит, но не слушает прохладный голос, эхом живого мира доносящийся из дальнего коридора. Уходит в себя, где проводит часы. Ей здесь долго умирать, и секунды складываются в минуты, минуты складываются в десятки минут, десятки минут в часы, а часы в дни. Какая разница, час или месяц? И уж тем более не отзывается на окликания соседа. — Ксавия! Ксавия, мать твою! Сосед, впрочем, настойчивый. На девятый раз он уже орал, и она хотя бы из нежелания продолжать слушать его подошла к решетке. — Чего тебе? — Что, лежишь там? Жалеешь себя? Или вспоминаешь прелести муженька и наяриваешь с утра до вечера? — Рори говорил неожиданно злобно. Да так, что через скорлупу безразличия вдруг проклюнулось нездоровое раздражение. — А тебе какое дело, извращенец? И вправду, какое ему? Нихрена он не понимает, он хренов урод, да и стонать для него она бы все равно не стала. Хватит с него и беседы. Нет, даже беседовать она с ним больше не станет. Человеческие отношения тут таковыми не были. Зря она поделилась с ним сигаретами, когда только-только была запихнута сюда, зря рассказывала и слушала. Зря всё это сделала, ведь он по итогу он оказался таким же, как и все они. Вместо злости на саму себя пришла разочарованная апатия. — Руку дай. Женщина уже равнодушно протянула из решетки руку, чтобы Рори вдруг схватил её за пальцы и выкрутил так, что хрустнули суставы. От неожиданности она охнула, но не вскрикнула. — Пусти, придурок! — она попыталась потянуть на себя руку, но хватка соседа была цепкой. Пальцы точно в кипяток сунула, до того он их сжал и выгнул до противоестественного угла. — Заключенный ТY-76, немедленно прекратите, — резануло по ушам дребезжанием из колонок под потолком. — Что ты только в Альянсе делала, дура, — ещё более раздраженно прошипел заключенный, умело проделывая нехитрую операцию с остальными пальцами. Ксавия не сдержалась и все-таки издала какой-то звук. Она не видела лица Рори, но была уверена, что тот оскалился. Он и вправду оскалился, только не со злостью, а с удовлетворением. — Чему тебя там учили? Принимать конфетки от незнакомцев? — Какого хуя? — простонала женщина, прекратив попытки вырваться, так было только больнее. Боль поднялась горячими ручейками от пальцев к локтю и уже пульсировала в плече. Что она тут будет со сломанной рукой? Разве что сдохнет побыстрее. — Что, больно? А теперь слушай сюда, идиотка. И слушай хорошенько, потому что я два раза повторять не стану. Рори даже немного ослабил хватку, но рука всё ещё горела. Впрочем, способность слушать вернулась к заключенной. — Если ты решила превратиться в жидкое дерьмо, то скажи мне прямо сейчас. Дядюшки Сэма все равно не будет еще минуту, он чхать на нас хотел, а я за эту минуту успею тебе руку оторвать. Истечешь кровью или от боли скорчишься так, что коньки откинешь ещё до врачей. Ну как? Надо? — Отпусти, — жидким дерьмом она еще не стала, а потому в голос вернулась сталь бывшего оперативника. Впрочем, изрядно поеденная ржавчиной. — Не надо. — Ладушки. Тогда прямо сейчас ты мне следующее обещаешь: на обеде, ты возьмешь еду и вылижешь последние капли из стакана. И на ужине сделаешь то же самое. Чем дальше, тем меньше он давил на пальцы. Теперь ее сосед просто крепко держал ее за руку. — Зачем? — Затем, блять, затем! А потом не ляжешь, а начнешь ходить по камере туда-сюда, от стенки до стенки, — Рори говорил злобно, говорил раздраженно, и сквозь все это она отчетливо слышала железные нотки социопата. — Будешь приседать, махать руками, вертеться, а не лежать на пузе и обозревать красоту потолка этого райского уголка. И отвечаешь, когда тебя спрашивают, а не а не слюни пускаешь в подушку. Усекла? — Зачем? — уже прорычала Ксавия. — Во тупица, — восхитился и разозлился одновременно заключенный. — Да затем, что если ты не будешь делать, что нужно делать, то ты быстро станешь киселем. А кисель не живет здесь долго. И останки твои пошлют твоему драгоценному хахалю. — Не пошлют. Он не знает, что я здесь. — Ну не пошлют, так на компост отправят. Жидкое дерьмо, помнишь? И на удобрения пустят, чтобы наши местные друзья ели свежие овощи, витаминный, мать его, салат. Обещаешь — отпущу тебя, нет — и… — и Рори красноречиво согнул её мизинец. Ксавии показалось, что она услышала хруст рвущихся связок. — Обещаю, — не смирившись, но желая хотя бы боль прекратить, буркнула женщина. И он действительно отпустил её. Наплевав на всё, заключенная прижала к себе руку и начала баюкать чуть не поврежденную конечность. Худые пальцы пульсировали, шершавые костяшки покраснели. — И зачем это тебе? — спросила она пустоту перед собой, обращаясь к соседу. Вот уж и вправду — буйный. За неё по полной отдувается. Тот зашелся лающим смешком. — А с тобой интереснее.***
⠀⠀ Потом, уже когда она будет далеко от Рори, Ксавия действительно его поймёт. Переживший трёх соседей социопат не различал хорошего и плохого. Он сидел с мужчиной, убившего собственного сына за предательство банды; с ещё одним мужчиной, заложившим собственную семью ради наркотиков и сам из-за них же и попавшийся; с женщиной, что убила своего жениха на своей же свадьбе, будучи беременной от другого. Потом, когда она будет продавать детей и охранять лабораторию по производству халлекса, она вспомнит его и поймёт, что, быть может, он был не социопатом, а куда более настоящим членом общества, чем все напыщенные и закованные в тюрьмы своих взглядов на жизнь не-преступников, достойных людей. Он видел, что зло и добро намешано таким бурным коктейлем, что остаётся только не давать пить его тем, кто им отравится. Остаётся держаться таких же — сломанных безнадежно, покалеченных в раннем возрасте, стремящихся вернуться к безумию, потому что в безумии они и жили. Кто-то же должен делать грязную работу… Она ещё не знала, что потом эту нехитрую истину об отсутствии добра и зла в мире познает её дочь, которая увидит в бывшем межгалактическом террористе надежду и защиту. Силу. Силу, которая правила миром. В случае с Рори, этой силой был интерес.***
Если бы ей лет десять назад сказали, что социопат вернёт её к жизни — она бы даже не посмеялась. Но так и было. «Эксагор» её не закалил, скорее наоборот. Из зеркала в ванной на неё смотрела лысая, татуированная незнакомка. Глаза обведены тёмными кругами, губы побледнели, скулы, подборок и нос обтянуты тонкой как пергамент и такой же болезненно-бледной кожей. Она потеряла все краски, в рыжем тюремном одеянии была скорее пособием по скелету человека. Но она жила. Жила. Пресное чувство, стылое, тонкое, дрожащее. Но чем ещё, как не надеждой выжить, оправдать её примерное поведение? То самое, из-за которого спустя полгода её вызволили из клетки для буйных заключенных и перевели в общее отделение. Она забыла вкус еды, мускулы потеряли силу, а глаза блеск. И всё-таки она не зачахла там, отказавшись от еды и разговоров, от сигарет и нехитрых упражнений. Не сопротивлялась, не кричала, не билась, не ненавидела всё и всех вокруг. Любому живому существу свойственна тяга к жизни. Инстинктивная, первобытная. Это крепкий фундамент, на котором строятся социальные надстройки, более шаткие, чем карточные домики. Надо только знать, куда ткнуть пальцем, чтобы вся конструкция рассыпалась… и всё-таки оставила под собой основу. Как вы себя чувствуете? О чём поговорим сегодня? Вам снилось…? Психолог, с которым она теперь встречалась, за встречи раз за разом разгребал обломки её личности. Совсем как заключенные, рыхлящие землю вокруг цветов и кустарников в скромном саду при тюрьме. Вырывали сорняки, как мужчина в белом костюме откидывал в растущую кучу мусора её злость, сомнения, убеждения и страхи. Она чувствовала, как освобождается здесь. У неё ничего не осталось, да и не должно было остаться в этом месте. В тишине сада, в окружении зеленых зарослей, в прохладной свежести около небольшого фонтанчика. Ксавия чувствовала себя опустошенной, и новая свобода не пьянила. Белый костюм, белые плиты на стенах, белые стены в камере, белое, белое, белое. Пустое. Она осталась в пустоте, и жадные до сенсорных ощущений органы чувств отмирали за необходимостью. Восприимчивые датчики, центры обработки информации в голове зависли, затихли, остановили работу. Оголенные нервы покрывались оболочкой. Её так легко волновала любая мелочь, она была гиперактивна, легковозбудима, жадна до ощущений, а теперь… теперь было всё равно. И эта свобода походила на смерть.***
Одуревшая ото сна Батлер лениво вышла из домика и опять стекла прямо к её ногам, села прямо на гладкий пол из какого-то приятного деревянного материала. Ухватила веточку чего-то, похожего на виноград, и начала обирать по одной ягодке. Ксавия не возражала. Её успокаивал шум волн и шелест высоких крон. Одетая лишь в полупрозрачную белую футболку, любовница походила на вылитую из темной бронзы статую. Такая же изящная и радующая глаз даже опытного ученого-анатома плавностью изгибов тело. Они сидели и молчали, и знали, что здесь проведут ещё не больше пары дней. Не потому что заканчивался документально заверенный отпуск, не потому что им куда-то нужно было спешить, или кто-то ждал. Глупые обязательства были не для них. Они насытились, захмелели и осоловели, и под чуткими пальцами зудело от желания пока что просто взять холодный металл оружия. Взять, примериться к весу и балансу. И как и в этом райском уголке, утолить жажду, только захлебнувшись до краев. Ведь эта свобода всегда немного походила на смерть.