В омут с головой

Захлопнув за собой дверь особняка, ты можешь почувствовать, как все прошлые тревоги, опасности и беды остаются отсечены, оставлены там, за пределами этих стен. Особняк обдает тебя теплом, мягким свечением газовых ламп и запахом Евиных духов, сладких и терпких. Каблуки твоих сапог то звонко ударяют по паркету, то совершенно бесшумно тонут в ковре. Это был очень тяжелый день. Но он, наконец, закончился. Или так тебе только кажется? Ева сама выходит из-за ширм, но вместо улыбки на ее лице отражается лишь тревога. В золотистых глазах она нарезает круги, точно серебристая рыбина, а в сузившемся зрачке на квадратики дробится свет. — Это ты. — Она торопливо сглатывает, подходя почти вплотную и опуская руки чуть выше твоих локтей. — Это наконец ты. Я думала, не дождусь. И умру от страха. Но ты здесь… Ресницы трепещут над широко раскрытыми глазами. — Это… правда? То, про что все говорят? То, что тебе открылось сегодня в Молчащем Доме? Ей, кажется, совсем не нужен ответ. По обнаженным плечам пробегает дрожь, словно свернувшееся кошкой тепло в особняке ее не греет. — Нет… не отвечай, я и так тебе верю. Что-то в ней надламывается, что-то, что держалось на последнем издыхании, но мгновенно оживает вновь. Ева вскидывается, золотой тенью мечется от шкафа и до комода, гремит ящиками. — Мы должны отсюда бежать. Прошу тебя! Ты не знаешь, что это такое… Тогда крик стоял целыми сутками, и зеленое смрадное марево плыло над крышами. Никто не спасся. Все погибли, ужасной смертью погибли, сгорели заживо и сгнили, нет, нет, нет… Она вытряхивает пальто, плотную блузку, вязаный жилет — и холщовую сумку через плечо. От торопливых движений волосы растрепываются, падают поверх лихорадочно горящих щек и глаз, путается меж колен подол юбки… — Я не боюсь смерти, — стоя среди рассыпанных вещей, сжимая в руках сумку, она смотрит прямо на тебя. — Ни капельки ее не боюсь. Но не такой… Она съест вместе с телом душу. Она изуродует, пережует и выплюнет. Это будет так больно… Легче перегрызть себе вены. У Петра как раз есть ванна, большая такая, говорят, в теплой воде не так больно и намного быстрее… Она сглатывает, резко дергает головой. — Так мы сбежим? Есть только один путь, но для этого надо уговорить глухонемого машиниста, а он не человек, доисторическое чудовище из глины и костей, но я знаю, кто сможет запугать даже его. Она закусывает губу, о чем-то размышляя — переламывая себя, перебарывая. — Я пойду с тобой, ты разрешишь? Я не хочу оставаться одна. Я испугаюсь, передумаю, задохнусь от ужаса и не дождусь. Пожалуйста. Позволишь?.. *** — Идем, — решаешь ты. Ева благодарно кивает и уходит за ширму, чтобы переодеться. В стекла редких фонарей бьются мотыльки, отчего длинные тени трепещут неверным маревом под ногами. Каждый сгусток темноты вызывает в сердце тревогу, вынуждает схватиться за утяжеляющий карман револьвер. Идти по ночному городу не просто страшно — это действительно опасно, иначе и страха бы не было. Но ты замечаешь, как мужчины в надвинутых на глаза шапках, мужчины, в чьем развороте плеч и тяжелой походке мгновенно чувствуется отчаянная и лихая злоба, замечают Еву — и сворачивают с вашего пути. Взглянув на девушку, ты не видишь ничего устрашающего. Блуза, вязаный жилет, твидовая широкая юбка, слабо шелестящая вдоль коленей, и звонкие каблуки полусапожек. Она мало похожа на полураздетую томную себя, разве что из-под бежевого берета по-прежнему рассыпаются светлые волосы, от которых едва заметно на свежем воздухе пахнет духами. Теми самыми, что напоминают о тепле и уюте Омута… — Они боятся не меня. Андрея, — Ева встряхивает головой. — Пока не кидаются… И не кинутся, наверно? Чуткий взгляд поднимается на тебя и ждет утешения. Ей тоже страшно — поджимает плечи, ищет мягкой обнаженной ладонью твою руку. Над рекой раскачивается вывеска с расколотым надвое сердцем, и ясный свет ближайшего фонаря выстилает дорогу до лестницы в подвальное помещение. Ева медлит, колеблется, почти запинается, словно ей тяжело туда войти. Собравшись с духом, проводит тебя внутрь, по-прежнему не выпуская твоей руки. В воздухе едва заметно пахнет спиртным, но куда сильнее — обжаренным кофе. Патефон у стены наигрывает причудливую музыку, наверняка заказанную из Столицы. Под нее на сцене танцует девушка со спутанными темными волосами, падающими на лицо. Таких танцев тебе не доводилось раньше видеть. Ева уверенно петляет между столов и ширм. Пирующие обреченные приветственно поднимают рюмки и кофейные кружки. — Андрей, нужно бежать отсюда. — За расписной ширмой ты видишь человека, одетого броско и удобно, на руках — кастеты, на губах — ухмылка. При виде Евы его брови, одну из которых пересекает тонкий шрам, взлетают вверх. Жест кажется тебе знакомым. — Дослушай до конца! Андрей не верит ей, но, выслушав тебя, выругивается сквозь зубы. Еще пара фраз, и вы узнаете друг друга — по знакомству еще со студенческой скамьи. Это придает твоим словам веса. — Нет, правда, бежать отсюда давно пора… Хотя я вам все еще не верю, не может это быть Песчанкой. Передохли бы все к утру, будь она. Но я давно хочу отсюда бежать ко всем чертям. Брата уговорить всё не могу. Справитесь — лично в вагон подсажу и на станции по прибытии угощу тархуном. И незабудками, Ева, если будут. На последних словах Андрей широко ухмыляется, словно хорошей шутке, но Ева только хмурится. — Петр… непростой, но любящий, — рассказывает она позже, обнимая себя за плечи от стылого осеннего воздуха, не прогретого солнцем. — В этом городе его держит слишком много любимых. Она усмехается косо. — Башня, Мария, тень Нины, Лестницы… Не знаю, удастся ли уговорить его. *** — …незабудки? Угостить незабудками? Ева хмурится, поджимая мягкие губы. Тема ей неприятна, но она отвечает. — Это не о… незабудках. А о вседозволенности. Андрей о ней. Дома в этой части города жмутся друг к другу тесно, пугающе стискивают в ребристых своих объятьях. Длинные тени змеятся под ногами, образуют трещины, в которые страшно наступить — Ева и не наступает, наивно перепрыгивая их и придерживая подол юбки. Ты шагаешь, каждый раз что-то перебарывая в себе, доказывая каждый раз, что там, где дóлжно быть твердой земле, будет именно она, а не глубокий черный разлом. Узкие, похожие на бойницы окна Стержня. В ночи его махина кажется еще более мрачной. Очередная зловещая тень в голубоватом свете фонаря пересекает улицу, растворяется в ещё более глубокой тени подъездов. — …если ты хочешь, я расскажу, — подбадривает себя же Ева, сперва решившая молчать. — Андрей сказал, что хочет доказать, будто для него нет ничего невозможного. Что я могу хоть звезду с неба попросить, он непременно достанет. Но звезда — это скучно, их пригоршнями можно черпать при желании и умении. А вот сладости к нам завозят редко и будто штампованные. Переводит дух, путается в подоле и заплетающихся ногах. Не привыкла. Устала. Минутный роздых, прежде чем нырнуть в едва освещенные задворки Кожевенного. — Мне захотелось поддразнить… Совсем немного. Я знала, что редкие сладости нужно только заказывать, а это требует времени. Засахаренные незабудки. Их дарили моей матери кавалеры, очень давно, в красивых таких коробочках. Сладкие, с горчинкой. Ева жмурится, вспоминая вкус, вздрагивает открытым горлом. — Андрей принес в тот же вечер. Обежал всех знакомых, нашел, кто выращивает незабудки в горшках на окнах, по цветочку собрал, принес бармену в кабак, а тот засахарил… Это воспоминание ей приятно, губы трогает легкая улыбка. Но глаза она от тебя отводит, смотрит в сторону, прикрывая зрачок ресницами. — Глупость, наверное, а стало присказкой. Если станет тревожно, страшно, зябко, спутанно, он скажет про незабудки, которые всегда-всегда, понимаешь, про разрешимость, про достижение. Так, по крайней мере, было. Чувство времени подстегивает в спину, напоминает, что поезд отходит скоро. Ева с трудом отрывает лопатки от стены, заводит руку за спину и отряхивает одежду от каменной крошки. — Ну, так было. А потом стало не до смеха, — она хмурится, слегка раскрывая губы на вдохе, и ровный тон кожи наливается постепенно румянцем. — Это было давно. И никто не был виноват. Никто. Просто так… получилось. Но Сабуров обвинил Петра в убийстве одного человека, не буду вспоминать имени. А Петр не убивал! Я уверена. Поэты не убивают. Но Александр был непреклонен. Разбирательство затянулось… Над развилкой дороги раскачивается единственный моргающий фонарь. Можно бы задуматься, что будет ждать за поворотом, но Ева говорит — и её хочется слушать. — Я так за него боялась. За них обоих. А дело все тянулось, тянулось… Андрей тогда принес мне коробочку, да, незабудок, но уже с поезда, подарил, усмехаясь. Сказал: не бойся, всё будет хорошо, невозможного не бывает. И да, Петра оправдали. Только Сабуров этого так и не простил. Петр его одного и боится, а теперь я не знаю, что и думать — Симона нет, власть Каиных пошатнулась, вдруг он?.. В этот момент она поднимает глаза. В этот момент они особенно серьезны и заботливы, напрочь отметая мысли о глупости и простоте госпожи Ян. В этот момент кто-то мастерски бросает нож, со свистом вспарывающий воздух. К этому невозможно привыкнуть, но тело группируется само, оттесняя Еву к забору. Девушка тихо вскрикивает, а твое плечо обжигает порезом. В глазах темнеет от боли. Револьвер тяжело ложится в ладонь, цепляется прицелом за карман, с мерзким треском рвет кожу и подкладку. Руку поводит из стороны в сторону, взять прицел не получается сразу. А они уже рядом, мигом выросшие кряжистые фигуры, и вот уже квадратные руки тянутся схватить, и вот уже блестит нож, оставшийся в руке второго, ведь было двое, скользит вниз, к твоему животу, и внутри все сводит в предчувствии боли… Руки Евы, тонкие и светлые на контрасте с чужими, бьют ладонями в широкое предплечье и сбивают линию удара. Грязная брань. Острие ножа вжикает по ткани плаща, не причиняя вреда. Ты втапливаешь спусковой крючок, стреляя в упор, разбрызгивая кровь. На бледное Евино лицо, искаженное страхом, на свой рукав. Дым от выстрела развеивается. Второй нападавший зайцем ныряет в подворотню. От злости ты выпускаешь несколько патронов вслед, порываешься даже бежать, но Ева ловит тебя за рукав. — Не надо!.. Пойдем к Петру. Бестолковый щелчок. Патроны закончились. Плохо. Рука Евы дрожит, когда она осторожно кладет ее тебе на плечо, но прикосновение стремится успокоить. Справившись с дрожью в голосе, Ева повторяет. — Пойдем, пожалуйста. Она уверенно проводит тебя до загроможденного строительными лесами дома. Длинная металлическая лестница сворачивается в спираль и ведет вверх, в мутно-зеленую обитель великого творца, где причудливые скульптуры и чертежи заслоняют стены. Петр Стаматин похож на брата, но словно отлит из иного металла. Он бредит и путается в словах, пока Ева не встряхивает его за плечи. Только тогда зеленоватый взгляд самую малость проясняется. Он не напуган. Ни капли. Лишь широко улыбается, глядя на Еву, и салютует бокалом, встречая тебя. *** — ...Не может быть, — Петр смотрит на тебя не то чтобы с недоверием, скорее с возмущением, но припорошенным страхом. — Вы что-то напутали. Каины не могли... Он слепо проводит по столу ладонью. Наверное, в поисках стакана с водой, но только опрокидывает графин. Жилка на шее обозначается и начинает биться быстрее. Ева вздыхает и делает шаг вперёд, каким-то тревожно-заботливым, почти материнским жестом стремясь поймать его под локти. Петр встряхивается, сглатывает, глядя из-под ссыпавшихся на лоб прядей. Теперь зелёные глаза горят почти лихорадочно, как у затравленного животного. Сделав шаг вперёд, он цепляет тебя за грудки. — Андрей, стало быть, согласен? Получив удовлетворительный ответ, начинает оглядываться. Тебя отпустил, словно бы и не хватал вовсе — жестом, по-видимому, общим с Андреем. — Значит, вы с ним говорили. Вас могли слышать. Нет, Сабуров скорее себе руку отпилит, чем позволит вырваться нам. Особенно мне. Будет облава. Я знаю... — Нас никто не слышал! — упрямо встревает Ева, сводя брови к переносице. — И с Андреем нам никакая облава... — С его железкой? — Петр презрительно усмехается, кривя губы. — А мне что? Сделать розочку из бутылки? Не смешите! Нужно оружие. Будет — я с вами прямо до станции пойду, клянусь. Давно надо было... Ева переводит на тебя настороженный, обнадеженный взгляд. Револьвер в твоих руках вызывает живой интерес Петра, хотя до этого он едва удостоил оружие взглядом. Взяв в руку, прокручивает барабан, рассматривая совершенно пустые каморы. — Патроны? Предъявить ему нечего. Он усмехается криво, широко, как будто трещина раскалывает лицо. Судорогой и молнией. — У патрульных будет весомый повод забить меня до смерти, а у Сабурова — поставить к стенке. Я хочу защищаться. Молчание, омертвившее губы Евы и Петра, становится тяжелее. — Кажется, у контрабандиста Грифа на складах есть... кое-что, — осторожно кивает Ева. Золотые серьги взблескивают в тусклом свете плафонов, искристо блестят подвески. — Как ты думаешь, у нас хватит денег? У нас троих? — Сторгуемся, — обрубает Петр, продевая руки в рукава плаща, лихорадочно выдвигая ящики, гремя железными коробами. Его трясет, но он борется с дрожью, хотя казалось, что такие ей как раз и поддаются. Нет, все же они с Андреем братья — и это видно. — Он меня столько черным твирином потчевал — тем, запретным... Всю душу из меня вытряс, а я его вовсе озолотил. Горло перегрызу рыжей швали, если не поможет. Горло перегрызть, разумеется, ему не дали. Верзила-привратник дышит смрадно в затылки откуда-то сверху, так что Ева ежится и крепче прижимается к тебе плечом. Ещё двое присных, швыряющих карты на старый ящик, глядят на девушку жадно, любопытно, будто она не переодевалась, прежде чем выйти из дома. Сам Гриф восторженно присвистывает, а чумазая степнячка за его плечом чуть хмурится, разглядывая Еву. Девушка ежится и прижимается крепче, хотя щеки горят злым румянцем. Присные не удержались бы от сальных присказок, но вы с Петром ловите взгляды не менее красноречивые — исподлобья, злые, подозрительные, сопровождаемые скользким движением руки куда-то к бедру, где обычно носят ножи. Один Гриф приветлив — в противовес злому взгляду прищуренных красных глаз. — Вот пожаловали гости дорогие!.. — приветливая улыбка мигом сползает уголками вниз, умасленный голос дергается собачьим лаем. — Раз вошли, то выйдете разве что как подельники. Стало быть, с пустыми руками не выпущу. — А мы с пустыми руками сами не выйдем, — храбрясь, скалится Петр. И откуда только в пьяной расхлябанности берется такая уверенность? Неужели только из страха перед Сабуровым? — Мы за оружием. Ева берет тебя под руку, но сама же вытягивается любопытно за блеском в ящиках под руками Грифа. Покоцанные и совершенно новые, уродливо-горбатые, самодельные, и известных столичных марок. Тяжёлые револьверы, дамские пистолеты и даже длинноклювые обрезы. — Сколько? Гриф пакостно улыбается тебе в лицо и выдает заоблачную цену. Даже все трое вы не наскребёте на самый дешёвый из обрезов. Ухмылка Грифа делается шире, щербатее, злорадней. — Нет, стало быть, гости дорогие? — мурлычет он, поигрывая пальцами. — Значит, не выходить будете, а выноситься. Ну хорошо... — Ты не осмелишься! — вскрикивает Ева, делая шаг вперёд. — Ты трус, ты Андрея испугаешься, не посмеешь!.. — А кто Андрею расскажет, что вы ко мне заходили? — того шире ухмыляется Гриф. — Ах, госпожа, какая ты славная, когда яришься — любо-дорого на тебя смотреть! Жаль, ты ко мне никогда не заглядывала, а? Ева бледнеет и хмурится, Петр сжимает кулаки. — Ты не посмеешь, — повторяет девушка, но уже тише. Бандиты постепенно подходят ближе, сужают свой тесный круг. Их тени макушками зажимают вас в кольце, точно шею в шипах гарроты. — А может, я сегодня буду до-о-обреньким-добреньким, а? — щурится он насмешливо. — И вас, скажем, отпущу, за... Он смотрит на Еву, и уже Петр с каким-то удивлением выплёвывает сквозь зубы: — Ты не посмеешь... — Посмею, братушка, отчего ж не сметь! — всплескивает руками Гриф. — Пусть бабонька с себя все украшения снимает, вы — плащи, больно они у вас модные, а также выворачиваем карманы и сундуки, сумки то бишь. Отдадите всё до последней ниточки — барышня Ян ещё и верхнюю одежку, больно она у нее хорошая! — может, и отпущу. *** — Раз нельзя по-другому… Ева оборачивается к тебе всем телом и смотрит широкими от неверия и испуга глазами… Однако замешательство длится недолго. Сглотнув, она мрачно кивает и сама тянется к нижнему краю вязаной кофты — потому что она верит тебе, даже если твоё решение ей не по нраву. Гриф усмехается довольно и оборачивается к Еве. За её разоблачением наблюдать явно интереснее, чем за твоим. Ты встряхиваешь плечами, спуская один рукав, затем — второй. Плащ шелестит, взблескивая под тусклыми лампами вставками чешуи. — Да ты, никак, спятил… — бормочет Петр, сжимая жилистые руки в кулаки и бессильно оглядывая вас с Евой. Кажется, он не верит в принимаемое вами решение. Правильно делает. Когда плащ закрывает руку с саквояжем, ты выхватываешь оттуда скальпель. Купленный за баснословные — и старательно накопленные — деньги плащ летит в привратника за вашими спинами, чтобы он не успел вцепиться в Петра или Еву. Ты стремительно ныряешь к Грифу, выученным со студенческих лет приемом пиная под колено. Он даже не успевает ахнуть, а уже летит на землю — вот что делает уверенность в себе с теми, кто её не оправдывает. Привратник срывает с лица плащ и первым делом бросается к Еве. Девушка вскрикивает, пытается увернуться от громадной лапы, но не успевает. Петр, несмотря на многолетнее пьянство, несмотря на то же замешательство, которое вызывает твое поведение у Евы, бросается между двумя бандитами и ящиками с оружием. Все же хватка у них с братом одна, общая на двоих. Чует, как чует хищник, как надо действовать. Секундного переполоха достаточно, чтобы упасть на колено, задрать голову Грифа за волосы и приставить к плохо выбритой шее скальпель. — Ты папашу-то выпусти, а то я ей шею сверну! — ревёт привратник, одной рукой обхватывая Еву поверх плеч и прижимая её спиной к себе, а второй — зарываясь в золотые волосы так, что на землю слетает берет. — Пусти, говорю!.. — Из перерезанной артерии кровь хлещет тугой струей, и смерть наступает в считанные мгновения. Чтобы свернуть шею человеку, нужно очень, очень много силы. Уверенный голос призван не столько убедить верзилу, сколько запугать Грифа. Евины глаза жадно, судорожно ищут твой взгляд. Страха в ее лице нет, только напряженное ожидание: как решишь поступить, как спасешь, что попросишь сделать?.. — Отпусти её, — осторожно, чтобы не дернуть кадыком, приказывает Гриф. — Доктор у нас, оказывается, мастак железками размахивать… Ишь ты какие в Столице… Что художники, что доктора… Все одно — убийцы… — Осторожно, — мягко напоминаешь ты. — Порежешься. Повинуясь твоим командам, Петр достаёт из ящика с оружием все патроны, заряжает револьвер для себя и тебя, готовит дамский пистолет для Евы. Сама девушка нетвёрдыми руками возвращает на макушку берет, поправляет смятую одежду — не потому, что она так уж ее волнует, а чтобы успокоиться. Только убедившись, что всё готово, ты выпускаешь Грифа. Дверь складов отворяется, с отвратительным металлическим гулом ударяясь о стену. Из темноты, словно выскочившая из тучи молния, образуется Андрей с раскрытой навахой. — Ева!.. Открывшуюся сцену он оглядывает с минутным замешательством, а после начинает хохотать. Вы бежите по ночным Складам, лавируя меж ангаров. Каблуки, кажется, выбивают из булыжника искры — поезд отходит в полночь, вам нельзя опоздать. Фонари, заборы, заржавленные стены ангаров — всё пролетает мимо. Всё сливается в скользящую киноленту, которая резко обрывается и сменяется темно-серым ковром степи и левиафаном Станции, что прилег отдохнуть — да так и врос в землю. Ева задыхается от бега, щёки горят румянцем. Петр сутулится, и видно, что он хочет привалиться к ближайшей стене, или упасть на траву, или облокотиться на тебя или Андрея, но терпит. Андрей трусит этаким волчьим, неутомимым бегом и выбирает самый короткий путь. Когда вы выныриваете из-за очередного вагона, вас встречают патрульные. Их много, больше, чем вас, и лица у них мрачные и решительные. Один из них — судя по всему, главный, — делает шаг вперед. — Комендант Сабуров велел… — Так и знал, сволочь, — цедит сквозь губы Петр из-за твоей спины, а Андрей моментально вынимает нож. — Вы, братцы, проваливайте — мне брата отсюда надо вывезти позарез. Не побоюсь и кровь пустить за это дело. Патрульные внимательно смотрят на вас, но кто-то уже начинает тихонько шептаться — из-за спины капитана. Впрочем, он сам колеблется: у Андрея здесь слава будь здоров, а тут ещё и брат его, и ты, и все при оружии… Капитан просит денег — и Андрей неожиданно легко кидает ему в руки перетянутую резинкой стопку. Патрульные уходят, смущённые, с чувством облегчения. Вы остаётесь. Близится полночь. Ева сглатывает и кладет руку на твое плечо. Она говорит — но совсем не то, что ожидалось. Она не благодарит. — А что скажет об этом Мария? То есть… Нам не нужно будет за ней вернуться? — Моя Мария не пропадёт, — усмехается Петр, а вот лицо Андрея застывает. — И мы уже не успели. — Она бы не согласилась уехать, — тяжело произносит Андрей. — Мы сегодня сами пытались, да она вмешалась, остановила. Чужими руками, но всё же. Я, конечно, тревожусь, но… Нет. Каины не пропадут, ты это и без нас знаешь, Ева. — Симон пропал. — Голос Евы совсем тихий. Она сама будто бы сомневается. Все трое оборачиваются к тебе. — В конце концов, ты это организовал, — Андрей смотрит спокойно, приязненно. — Ты извини, не дело — сваливать ответственность, но решать тут можешь только ты. Скажи «да» — и я поговорю с машинистом. Мы сядем в поезд и уедем. Если ты ошибся, и это не Песчанка, то и невелика потеря. — Если Песчанка, то только последняя сволочь тебя винить сможет, что ты не остался здесь, — неожиданно бросает Петр. Брови у него сведены к переносице, голос злой и твердый. — Подохнуть можно и за более правое дело, если не терпится. А они… Знаешь, они это не оценят. Мы с братом и Каины здесь такое сделали, а им всё равно. Им легче мать Степь благодарить за благость мирной стагнации. Едем, Даниил. Наше право. Твоё. Ева осторожно берёт тебя за руку, заглядывает в глаза. — Я приму любое твое решение. Ты же знаешь… И я знаю, что оно будет правильным. Стрелка часов неумолимо бежит к полуночи. *** Состав покачивается и гремит колесами, вымахивая лиги пути сквозь степные просторы. Андрей шелестит игральными картами, бог весть откуда раздобытыми, и раскидывает их веселым бело-алым веером по ящику перед собой. Ева сама садится рядом и обнимает тебя за локоть, прижавшись щекой к плечу. Что-то в её касании говорит надежнее слов: рядом с тобой ей действительно хорошо. Она гладит тебя по предплечью и с интересом наблюдает за картами. От её волос, несмотря на всю эту неспокойную, дикую, пылающую ночь, пахнет духами. Сладко, едва ощутимо. Странно, но этот запах кажется всё более родным. Петр последовательно и безнадежно изучает окружающие вас ящики, но кроме консервных банок, выделанных шкур и бутылок с молоком ничего отыскать не может. И ругается, ругается сквозь зубы, гадая, как поставляет Гриф черный твирин в Столицу, если не через этот самый вагон?.. Андрей посмеивается над ним, Ева улыбается тоже. В свете единственной лампы блестят глянцевитые карты. Чувство облегчения приходит отнюдь не сразу, лишь когда Андрей с широченной улыбкой рассказывает, как пространен его опыт в увиливании от преследований и облав, как искусны они с братом в подпольных работах и как горят желанием устроить что-нибудь этакое – ну, скажем, дом, в котором застывает время? Или бессильна смерть? Или всё сразу? Что скажешь, Петя?.. Петр, пнув последнюю из просмотренных коробок, падает на пол рядом и требует раздать карты. С вами он не играет, но составляет башню, балансирующую даже в покачивающемся вагоне – или тряска изначально была принята в расчёт?.. Ева смотрит над веером карт тебе прямо в лицо и улыбается улыбкой, похожей на небо перед рассветом. Она молчит, но в глазах её читается всего две фразы. Окрашенные в теплые рассветные лучи, они приобретают осязаемость, солнечными зайчиками пляшут по рассудку, согревают изо всех сил. «Спасибо тебе». Ева касается теплыми пальцами твоего запястья. Взгляд обещает что-то — очень нежное, но лишь когда вы останетесь вдвоём. Таким не делятся с лишними зеваками, даже если они дороги и близки. «Ты всё сделал правильно». Когда поезд замирает у станции, ни у одного из вас не находят признаков болезни. Карантинный срок милостиво позволяют отбыть дома, и письма друзей, зовущих посетить их после условленных десяти дней, наполняют почтовый ящик. Ева внимательно просматривает то, что ты решаешь ей показать, и расспрашивает про каждое имя. Наверное, она понравится им. Наверное, они понравятся ей.