В омут с головой

Ева Ян поднимается на крышу, хватаясь нежной рукой за торчащие сваи, не убранные ещё леса и громоздкие балки каркаса. Идет легким шагом по тонкой навесной доске, опасно балансируя руками. Наверху и у самого края становится в полный рост, приподнимается на цыпочки и смотрит вдаль. Виднеющиеся с лесов кромлехи на том берегу Горхона напоминают ей хребты и ребра исполинских авроксов, тех, из страшных сказок, которые пели степнячки и запрещала слушать мать. Огромные кости, окаменевшие от древности, огромные кости, покрытые рыжим лишайником и зеленым по лету мхом. Интересно, отчего она ни разу не оказывалась там, среди них? Не трогала холодные – а может быть, такие теплые? – камни мягкой, слишком мягкой для них ладонью? Ева осторожно переступает босыми ногами, не думая об оставленных позади туфлях. Ева слушает свое сердце, бьющееся ровно, как во сне. От его ударов ток крови струится теплом до самых ног, до самых её белых стоп, которые, вот ещё чуть-чуть, ещё маленькое усилие воли, и окажутся в пустоте – в полете. Да, конечно, она непременно взлетит. Когда Еве Ян говорят про смерть, она не чувствует страха. Кто это выдумал? С чего бы бояться смерти? Куда страшнее бывает жить в пустоте заурядных дней, не имеющих смысла. Куда страшнее просыпаться по утрам, разглядывая себя в зеркале: светлые волосы по модной стрижке, всегда одни и те же золотисто-карие глаза, белая блуза – или расшитый парчой и бисером лиф, но какая разница, по правде говоря? Откровенные наряды, многообещающие улыбки, на первых порах обжигающее язык вино – как быстро всё приедается! Как короток миг новизны, как быстро становится привычным стыд, азарт, опасность. Как быстро надоедает все. Так ли постыла канитель жизни невестам, пляшущим среди далеких кромлехов? Так ли тоскливо живется рабочим, уныло забивающим скот от рассвета и до заката? Так ли скучны дни глуповатых женщин, цепляющих на консервные банки этикетки и на бутылки бирки? Не так печальна разве что судьба Хозяек. Но кому ещё дана сила прясть полотно нашего бытия, а не ложиться в него рядом безвольных стежков и продиктованных бытом событий? «Жаль, что сама я ничего не умею. Значит – остается иной, простой путь. Остается шагнуть из этой грани – в ту». Ева Ян, может, и была глуповата, но не была труслива. Один летящий шаг, расправленные руки, тугой толчок воздуха снизу вверх, в платье, как в крылья. Это предчувствие полета – полета птиц, и пуль, и фейерверков. Но грузное тело тяжестью своей волочит душу вниз, и Ева расшибается о землю. «Я жива», – Еве почти не больно, когда она лежит, не чувствуя ни ног, ни рук, и только странный жар на месте легких. Перед глазами её – перила, травы и далекие менгиры, но небо будто заволакивает алым. Ева даже не чувствует в себе желания пошевелиться, словно её тело никогда подобного и не умело. Зато в висках набатом бьется кровь: «Почему?» «Почему не удалось взлететь?» «Почему душа не рванулась за грань, когда тело было скинуто, словно балласт?» Еве обидно до слез, а разум мечется в бесплодных муках: почему? почему? почему? Потребуется много времени – и целый новый человек, бесстрашием и доблестью переворачивающий мир Евы Ян, – прежде чем она поймет, как на самом деле следует поступить. Её мечта обрящет плоть, а глупое сердце забьется ради чего-то. Только теряя всё, можно дух отделить от тела. А чтобы всего лишиться, нужно это что-то найти – и Ева находит. Собрав в подол платья мысли о всех, кого любит, о всех мечтах и грандиозных планах, которые ей решили доверить, Ева идет в Собор. Она знает, что полетит. Конечно же полетит.