Токсин в твоей крови

На этот раз Генри откладывает свои дела, приходя на встречу в нужное время. Немного мнётся у двери, наблюдая за хмурыми тучами, затягивающими небо. Далёкий раскат грома глухо донёсся до слуха, снимая груз с напряжённых плеч. Прохладный ветер успокаивающе поглаживал по лицу, заставляя отпустить какую-то часть переживаний. Яркое солнце больше не слепило своими бликами, спрятавшись за тучи, приглушая привычные цвета. Затишье перед грозой всегда действовало успокаивающе, а запах приближающегося дождя будто шептал завернуться в одеяло и проспать так часок-другой. Но это был не один из тех дней. В очередной раз выдохнув, Генри всё же нажимает кнопку дверного звонка. В ответ раздаётся короткое мелодичное звучание, а за коротким затишьем следуют шаги. После тихого щелчка в дверном проёме появляется музыкант, окутанный темнотой коридора, всё в той же официальной одежде. Мужчине, конечно, идёт светлая рубашка и брюки на подтяжках, но было интересно, а он всегда так ходит или решил не переодеваться ради приличия? Генри видит, как приподнимаются брови мужчины. — Я даже удивлён, что тебя удалось оторвать от работы, — вместо приветствий малость озадаченно делится своими впечатлениями хозяин дома. Лоуренс открывает дверь шире, кивнув головой в сторону коридора. — И тебе добрый вечер, — уже привыкший к такой манере без приветствий, отзывается Генри, переступая порог. Темнота в доме немного настораживает и кажется чем-то странным, невольно проскакивают ассоциации с оккультистами, но дурную идею отбрасывают. Штейна ведут к свету, останавливаясь в гостиной. — Обожди пока, я сейчас вернусь, — в ответ на предупреждение композитор получает кивок, после чего удаляется на кухню. Генри не проходит дальше, лишь опирается плечом о дверной проём. Комната в жёлто-зелёных тонах вкупе с приглушённым мягким светом от ламп и парой свечей на столе успокаивала глаза. Плотно занавешенные шторы не пропускают свет, даже не поймёшь какое сейчас время суток, не взглянув на часы. Художник не верит своему обонянию, когда улавливает в воздухе нотки чего-то свежего и елового. Обычно от композитора по умолчанию пахнет табаком, но не то чтобы Штейн так старательно принюхивался к человеку... Комната вызывает чувство дереализации, но всё спихивают на непривычку. Взгляд из-под полуприкрытых век скользит по окружению, не находя ничего тревожного, если не брать в счёт увядший цветок и пачку обезболивающего на столе. Лоуренс не похож на того, кому важен коллектив, но на стенах, помимо маленьких картинок с пейзажами, можно заметить групповые фото из студии, на некоторых есть Генри. Если не коллектив, то, возможно, воспоминания так значимы? Упорядоченность в комнате чередуется с небрежностью, создавая странный контраст. Предметы аккуратно сложены, в некоторых случаях даже по цветам и размеру, а всякая мелочёвка по типу колбочек с какими-то ароматами для свечей или медиаторов вообще рассортирована по небольшим коробочкам. В то же время брошенный на диване плед с овечками и оставленная где попало одежда выглядят чужеродно в этом интерьере, будто хозяин затеял генеральную уборку, но на финишной прямой бросил это дело. — Кого гипнотизируешь? — Штейн нервно оборачивается, когда голос за спиной застаёт врасплох. В собственном доме Лоуренс ходил так беззвучно и невесомо, что инфаркт схватить можно. — А ты чего подкрадываешься? — изумлённо прилетает встречный вопрос. В ответ слышится недоумённое хмыканье. — Обычно хожу, просто кто-то опять в облаках витает, — вновь делает несколько тихих шагов мужчина в сторону двери. — Пойдём на кухню, — зовёт за собой композитор, махнув ладонью в свою сторону. Генри проходит следом, оглядывая светлую кухню, которая, в отличии от гостиной, выглядела так же, как и у большинства. Никаких свечей, светильников или плотных штор. Светлое пространство по первости даже неприятно колит глаза. Гостю одним лёгким движением ноги отодвигают ближайший деревянный стул, метнувшимся к предмету взглядом предлагая присесть. Композитор продолжает изображать саму невозмутимость, будто они правда пришли только на чаепитие, а не обсуждать возникшие проблемы. — Будешь что-нибудь? Чай? Кофе? — разливает Лоуренс кипяток по кружкам, стоя спиной к собеседнику. Балбес весьма учтив, когда его прижимают неудобными вопросами. — Твои объяснения, Сэмми, — присаживаясь и подпирая рукой щёку, напоминает Генри. — Понятно, значит зелёный чай, — спустя несколько секунд паузы делает вывод композитор. Из верхнего шкафа достают коробочку с ароматными пакетиками. Себе же мужчина по обыкновению делает кофе. Кружки опускают на стол, придвигая художнику его горячий напиток. Штейн молча благодарно кивает, наблюдая за тем, как мужчина садится напротив. Тишина вновь тугой нитью повисает в воздухе, натягиваясь с каждым тиканьем настенных часов и грозясь порваться, чтобы впоследствии перерасти во что-то более неудобное. Художник греет ладони об кружку, поглядывая на задумчивого собеседника, неотрывно глядящего куда-то в пол. В груди неприятно скребёт, а молчать становится всё сложнее. — Расскажешь мне, что происходит? — смягчается тон и взгляд аниматора. Как бы ни хотелось получить ответы, Штейн осознаёт, какого усилия воли стоит откровение. В глазах композитора читается лёгкое недоумение, а обхватившие плечи ладони выдают всю неловкость, что пытаются скрыть за хмуростью. — Всего произошедшего было недостаточно, чтобы понять в чём дело? — смотрят искося на художника, мысленно надеясь, что до Генри дойдёт всё и без слов. Что этого не придётся произносить вслух. До Генри и вправду доходило, вот только композитору было невдомёк, каких объяснений ждёт художник — В чём дело, я догадываюсь уже давно. Мне хотелось бы узнать твоё отношение к происходящему, — так же осторожно продолжает Штейн. Лоуренс полностью поворачивается к аниматору, выдерживает небольшую паузу, прежде чем продолжить. — Моё отношение... Я заебался, Генри, — прячут стыд за саркастичной ухмылкой, поднося кружку к губам и делая глоток. Но тянуть время долго не получается. Под внимательным прицелом зелёных глаз некомфортно, но отшутиться или психануть возможности уже нет. Сэмми сам позвал его сюда. — Вся эта история началась ещё со школы. В то время у меня не было смелости или возможности признаться, — кружку отодвигают в сторону, упираясь локтями скрещённых рук в стол. — Почему? — не понимает аниматор, считая, что юность это прекрасное время для влюблённости и волнительных признаний. Ехидная ухмылка пропадает с лица, композитор вновь вопросительно хмурится. Как можно спрашивать такое? Будто Сэмми рассказывает что-то обыденное, а не случай, отклоняющийся от нормы. — Потому что это глупая школьная влюблённость в парня, чёрт возьми! — возмущается музыкант, резко махнув рукой. Глаза льдинки крепко цепляются за художника, мужчина двигается ближе, наклоняясь вперёд. — А ещё у тебя дурацкая привычка рассказывать всё Джоуи, — резким жестом показывают пальцем в сторону Штейна. — Я этого проныру знаю, слушок точно дошёл бы до кого-нибудь из взрослых. Но понимаешь, не все родители верят своим детям, почему-то слова других людей имеют для них больший вес, а ты вновь оказываешься прокажённым грешником, — сдержанный образ рушится, оголяя перед собеседником некоторые раны прошлого. Пристальный взгляд голубых глаз останавливается на сочувствующем выражении лица. Лишь стук дождевых капель о стекло нарушает тихую паузу. — Я знаю, Сэмми, — губы растягиваются в грустную улыбку. Во взгляде зелёных глаз виднеется что-то до боли знакомое. Немое откровение. Сугубо личное и похожее на отражение, с которым Лоуренс сталкивался, оставшись запертым в комнате. Странной догадке вторит тихий раскат грома. Черты лица музыканта смягчаются. Прояснение скребёт по сердцу, сжимая грудную клетку. Лоуренс медленно откидывается на спинку стула, вновь пряча потерянный взгляд. — Слушай... Я надеялся, что всё пройдёт, но как только удаётся отвлечься, что-нибудь обязательно напоминает... Ну, о тебе напоминает, — с усилием воли произносят последнее предложение. — В то время хотелось сидеть с тобой рядом и слушать, как шумят деревья, — смущённо хмурится музыкант, отворачивая голову в сторону и прикрывая губы ладонью. Что-то щекочет в груди при взгляде на такую сторону личности Лоуренса. От начавшихся откровений плечи тепло покрываются мурашками. — Я всё гадал, с чем же связано твоё желание, — взгляд вновь опускают на остывающий чай, чувствуя, как собеседника уже начинает сковывать этот любопытство. По крайней мере Генри чувствовал бы себя в этой ситуации некомфортно. — Не знаю. Давно тебя сравниваю с тихим звучанием арфы после грохота, — спокойный, с мягкими чертами и неторопливый, таким Генри всегда казался. Возможно, это было тем, чего так не хватало музыканту, но этого вслух не озвучили. Так же осталось неозвученным эгоистичное желание обладать, наблюдать самому, никому не показывая. — Если это и есть искупление греха, то за что? — невольно срывается вопрос, которым неоднократно задавались на протяжении последних месяцев. Последующие слова композитора, вводят в недоумение. Ощутимый контраст между признанием и непониманием ощущается неприятно. Лоуренс не упоминал, что верит и следует предписанной с детства религии, да и в действиях это никак не выражается. Быть может верит в установленные правила от отчаяния? — Думаю, дело не в грехах. Я за всё время общения с тобой не услышал ни о ком, с кем бы ты близко общался. У тебя были друзья, хорошие родственники? — опирается аниматор на всю информацию, что удалось выведать. Генри ждёт ответа, но встречается лишь с потерянным взглядом, который вновь прячут на окружающих предметах. Помрачневшие голубые глаза показывали, в какие глубины воспоминаний приходится погрузиться, чтобы вспомнить всё неприятное. — Сэмми? — вопрос не даёт ответной реакции. Музыкант молчит, отворачивая голову. Ладони крепко сжимаются в кулаки, впиваясь ногтями в собственную кожу. Лоуренс ничего подобного не может выудить из памяти, и это выглядит жалко. Ещё жалко выглядит всё то, что он сейчас наговорил Генри. Пелена отчаяния застелает взгляд. После такого Штейн точно считает его ненормальным, а ещё он ничего не может ответить и молчит. Композитор чувствует тёплое, неуверенное прикосновение к рукам. — Сэмми, разве любовь и желание быть услышанным, это грех? — паника замирает вместе с дыханием. Понимание реальности постепенно возвращается, вытесняя дурные мысли. Генри никуда не делся. Он сидит рядом, всё ещё слушает и мягко улыбается. Может такое терпение всё-таки должно оправдаться? — У меня не было близкого человека, — разочарованно выдохнув, признаётся музыкант. — Но мне всегда хотелось, чтобы им был ты... — приходит к неожиданному даже для себя откровению Сэмми, малость заторможенно и удивлённо произнося последние слова. Музыканту кажется, что признание звучит несуразно и отталкивающе. Но ладони художника так и остаются на сжатых руках мужчины. — Смотри в чём дело... Мы с Джоуи держались друг за друга, у тебя же не было никого, — начинает издалека Генри, пытаясь объяснить Лоуренсу и докопаться до каких-то моментов самостоятельно. — Долгое одиночество и давление со стороны объясняет твоё странное поведение, но не оправдывает его, — последующую в ответ тишину, вновь нарушает разве что тихий звук дождя. Сказанное воспринимается как обвинение. Мрачный взгляд вновь тускнеет. — Со мной всё нормально, — отстраняется мужчина, скрещивая руки на груди. — Я и не имел ввиду, что ты безумец! — оправдывается художник. И действительно, нельзя сказать, что композитор был плох, Штейн не считал его абсолютным злом. Без сомнений, у мужчины есть и хорошие стороны, которые успел разглядеть творец, и ему было даже интересно их изучать! Но оставшиеся воспоминания о криках и домогательствах разъедают проблески симпатии, оставляя за собой неприятное волнение. — Я могу быть рядом, но дать что-то большее, чем дружба, не осмелюсь. Извини, Сэмми, — промелькнуло сожаление в зелёных глазах, пока пальцы рук нервно цепляются друг за друга. Музыкант тихо вздыхает, сжимая губы и чувствуя, как порвалась одна из натянутых струн души. — Нет, я ни на что и не рассчитывал, — махнув рукой, поднимается Лоуренс из-за стола. Захватив с собой кружку, её сразу ополаскивают, убирая на место. Дискомфортные покалывания в спине, заставляют обернуться, вновь сталкиваясь с печальным взглядом. Это начинает становиться просто невозможным. — Ну чёрт возьми, Генри, не смотри на меня такими щенячьими глазами, всё нормально! — возмущённо хмурится музыкант, закатывая глаза и деловито упираясь руками в бока. — Извини, — проскакивает лёгкая улыбка на лице, ибо нахохлившийся композитор, выглядит комично. Даже приподнятых уголков губ собеседника хватает, чтобы ощутить приливающую к щекам кровь. — Ты допил свой чай? Давай сюда кружку, — без злобы ворчит Сэмми, забирая посуду. Движения его были суетливы и в какой-то степени резки, выдавая вновь нахлынувшее внутреннее волнение творцу, что сейчас так внимательно рассматривал острый профиль. Дождь за окном ничуть не смутил Штейна. Генри предлагают задержаться ещё хотя бы на час и подождать, когда гроза стихнет, но у художника есть свои причины, чтобы отказаться. — Я взял часть работы на дом и хотел бы закончить сегодня, — переминаясь уже в коридоре с ноги на ногу, объясняется аниматор перед композитором. — Ты промокнешь и твои очки тоже, — уже игнорируя часть с трудоголизмом коллеги, выдаёт лёгкое переживание Лоуренс. На самом деле, ещё и опасаясь, что после такого, Генри опять сляжет, но уже с простудой. — Я же не слепой и амнезии у меня нет, чтобы потеряться по дороге, — ведёт плечом художник, делая несколько шагов в сторону. — Да и мне нравится гулять под дождём, не растаю, — улыбаясь, утешают липучего композитора. — Рад был прояснить ситуацию. До понедельника! — прощается аниматор, касаясь ручки входной двери. Так просто униматься никто не собирался. Музыкант снимает с крючка черный зонт, и не дав закрыть дверь, переступает за порог вслед за художником. Уже снаружи, пересекаясь взглядом с Генри, Лоуренс видит, как в глазах того читается недоумение, можно даже сказать, плещутся капли возмущения. — Ты собрался пасти меня до самого дома? — вспоминая дурацкую кличку, обречённо вздыхает Штейн, надеясь, что подыгрывание усмирит желание композитора так его называть. — А что такого? Просто по-дружески помогу тебе не промокнуть, — молчаливое переглядывание прерывается щелчком раскрывающегося зонта. — Промокшие овечки долго сохнут, — произносит Сэмми какую-то ерунду с совершенно невозмутимым лицом, за что получает очередной тычок локтем в бок. Комедиант ехидно лыбится, удивляя этим аниматора. Напакостил и стоит довольный... — Какой ты иногда прилипчивый и вредный, — возмущённо сопит Генри, спускаясь с крыльца. Временами это даже казалось забавным, ибо Лоуренс, как и в прошлом, таскался хвостиком, но это колебалось от жуткого сталкера до прилипчивой невежды. — Я знал, что ты оценишь, — тихо усмехается композитор, вышагивая рядом. По безлюдным серым улицам теперь шагают только двое, скрываясь от ливня под зонтом. Глухой стук капель о натянутую ткань кажется композитору белым шумом, который не раздражает, а наоборот заставляет расслабленно прикрыть веки. Зонт чуть наклоняют в сторону собеседника, чувствуя, как промокает собственное плечо. Музыкант еле слышно недовольно фыркает, когда мелкие капли случайно попадают на лицо. Однако сам Генри, которого хотели уберечь от всей этой слякоти, по-видимому, промокнуть не боялся, наоборот вытягивая ладонь вперёд, чтобы почувствовать растекающийся по коже холодок и приятное покалывание от дождя. — Как прошла смена с Джеком? — первым нарушает тишину аниматор. — На этот раз куда лучше, чем я предполагал. От парочки композиций, конечно, пришлось отказаться. Он сказал, что мотив не сочетается с текстом. В общем-то, я с ним согласен, — после волнующего разговора, становится легче непринуждённо рассуждать о рабочих моментах. — Приятно говорить с человеком, который знает своё дело. — Даже не ворчал на него? — улыбается Штейн — Без небольших споров дело не обходится, — хрипловато звучит тихий тон, от которого спешат избавиться, прочистив горло. — Но одно дело работать с человеком твоего же уровня, а другое, работать с теми, кого ещё нужно натаскивать, да и половина из которых чаи в консерватории гоняли вместо занятий, — ворчат на непутёвых подопечных, по обыкновению чуть хмурясь. — С другими так сложно? А как же ангел? Я сам слышал как ты её хвалил. — Во-о-от как ты заговорил. А она сегодня уверяла, что ты просто спросил о Джоуи, — звучит сарказм в голосе композитора. Сэмми знал, что между Генри и Сьюзи ничего нет, но тогда почему липкая желчь продолжала стекать вниз по горлу? — Мисс Кэмпбелл прекрасная певица, но в последнее время что-то изменилось. Не могу это объяснить, но я бы поискал другую актрису на озвучку Алисы, — Лоуренс понимал, что пока такого права у него нет. А ещё если считать вечерние встречи Дрю и Кэмпбелл, у композитора просто нет шансов повлиять на ситуацию. — Это твоя прихоть, или есть недочёты, о которых ты не говоришь? — пытается копнуть глубже художник, не совсем понимая, что имеет ввиду Сэмми. — Алиса в её исполнении вызывает смешанные чувства. Фразы звучат странно, будто она переигрывает или несёт скрытую угрозу. У тебя не было такого ощущения при просмотре? — немного обдумав, интересуется композитор, пытаясь понять, это у него крыша едет не только из-за Штейна, но и в плане работы, или ему не кажется? Генри молчит, непонимающе хлопая глазами. Задумчивый взгляд переводят на дорогу, боясь поскользнуться. — Обычно заостряю внимание на кадрах, чтобы понять, как в следующий раз сделать лучше, — признается мужчина, вновь замолкая и обдумывая. — Может мы все переработали и нам кажется, — делает логичный вывод Генри, пожимая плечами и Лоуренсу кажется, что тут Штейн может быть прав. Они оба пренебрегают своим режимом. — А ещё... На следующей премьере ты мог бы сам мне показать. Мне стало интересно, — предлагает такой компромисс художник, слабо улыбаясь. Сэмми, честно говоря, льстит такой поток внимания и заинтересованности. Волнующееся сердце вновь напоминает о себе, отбивая ощутимый ритм. — Да, конечно покажу, — на удивление спокойно соглашается музыкант, в какой-то мере надеясь, что его слова заглушит дождь. Разговор постепенно сходит на нет, перерастая в спокойную тишину. Прохладный воздух уже начинал покалывать кожу, благо до дома Штейна оставалось не так далеко. Генри предлагает срезать через парк, но чем дальше они заходят, тем больше аниматор жалеет, что предложил эту дурацкую идею. Дорога становилась скользкой, совсем не подходящей для прогулки в обычных ботинках. В какой-то момент приходится резко схватиться за предплечье композитора, чтобы не навернуться, от чего второй мелко вздрагивает. — Ты думаешь, я тебя спасу? — намекает на своё неустойчивое положение Лоуренс, тихо усмехаясь. — А что? Кинешь на произвол судьбы, добираться до дома вплавь? — подыгрывает художник, отпуская и без того шатающегося музыканта. — Мечтать не вредно, — обламывают Штейну шанс добраться до дома самостоятельно. — Это ты от Джоуи успел нахвататься? — находит художник в словах композитора частичку афериста, что сегодня так ловко смылся подписывать какой-то договор. Воспоминания убирают улыбку, разглаживая черты лица. Волнение вновь въедается в мысли, не собираясь отпускать. — Попробуй не нахвататься, когда весь день сидишь в этой чёртовой... — мир музыканта резко пошатнулся. Нога соскальзывает, мужчина теряет равновесие, падая на спину. Тупая боль ударяет в позвоночник, из горла выходит только сдавленное, шипящее "ай". — Ты как? — взволнованно раздаётся сверху. В ответ хочется только выразить всё своё недовольство через мат, но мужчина сдерживается. Только малость оклемавшись, Лоуренс чувствует, что не отпустил ручку зонта. Что-то подсказывало, что после падения он уже бесполезен. — Нормально, живой, — сдержанно отзывается музыкант, только потом прислушиваясь к ощущениям. Если не брать во внимание боль в спине и промокшую одежду, то жить можно. — Встать можешь? — всё же до последнего осторожничает художник, протягивая ладонь собеседнику. Грязь конечно смягчила падение, но не настолько, чтобы отрафировать чувство стыда и не ощущать себя побитой собакой. — Да ладно, Генри, я не ребёнок, чтобы со мной сюсюкаться, — ворчит Лоуренс, но всё же принимает помощь. Чуть поколебавшись, Сэмми хватается за руку, поднимаясь с земли. — Не обязательно быть ребёнком, чтобы что-то сломать во время падения, — говорит очевидные вещи Штейн и музыканта бесит, что он прав. Композитор бегло осматривает себя, понимая, что всё печально. Брюки и рубашка теперь мокрые, местами заляпанные грязью. Видя нарастающее недовольство собеседника, Лоуренса берут за предплечье и утаскивают за собой. — Пойдём, до дома недалеко осталось, — обнадёживает Генри, но это вызывает ещё больший стыд. — Да я лучше к себе вернусь, — пытается воспротивиться блондин, хотя какая-то его часть рвалась вслед за творцом. — Я приглашаю. Не хватало ещё, чтобы ты простудился, — перенимает упрямость Штейн, настаивая на своём. — Нет, ну это же в голове не укладывается. Ты поплёлся провожать меня и упал. Каким человеком я буду, если отпущу тебя вот так? — Нормальным, — сжимая зубы, скрывает Лоуренс ещё не прошедшую боль в спине, но недовольное сопение выдаёт композитора. Генри приоткрывает рот, чтобы прокомментировать это, но, завидев возмущённое лицо композитора, быстренько передумал, при этом пытаясь не хихикать. Судьба поломавшегося зонта незавидна. Его выбрасывают в первый попавшийся мусорный бак.