Flatline

      Гониль:       — Вот так хорошо?       Ты лежишь под ним на полу и глотаешь вязкую слюну, скользя взглядом по его фигуре. Скрытая под фалдистым воротником шея, не слишком широкие, но крепкие плечи, подчёркнутая зауженной рубашкой талия, обтягивающие по бёдрам чёрные брюки. Но самое для тебя вкусное — ниже лодыжек; Гониль поднимает одну ногу и ставит её тебе на грудь, чтобы ты забавно косил взгляд на туфли.       Чёртовы лакированные шпильки, на которых он еле стоит, но от которых стоит уже у тебя, оттопыривая домашние штаны. Ты снова вязко глотаешь и мягко касаешься его ноги — сначала чуть выше лодыжки, придерживая и примеряясь, потом перескальзывая с брюк на обнажённый подъём стопы… И чёрт, от касания с голой кожей тебя отделяет бежевый капроновый носок, а от того, чтобы кончить прямо сейчас, какое-то невообразимое чудо.       — Иль… — ты хрипло мямлишь, поднимая на него взгляд. Гонилю тяжело стоять, но вес на вторую ногу (ту, что у тебя на груди) он не переносит.       — Значит, я всё-таки был прав, когда решил, что танкетка тебя не впечатлит, — смотрит снисходительно и будто прощая тебе твою слабость, но в качестве маленькой издёвки — касается носком туфли подбородка.       В твоих глазах плещется нескрываемое желание снять с него эти чёртовы лакированные шпильки и выкинуть подальше, а капроновый носок стянуть зубами, касаясь голой кожи на лодыжке. Гониль мягко улыбается — ваши желания совпадают, и это главное.       Чонсу:       Кожаные брюки, которые обожал Чонсу, сидели на его бёдрах слишком идеально, но ты, наблюдая за ним издалека, думал только о том, как будоражаще на его бёдрах смотрится кое-что другое. Ты был единственным, кто знает об этом, да и если бы не ты, этого никогда бы не случилось — мысль согревает и распаляет тебя, пока ты сам взглядом раздеваешь Чонсу и особенно долго задерживаешься на его шикарных бёдрах и заднице.       Потому что знаешь — под плотными брюками его крепкие ноги ласково обнимают эластичные кружева. Широкие и мягкие, с цветочным узором, подшитиые к обнимающей округлую задницу окантовке трусов — совершенно точно, а чуть более грубые и жёсткие, перетягивающие бедро верхушкой чулка — не факт, но быть может. Тебе до жути интересно узнать это, и ты едва ли вытерпливаешь до дома — руки так и тянутся к ногам Чонсу, чтобы крепко сжать и попробовать под кожаными брюками прощупать шов или хотя бы тонкую ткань чулок.       Но ты справляешься, даже если перед входом в квартиру тебе хочется раздеть его прямо в подъезде и опуститься на колени. Опускаешься уже дома, пока Чонсу шумно закрывает дверь, и вместе с собой опускаешь вдоль по его ногам эти чёртовы брюки — чулки под ними есть, и ты, наконец-то спуская себя с поводка, кусаешь крепкое бедро как раз промеж двух окантовок. Чонсу ахает и стонет, но не возмущается — краснеет, прячет лицо в сгибе локтя и нытливо мурлычет, зная и чувствуя, насколько нравится тебе таким.       Джисок:       В вашей спальной темно — на город давно спустилась ночь, окна закрыты тяжёлыми плотными шторами, включены лишь два тусклых ночника и маленькая лампочка около туалетного столика. Но этого более чем хватает, чтобы осветить твоё сияющее сокровище — он смотрится в зеркало и примеряет на себя то фигурные каффы, то длинные серьги, подчёркивающие шею, то разные кольца — большие и маленькие, — богато инкрустированные камушками; отдельное место на лацканах пиджака и в его сердце занимают ажурные броши с эмалью и самоцветами.       Но, заслышав тебя, Джисок отводит взгляд от шкатулки с украшениями и своего отражения. У тебя в руках очередная ювелирная коробочка, и он знает, что это для него, потому заранее улыбается самой ослепительной своей улыбкой.       — Не вставай, — ты подходишь, обнимая его за плечи, терпко целуешь в намазанные блеском губы и просишь закрыть глаза, чтобы надеть подарок. Джисок соглашается, очень удачно расправляя плечи и красуясь перед тобой, а ты вынимаешь из коробочки и мягко опускаешь на его шею ожерелье, слишком прекрасно лёгшее между его ключиц.       Не сдерживается и открывает глаза чуть раньше нужного — чтобы восторженно ахнуть и едва не подскочить на месте. Ты держишь его плечи, не давая дёрнуться, и ловишь взглядом каждую блёсточку-искорку, которая загорается в его глазах.       — Спасибо-спасибо-спасибо! — едва не пища, Джисок всё-таки подскакивает, чтобы крепко обнять тебя и жадно поцеловать в благодарность. А тебе не особенно нужны благодарности — гораздо красноречивее то, как он носит твои блестящие подарки и из-за них ярче сияет сам.       Сынмин:       Если раньше тебе удавалось прикрывать (и скрывать от самого себя) свой фетиш заботой о своей девушке и желанием порадовать её новой косметикой, то когда ты сошёлся с парнем, пришлось узнавать о себе новое. Гигиеничками Сынмин мазался и без тебя, но когда ты подарил ему сначала тинт, потом подсунул обычную помаду, а потом долго мялся, прежде чем заказать румяна, вам пришлось поговорить. И тебе пришлось признать, что красивый макияж заводит тебя одинаково и на девушках, и на парнях — а на красивых, как Сынмин, парнях особенно.       А потом Сынмин берёт ту помаду, которую ты подсунул ему, и прямо при тебе красит губы, смотрясь в небольшое зеркальце. Мажет сначала по верхней губе, потом по нижней, потом растирает и размазывает помаду между ними, как делала мама. А потом, смотря на твой каменный стояк, улыбается и встаёт перед тобой на колени.       Румяна идут ему ничуть не меньше помад — это вы выясняете позже, когда ты всё-таки решаешься забрать их из пункта выдачи. К румянам хорошо идут неброские тени, к теням — красная подводка…       — В следующий раз, — голос у Сынмина немного гнусавит, пока он, раскрыв рот от усердия, красит ресницы чёрной тушью, — купи косметичку тоже. Оно на столе уже не помещается.       И ты, снова поведясь на поводу у своих кинков, покупаешь косметичку. А в косметичку кладёшь ещё одну помаду. И вот эти вот тени. И подводочку — синенькую…       Хёнджун:       — Грёбаный ты извращенец! Но спасибо, что хоть не лифчик — после него я бы тебя точно послал.       Хёнджун ворчит на тебя, но гневных взглядов не бросает, на мат не переходит и предметами обихода не кидается, а значит, всё ещё терпимо. Значит, тебе, стоящему у входа в комнату и боязливо пялящемуся на то, как он переодевается, голову снесут не сразу, а, может быть, чуть попозже. Твоя рыжая бестия, как ты ласково Хёнджуна зовёшь, могла бы прийти в ярость, но нет, копошится тихо и аккуратно, расправляя все складки и рюшечки на…       … платьюшке горничной. Том самом, которое с полукорсетом, кучей оборок и бантиков, фартучком и чепчиком (честно шли в комплекте), а ещё чулками, пышными подвязками и чокером (это ты уже сам добавил к заказу). На лице у Хёнджуна за аккуратной сосредоточенностью не видно ни одной эмоции, и тебе остаётся только ждать его вердикта, нервно кусая губы и перебирая пальцами.       — Слушай, — он, до конца одевшись, расправляет юбку и крутится перед зеркалом в пол, то одним боком поворачиваясь, то другим, — а даже неплохо смотрится.       Ты удивлённо смотришь на него, не веря, что он правда не гневается, а после облегчённо вздыхаешь. Всё внутри переворачивается, когда Хёнджун переступает с ноги на ногу, а пышная юбка длиной до колена чуть покачивается на нём, заставляя атласные ленточки поблёскивать в комнатном свете. Ты довольно улыбаешься, кусая губы от нетерпения коснуться, а получешь в ответ маленькое эгьё — Хёнджун подмигивает и шлёт очаровательный воздушный поцелуй.       — Но на уборку не надейся! Максимум — начищу тебе твою извращенскую морду.       Джуён:       Каждый вечер, когда вы оба, уставшие и расслабленные, остаётесь в спальной наедине, он проводит свой ритуал — медленно и неспешно расчёсывается, наносит на волосы что-то из многочисленных уходовых средств и долго втирает в кожу головы, отмывает руки и только потом, нежно поцеловав тебя на ночь, ложится спать. Тебе безумно нравится наблюдать за этим, хотя ничего слишком уж интересного и не происходит.       Интересное начинается тогда, когда днём Джуён заплетает волосы. Он может собрать из своих волос целое множество причёсок, он умеет плести невообразимо разные виды кос, и ты успел подарить ему неописуемое количество заколок, каждая из которых, будь то простецкий крабик или вычурная кандзаси, смотрится в его волосах до дрожи захватывающе. Тебя одинаково приводят в восторг и чёрные резинки, и грузные заколки-бананы, и даже импровизированно вставленные в скрученные волосы палочки для еды.       Но сильнее всего ты сходишь с ума, когда всё это великолепие снимается и вынимается из волос, и не важно, потому ли, что голова устала от причёски, или потому, что ты в порыве страсти бережно уронил Джуёна на постель. У тебя голова идёт кругом, когда живые насыщенно-чёрные пряди распадаются по его плечам или по постельному белью, когда они сминаются и путаются, когда ты можешь запустить в них ладонь, просеяв между пальцами, и когда корни взмокают от того, насколько между вами жарко.       Но согласен ты будешь даже на то, чтобы он просто лениво сдувал выбившуюся прядку с лица — иногда и этого достаточно.