Птенчик

Он кормит его, смотрит таким тёплым и нежным взглядом, он приносит ему новые вещи, рассказывает истории своим мягким, бархатным и таким глубоким баритоном, что в нём можно утонуть. Но не касается. Хор стелится перед ним, словно мелкий щенок перед матёрым волком, тулится к тёплому боку, садится в ногах, когда Фарм сидит с кружкой глинтвейна у камина, заглядывает в глаза, борясь за каждую каплю внимания… и его пускают ближе, не на много, но ближе. Усаживают на колени, укутывают пледом и позволяют отхлебнуть горячее жгущееся корицей и лимонным соком вино из собственной кружки. Хоррор глотает, не ради вина, а ради того, чтобы коснуться губами того места, где только что были его губы, ради того, что потом можно не слезать с рук, а воткнуться носом в широкую грудь, ощутить на себе такие сильные руки, что умеют обнимать так странно нежно. Он сильный. Он защитит, больше не даст в обиду. Никогда. Хор чувствует эту силу и льнёт ещё теснее, делает вид, что заснул и дрожит от вожделения, когда его, словно пушинку поднимают практически одной рукой, словно несмышленого младенца… и несут в кровать. Хоррор хочет чувствовать эту силу чаще. Хоррор хочет, чтобы эта сила осталась рядом. Ночью. Каждый день. Всегда. Но Фарм отказывается ложиться рядом, он не подпускает к себе близко, и Хоррор дрожит, скулит от отчаяния и страха остаться ненужным. — Ты же хотел оставить… ты же хотел любить… так люби. — шепчет Хор по ночам, когда не может заснуть, — Хоть немного люби, мне это так нужно. Что же мне делать? Как же заставить тебя? И утром Хоррор отважился. Отважился соврать, попробовать, попросить… Он стоит возле кухонного стола, что застелен вечной клетчатой скатертью и ждёт. Ждёт, когда к нему подойдут. Так же, как всегда толкнут легонько крепким плечом да предложат кофе. Фарм улыбается: — Может, тебе сегодня сделать горячего молока с мёдом вместо кофе? — он любит баловать своего гостя, любит смотреть, как тот прикрывает глазницы, когда пьёт белую сладкую жидкость, как облизывает пенку красным кончиком языка, Фарм любит… Но сегодня с ним что-то не так, плечи ссутулены больше обычного, а на щеках горит яркий румянец: — Ты не заболел, птенчик? Фарм ведёт ладонью от виска ко лбу и Хор трётся о шершавую ладонь, ластится, словно кот, заставляя душу дрожать под рёбрами. — Мне плохо, — роняет он тихо, — Кости ломит, и перед глазами плывёт, наверное, я простыл. Не мог бы ты растереть меня чем-то согревающим? — Ох, простыл? Где только умудрился? Да, конечно же, я могу. У меня есть где-то мазь для таких случаев. Идём. Ложись в кровать и сними с себя верхнюю одежду, — говорит он уверенно, а у самого дрожат от предвкушения руки. Баночка, пахнущая эвкалиптом да ещё какими-то травами не желает откручиваться, и Фарм ругается тихо себе под нос, ножом отковыривая корковую плотную крышку и едва не отрезая себе пальцы. Надо бы успокоиться, унять волнение. Просто сделай что должен, не больше и не меньше: — Начнём с груди. — входит он в комнату и вздыхает глубоко. Сколько раз он видел эти тонкие кости? Сколько раз он протирал их мягкой влажной тканью, омывая, ухаживая… как давно этого уже не было. И он набирает на пальцы пахучую жижу, мелкими нежными мазками нанося на рёбра. Надо бы втереть её хорошенько, тогда подействует быстрее, лучше. Да, именно так, именно потому он помогает себе и второй рукой, именно потому пальцы скользят по дугам так медленно и плавно, забираются так глубоко между рёбер, гладят и растирают, то спускаясь к ложным, то поднимаясь к хрящику, что соединяет гнутые ключицы. Мнут солнечное сплетение. — А теперь ещё и шею. Ты позволишь? И подрагивающий под его руками, наверное, от озноба монстр послушно запрокидывает голову, прикрывает веки, скрывая от Фарма горящее крупное яблоко единственного зрачка. Такой яркий… Ладони гладят позвонки и симфизы, цепляют чёткую линию подбородка. Хор урчит, и у Фарма сбивает дыхание. Как хочется наклониться и впиться в губы, подминая под себя, овладеть, пометить поцелуями каждую косточку, сделать своим, но он не привык принуждать, а лежащий перед ним монстр ещё слишком слаб, чтобы желать чего-то подобного. Потому Фарм старательно выглаживает полосочки горящих магией симфизов, нажимая на пружинящую хрясточную ткань, пряча свой румянец, горячее желание и представляя, как бы было сладко коснуться её зубами. — Перевернись, я хочу… растереть тебя... сзади, — слова даются с трудом. Он действительно хочет. Но не совсем растереть, хотя, возможность хоть таким образом касаться к хрупким испещрённым сколами и старыми шрамами костям манит не меньше, чем перспектива греть ночью простудившегося гостя собой. Фарм уже обдумывает такой вариант, вот только... надо будет отойти перед этим ненадолго да принять душ, желательно, холодный. Плечевые кости уже скользкие от мази, запах эвкалипта щекочет нос, перебивает приторный горький аромат то ли сосновой коры, то ли хвои, что всегда витает возле владельца этих повреждённых когда-то давно костей. И Фарм набирает новую порцию, распределяя её по всему позвоночнику, оглаживая каждую ямку, каждый отросточек, каждое нежное соединение, где тяжело вздымающиеся рёбра крепятся к выгнутому кривой дугой хребту. Почему же он так тяжело дышит, неужели боится, и почему ему самому так трудно дышать? Фарм сглатывает липкую слюну: — Расслабься, птенчик, не бойся, я не стану делать ничего такого. — Н-н-г-х-х… — слышится тихий стон, упущенный в подушку, и Фарм собирает все свои последние силы в кулак, чтобы закончить ставшее таким волнующим растирание. Косточки под ладонями дрожат всё больше, и он отвешивает себе моральный подзатыльник. Ему же холодно, потому и дрожит весь, а ты, бестолковый фермер, тешишь себя видом чужих голых рёбер, пусть и таких желанных, и совсем не думаешь о чужом комфорте! Эгоистичная сволочь. — Давай-ка я закончу растирать тебя под одеялом. Я справлюсь и на ощупь, а ты не будешь так мёрзнуть. Давай накрою тебя, ты весь дрожишь. И на горячие кости ложится шерстяной плед и Хоррор пользуясь моментом ныряет руками вниз, стискивает зудящую магию в тазовых костях сразу обеими руками, прижимая бёдра к шершавой простыне плотнее. Вот под одеялом скользнули по поясничному отделу скользкие и холодные от влажной мази руки, вот чужие пальцы ныряют в чувствительные углубления у соединений, вот надавливают на податливые симфизы и Хоррор сжимает ладони сильнее. Шевелиться нельзя, он заметит, заметит и выгонит прочь занимающегося непотребствами прямо под его руками беспринципного монстра, ведь он говорил, что «ничего такого не сделает», он не хочет «ничего такого»... значит Хор сделает это сам, пусть даже почти не двигаясь, ему хватает тех движений и ласк, что дарит ему сейчас Фарм. Он уже горит от нежных поглаживаний и ловких пальцев, что порхают сейчас возле крестца. Так близко… ах... по магии, что собралась в тазовом дне под тонкой тканью собираются вместе и стекают капли смазки, измазывая руки Хоррора и увлажняя сжатое в ладонях мужское начало. Он стискивает зубы, сдерживая стон и жалея, что не может скользнуть пальцами чуть выше к копчику и внутрь, или... что не может почувствовать там чужие пальцы, его пальцы. О, это было бы волшебно: — Выше, Фар-рм, пр… пройдись ещё раз по позвонкам, пожа-алуйста… — он надеется, что хрипы в его голосе будут списаны на взявшуюся простуду, также как и горящие щёки и мелкая роса, что покрыла каждый хрясточек в преддверии настигающего пика удовольствия. Фарм ворчит что-то неразборчиво, но ладони его снова ложатся на позвоночный столб: — У тебя позвонки влажные, ты вспотел весь… мазь потекла, я подберу, я… ты только… не подумай, ничего… я… Слова Фарма вяжутся в неразборчивый лепет, но Хор всё равно их не слушает, не слышит, не понимает, только лишь вибрирующий низкий тембр щекочет пульсирующую, скрытую под рёбрами и тёплым одеялом душу. Он просто наслаждается, тонет в нежных касаниях, которые, кажется, повсюду находят чувствительные ноющие от желания точки, превращая всё тело в одну сплошную эрогенную зону. Широкие ладони стискивают дрожащий позвоночный столб плотным кольцом, потирая с внутренней стороны угловатые краешки позвонков, Хор выдыхает в подушку, пачкая её слюной и стискивая ткань зубами. Как же хорошо, даже так, просто чувсвуя его руки на своём теле, как же хорошо. — Просто великолепно… — шепчет он и слышит, как его укутывают одеялом сильнее. — Я… к-хах… я отойду ненадолго, мне нужно… м-м-м, не важно, ты отдыхай, птенчик, я вижу тебя совсем разобрало, вон как зрачок поплыл от простуды. Хоррор поднимает голову немного выше: — Глупый Фарм, это не от простуды, это от тебя… — шепчет уходящему в спину, только вот слишком тихо, Фарму не услышать такого тихого шёпота... а жаль.