Статистка

Самолет, мягко коснувшись шасси взлетной полосы, приземляется. Я мысленно перекрещиваюсь и, прижав руки к телу как пингвин, пытаюсь натянуть на себя куртку. Спина вся мокрая, я почти на сто процентов уверена, что под мышками от страха растеклись круги пота. Если поезд Красноярск-Пекин существует, то я не против купить билеты. Трансфер высаживает нас на стоянке перед отелем — многоэтажным зданием, стоящим полукругом. От стоянки до входа вверх устремляются десятки ступеней, от вида которых все жалобно стонут. Оказавшийся рядом Макар достает из багажного отсека наши с Лерой вещи. — Ты налегке, Ален, — он вытягивает ручку у чемодана и передает ее мне. — И в Пекин так полетишь? — Угу, — соглашаюсь я, — не люблю возить много всего. Да и сувениров больше влезет. Тебе что-нибудь привезти? — Не веришь, что нас все-таки возьмут? — Он сводит брови на переносице и поджимает губы, но глаза смеются. — Ха-а, — прищуриваюсь я. — Я коллекционирую значки, — рассказывает мне Макар, пока мы неспешно направляемся к гостинице. Остальные уже тащат свои вещи к входу, — А тех, которыми обмениваются на Олимпиаде, у меня еще нет. — Какие значки? — недоумеваю я. — Извини, я что-то не в теме. — Смотри, значки — это самый ходовой сувенир, — он увлеченно начинает разъяснять мне, — ну, может кроме игрушек талисманов. И, конечно, их продают с символикой Игр: с кольцами, огнём или изображениями вида спорта. — Схематичными человечками? — Да, — Макар берет мой чемодан, когда мы подходим к ступенькам, ведущим к входу. — А есть еще те, которые привозят сами спортсмены и обмениваются ими. — И какой ты хочешь? — Я хочу самый простой, с Бин Дунь Дунем, на память. — Н-да, — прикидываю я, — Я его, конечно, привезу, но такая себе будет память, если вас не включат в сборную. — Никогда не говори никогда, — он ставит свой чемодан на ступеньку и, придерживая его ногой, роется в кармане куртки. — Я еще этого красавчика хочу на что-нибудь обменять. На широкой шершавой ладони лежит запечатанный пин с медведем в ушанке и коньках, застывшем в ласточке на крошечном кусочке льда. — Водки не хватает, — я рассматриваю его, а потом возвращаю Макару. Я чувствую, как по моему телу впервые за столько времени разливается спокойствие. Макар невысокий, его лицо почти напротив моего. В свете яркого сибирского солнца он хорош. Кожа, усыпанная веснушками, словно сияет изнутри, темные кудри, вылезшие из-под красной форменной шапки, обрамляют круглое лицо, глаза цвета разбавленного чая смотрят без привычной для меня насмешки. И весь он такой живой и крепкий, словно наливное яблочко. Когда наши взгляды сталкиваются, я неожиданно для себя неловко отвожу глаза. — Я за здоровый образ жизни. — Здравствуйте, подскажите, а Колесникова… — я уточняю на ресепшн свой номер, — Ко-лес. — Ага, поняла, — девушка за стойкой забивает данные и что-то ищет в компьютере. — Второй этаж, 227, — парень вытаскивает ключ-карточку из пластикового контейнера. — Ваша соседка уже там. Ключ для Макара ищут долго, и, к сожалению, он говорит не ждать его и отпускает меня в номер. — Пока, — салютую ему и направляюсь к себе. Прикладываю карточку, дверь с тихим пиликаньем открывается. — Приве-е, — начинаю я и осекаюсь. В комнате бардак. На вешалке при входе свисает гора одежды. Тут и тренировочная форма, и костюм для выступлений, и повседневная одежда. Рядом со шкафом валяется раскрытый чемодан, столик у зеркала завален скляночками и банками. На кресле висят бинты и лента для растяжки. Но самое действо разворачивается посреди комнаты. Кровати в номере оказались сдвинуты, и моя соседка оттаскивает свою подальше от моей. — Привет, — Машка откидывает пышную гриву назад, — поможешь? — Давай сама, — я ставлю свой чемодан в свободный уголок. — А, тогда плевать, — ее энтузиазм резко испаряется, она оставляет кровать как есть. — Не хочешь убраться? — я оглядываю комнату, а потом мой взгляд останавливается на Машке. Я совсем не узнаю ее. На кой ляд ей понадобилось устраивать здесь такой бардак, а потом сразу же забивать на это. Я не верю, что гормоны и волнение сделали ее настолько дерганной и нервной. Нет, здесь что-то другое, и провалиться мне под землю, если в этом не замешан Андрей. — Щас, — она устало тянет, — только себя в порядок приведу. Она лениво сгребает свою косметику в сторону и начинает наводить марафет. — Маш, с тобой все в хорошо? — я смотрю, как она шлепает на лицо большой шматок тонального крема. — Отвали, — огрызается она и тут же спохватывается, — да, все нормально. Маша засовывает разваленную косметику в сумочку и уходит ванную. По звуку удара я понимаю, что косметичка со всей силы прилетает на раковину-столешницу. Что там происходит дальше, я не знаю, Маша защелкивает щеколду и включает воду на полную мощность. Она поворачивает кран только перед самым выходом из ванной. Маша проходит мимо меня и падает на кровать, поворачиваясь ко мне спиной. Макияж отпечатывается на свежей белой подушке, меня передергивает, но она словно не замечает. — Пойдешь на обед? — Я поднимаюсь и надеваю кроссовки. — Разберусь с вещами, догоню тебя, — ее голос опять звучит звонко, но голову ко мне она не поворачивает Я бы тоже с удовольствием осталась в номере, после полета в горле еще остался комок в горле от чего меня немного подташнивает, но лучше ей побыть наедине с собой. — Почему ко мне Колокотову подселили? — интересуюсь я у тренеров. Прямых конкурентов обычно вместе не селят. — Друга держи близко, а врага еще ближе, — Охламонов назидательно поднимает вилку с наколотым кусочком сосиски. — Она сама записалась. — Каких это пор мнение Колокотовой у нас закон? — встревает Лидочка. — Это я даже не смотрела на список, — успокаиваю я ее, — мне все равно, просто странно. — Плевать на нее, — Андрей накрывает своей ладонью мою и слегка придавливает, — я уже тебе сказал, — он полностью разворачивает ко мне лицо, — гормоны, волнуется. Оставь ее в покое. Мы придем на вечернюю, — он допивает сок и, поставив стакан на поднос, обращается к тренерам, — не знаете, много народа на льду будет? Я икаю и смущенно зажимаю рот рукой. Открываю бутылку воды, и пью большими глотками, пока мое горло не перестает сокращаться. Да никого там не будет, кроме нас, фанатиков. Ни тех, кто входит в состав сборной, ни запасных, которых тоже взяли на сборы. Про остальные виды молчу, у них свое расписание. — Андрей, — предостерегающе говорит Охламонов, — постепенно. Алене нужно чуть больше времени для восстановления. — Да речь не о ней, — Андрей говорит обо мне в третьем лице, словно я не сижу справа от него. — Я… — он запинается. — Андрей, — голос Охламонова смягчается, — ты делаешь все, что можешь и даже больше. Ты в прекрасной форме, хоть сейчас на Игры. Но чрезмерные нагрузки это тоже плохо, во всем нужна мера. — Понял вас, — отмахивается Андрей, но меры он не знает. Мой партнер не любит упоминать это, но Андрей, как и я бывший одиночник, завершившийся сразу же после выхода в юниоры. Я вспоминаю, каким я его встретила впервые. Мне 13, ему 10, между нами пропасть. Я уже подросток, он еще ребенок на полголовы ниже меня. Я прыгаю тройные, не всегда успешно и чаще на галку, а то и две, он борется за двойные. Со мной в одной группе занимается его сестра, на пару лет старше меня. Лена уже катает по взрослым, все внимание от тренеров достается ей. Маленькая, хорошо сложенная, с аккуратными кистями и стопами, словно балерина на льду ловко, почти перед моим носом крутит сложные прыжки. — Техника у тебя хорошая, мама маленькая, худенькая, — тренер подзывает ее к себе, и Лена, приглаживая пятерней выбившиеся пряди подъезжает на одной ноге к нему, — и после пубертата, если что, быстро прыжки соберем. Пара девчонок зачаровано смотрит ей вслед. Еще бы, первая звезда, зародившаяся в нашей задрипаной академии, взяла бронзу на этапе Гран-при и выиграла пару «бэшек», турниров для спортсменов класса пониже Иногда вместе с ней на тренировки приходит Андрей. — Я на подкатку, мне Иван Дмитриевич разрешил, — бурчит он, заматывая шнурки скотчем. Вслед за «бэшками» и призовыми местами на Гран-при к Лене приходят более значимые победы, а Андрей все долбится об лед академии. Ему уже 12, пора заявлять о себе, если хочешь чего-то добиться. Лена заканчивает в семнадцать, на удивление, находясь не в пубертате, а на пике. Прыжки идут легко, по крайней мере, со стороны так кажется, подушка безопасности от Федерации все такая же мягкая и комфортная — Мне надоело, — без тени сожаления Лена теребит пальцами тонкий микрофон на своей последней пресс-конференции. Она поступает в какой-то колледж и пропадает из видимости. Мир фигурного катания недолго горюет, вот на небосклоне загорается более яркая звезда. Еще более юная, с быстрыми вращениями и стабильными каскадами 3-3 с лутцем или флипом первым прыжком. На носу олимпиада в Ванкувере, дальше стране нужно готовить чемпионку к домашним Играм. О том, что пару соревнований выиграла какая-то Лена Ларионова, скоро будут помнить лишь протоколы и самые верные фанаты. За год Андрей вытягивается на десять сантиметров. «А у Лены все получалось так легко», — ни разу не говорит ему мать, лишь подчеркивая его сильные стороны. Она ни намеком, не полусловом не указывает на это, но Андрей в этом уверен. Какие к черту мягкие колени и сложные связки, если все прыжки в лучшем случае выходят в тройки. — Ну присмотритесь к танцам, мальчик талантливый, жалко, что тройные никак не идут, — устало вздыхает тренер. — А с техникой у него что? — Ирина сдвигает брови и на ее лбу появляются морщины. — Вы говорили, что Лена легко после пубертата все восстановит… Может с Андреем тоже нужно подождать? — Кхем, — Иван Дмитриевич, мешкается, — понимаете, … Лена в вас пошла, она по сложению Дюймовочка, а Андрей уже за 170.… Такой богатырь растет.… В отца пошел? — тренер пытается разрядить обстановку. Мать Андрея окидывает его презрительным взглядом. — Но ведь в группе есть мальчики и выше Андрея.… И ничего, даже четверные на удочке пытаются. — Ирина Александровна, да что ж такое, — не выдерживает тренер, — Ну не идут прыжки и все тут. Зачем же мальчишку ломать? Но пройдет еще два года, перед тем как мы встанем в пару. Андрей продолжит таскаться на подкатки, падать, вставать, а потом снова падать. Вместо флипа — косой и неправильный лип, лутц пусть и с верного ребра, но всегда в недокрут или со степ-аутом, реберные и тулуп чуть получше. Зато скольжение всегда мягкое и безусильное. Он прекрасно держит равновесие, а связки и заходы на прыжки одни из самых сложных в группе. Андрею хватает лишь пары отталкиваний, чтобы быстро набрать скорость, а тело настолько гибкое, что он спокойно проезжает в Ина Бауэре или спирали полкатка. Его плечи не торчат выше ушей, кисти и ступни аккуратные, как и у Лены, руки поставлены словно у профессионального танцора. — Это брат Ларионовой? — пару раз переглянулись девчонки из раздевалки и сразу же забыли, своих проблем полно. Я не знаю, сколько бы убивание об лед продолжалось, но в один день Андрей перестал ходить, просто пропал с радаров. — Стрессовый перелом, — тренер Андрея обращается кому-то по телефону, а я стою рядом и сморчусь в салфетку. — Я говорил матери Ларионова, что он на прыжках убьется… — он замолкает. — Да ну их в пень, Ленка мне всю тренерскую карьеру испортила. Учиться ей захотелось, теперь этот весь переломанный, — я искоса смотрю на него, и будь его воля он бы плюнул прям себе под ноги. — Ну давай, это самое. Слав, я ей твой номер дал, если звонить будет, то это от меня. И мать Андрея позвонила, а Слава, он же Святослав Юрьевич Охламонов, не смог отказать. К нему приходили докатывать, завершать карьеру, и он упорно пытался доказать всем, что он может воспитать хорошего спортсмена. А потом появилась я, уставшая падать, но еще не переставшая на что-то надеяться, а главное умеющая терпеть. Когда я возвращаюсь в номер, Маша лежит в той же позе, но не спит. Я подхожу и заглядываю ей в лицо. Глаза открыты и смотрят в одну точку, губа прикусана, видимо она над чем-то раздумывает. — Я знаю, что с тобой что-то не так. Что-то случилось, хотя я и не знаю что, но ты себя так обычно не ведешь. Маша зажмуривается и зажимает уши ладонями. — И я уверена, что в этом замешан как-то Андрей, — я проговариваю эту фразу громко и четко. Она еще сильнее придавливает уши, еще больше съеживается, так что тоналка трескается от гусиных лапок у глаз. Я шлепаю ее эластичным бинтом по круглому заду. — Машка, мне надоел детский сад. Последний раз спрашиваю тебя, все нормально? Тебе нужна помощь? — Нет, не лезь, — она натягивает на голову покрывало, — это… Не касается его. Я с отвращением кидаю на нее взгляд и вдруг вместо Колокотовой вижу себя. Напуганную, ввязавшуюся в игру с теми, кто проглотит тебя, не жуя, хотевшую получить всё, а взамен приобретшую репутацию идиотки. «Я смогу перешагнуть через себя», — я стискиваю зубы. Я столько раз не то, что наступала на горло своим принципам, я плясала на них Danse macabre, впивалась заостренными зубьями коньков. Я не уверена, что они еще существуют. — Хорошо, пусть будет так, — соглашаюсь я то ли с ней, то ли сама с собой.