***
Когда Эймонд выздоровел, его пригласили присоединяться к семейным застольям. И поначалу ему не хотелось, он предпочел бы тишину и уединенность выделенных ему покоев, где никто не будет смотреть на него. Но скоро он понял, что прятаться вот так — это удел трусов, а трусом он не был. Кроме того, он здесь надолго, действительно надолго, и от одиночества он скорее сойдет с ума, и это будет совсем уж бесславная кончина. За столом семьи Рейниры звучала только валирийская речь. Эймонда это поначалу удивило, но потом он понял, что здесь все учили или учат язык. Дома они говорили на валирийском только с учителями и драконами. Матери не нравилось не понимать их. Деймон с Рейнирой говорили так, будто это общий был им не родным. Джекейрису он давался плохо. Он то и дело путался в порядке слов и не мог подобрать их с первого раза. Люцерису не очень хорошо давалось произношение и ударения в словах, но говорил он бегло. Маленькому Джоффри за общим столом было заметно скучно, но и он вставил пару фраз на валирийском, смешно коверкая сложные слова. Эймонд молча наблюдал за ними. Ему было неуютно наблюдать за этой чужой семьей, частью которой он стал совершенно случайно и далеко не по своей воле. Да он и признавать себя их частью не хотел. Или не мог. Ощущал себя слишком чужим. Он как будто наблюдал за их весельем из-за мутного витражного стекла. Как будто была между ним и ними какая-то невидимая черта, через которую он никогда не переступит — переступать и не хотелось. На него не обращали внимания. Эймонд только иногда ловил слегка нервные взгляды со стороны Люцериса, но стоило взглянуть на него, как тот тут же отводил взгляд и делал вид, что ему куда интереснее вместе со старшим братом пытаться выговорить какое-то длинное сложное слово. У них не получалось — и над столом разливался их смех, заставлявший Рейниру улыбаться. У Деймона подергивался уголок губ, потом он поднимал голову и пытался заставить их повторить по слогам — и они давились хохотом, когда ничего не получалось. Рейнира, чуть погодя, говорила «ну хватит вам, хватит, ешьте давайте», и ненадолго все замолкало. Эймонд перебирал пальцами, стараясь сдержать в узде зарождающееся внутри раздражение. Он ощутил прикосновение к запястью и вздрогнул, поворачивая голову. Он сидел рядом с Рейнирой, так что ей легко было до него дотянуться. Она наклонилась к нему, не стирая с лица мягкую улыбку. На Эймонда дохнуло ее запахом, и у него волоски на шее встали дыбом. Эймонд даже испуганно задержал дыхание. — Ты очень мало ешь, — сказала она. Ее прохладные пальцы так и лежали на его запястье. Указательный поглаживал выступающую косточку. Эймонд наблюдал за этим, начав неглубоко дышать, когда кончился воздух. — Завтра я велю кухаркам приготовить то, что тебе нравится. Только скажи. — Все в порядке, — отозвался Эймонд. — Я просто не голоден. Он поймал странный взгляд Деймона и снова уставился вниз. Под кожей у Эймонда что-то неприятно покалывало. Несколько последующих дней проходили в скучных повторяющихся событиях. Эймонда не трогали. Он то читал в отведенных ему покоях, то упражнялся с мечом в одиночестве — в замке был большой крытый тренировочный зал. Иногда его посещала шальная мысль подраться с Люцерисом, но он чувствовал, что гостеприимством злоупотреблять не стоит. Раз к нему присоединился Деймон. Недолго они покружили друг напротив друга, но Деймон принюхивался так заметно, что Эймонда это разъярило, и они едва не сцепились врукопашную, когда Деймон сказал: — От тебя начинает так пахнуть, что могу не сдержаться. Рейнире не понравится, если мы займемся этим без нее. Эймонда как будто окатило ледяной водой, и он торопливо отпрянул. — Ты скоро впадешь в охоту, — сказал Деймон спокойно. Он стоял, уперев меч в пол острием и сложив на него локоть. — О чем ты? — спросил Эймонд, справившись с голосом. Он меч не опустил. Деймон приподнял брови. Потом опустил их. — А, твоя мать ведь ничего тебе не объясняла. Да и откуда ей было знать. Охота — это как брачный период у драконов, только у ānogar он бывает чаще. Наверное, раз в полтора месяца или около того. Ты ее мог и не замечать, потому что рядом никогда не было nūmo. Вообще-то это зависит от… как часто ты кровишь? Эймонд едва не выронил меч из дрогнувшей руки. Он задохнулся от возмущения, стыда и ужаса, чувствуя, как неумолимо краснеет. В собственной коже стало тесно, шею и щеки закололо крошечными иголочками. — Я не кр… — У тебя есть, чем вынашивать детей, Эймонд, конечно, ты кровишь. Деймон смотрел на него со спокойствием сытого дракона, отогревшегося на солнце. Эймонду хотелось провалиться сквозь землю. Но сначала выпотрошить дядю прямо на черный пол. Он не знал, что ответить. — Ты же должен знать, — сказал Деймон, — не знаю, когда обычно это начинается у ānogar, но вряд ли сильно позже или раньше, чем у обычных женщин. Значит, уже несколько лет ты с этим живешь. Так как часто? Эймонд не знал и не хотел знать, откуда у Деймона такие обширные знания о таком деликатном вопросе, о котором не принято говорить вслух. — Это не твое дело, — ощерился он. — Вообще-то мое. — Я не стану с тобой это обсуждать. Деймон пожал плечами. — Ладно. Я все равно узнаю. У меня чуткий нюх. Эймонд представил, что он может почувствовать запах крови, и его передернуло. — Например, я чувствую, что в охоту ты впадешь со дня на день. — Отъебись. Деймон весело фыркнул и улыбнулся, совсем не разозлившись. То, что его это не разозлило, выбесило Эймонда только сильнее. Теперь он по крайней мере знал, как называется то состояние, которое порой нападало на него, когда кожа становилась немного чувствительнее, между ног становилось влажно не от крови, и он почти постоянно испытывал неясное мутное возбуждение несколько дней подряд. Оно было таким слабым, что он не всегда его замечал, и чаще всего оно пропадало, стоило потратить целый день на полеты или тренировки с мечом. А теперь Деймон сказал ему, что дело было просто в том, что рядом не было никого, кто мог бы его почуять. Кто мог бы… Эймонда передернуло. Деймон вздохнул и подхватил свой меч. — Что ж, если ты больше не в настроении сражаться… Эймонд понял, что это была не более, чем провокация, и он с удовольствием бы поддался ей в любой другой ситуации. Но сейчас ему до того было неуютно находиться рядом с Деймоном, до того хотелось уйти и вдохнуть полной грудью, что рядом с ним сделать было невозможно, что Эймонд сказал: — Нет. Мне надоело. Деймон пожал плечами и больше ничего не сказал, отворачиваясь от него. Эймонд представил, как налетает на него со спины и сносит ему голову.***
— Когда драконы впадают в охоту, — объяснял Деймон, — они начинают выделять особое вещество, мешающее им нападать друг на друга. Самки могут быть очень агрессивны к самцам в обычное время, но во время охоты они становятся ласковыми и покладистыми. Кроме того, — добавил он, мазнув по запястью Рейниры, — это нужно, чтобы мы с тобой не захотели убить друг друга, находясь с ним в одной постели. Рейнира приподняла брови, взглянув на него, и поднесла запястье к лицу, чтобы понюхать его. — Оно не очень приятно пахнет, — заметила она. — Поэтому я смешал его с маслами, чтобы перебить большую часть запаха. — Как ты его достал? — спросила Рейнира. — Караксес с Сиракс настолько заняты друг другом, что вовсе не замечают, если я подкрадываюсь, — Деймон улыбнулся. Рейнира предпочла не представлять, как именно это происходит. — Кстати, нужно будет проверить, не отложила ли Сиракс яйца в этот раз… — Деймон. — Да, это потом, — отмахнулся он. — Пригласи Эймонда сегодня к нам. В охоту он точно понесет. Рейнира подумала о том, чтобы вновь организовать какой-то ужин, но Деймон отмахнулся, сказав, что Эймонда это будет только больше смущать. Когда вечером Рейнира послала за ним, и он пришел, все в Эймонде говорило о том, что он предпочел бы остаться в своих покоях. Только он переступил порог, и за ним закрылась дверь, Рейнира ощутила его запах — он ударил ее прямо под дых, моментально выместил собой весь чистый воздух. Рейнира услышала, как громко и хрипло вздохнул Деймон. — Добрый вечер, Эймонд, — сказала Рейнира мягко, но голос, чего она сама от себя не ожидала, прозвучал ниже, чем обычно. — Проходи, присаживайся. Он прошел и присел. Посмотрел на них как-то недоверчиво и удивленно. Он казался таким же напряженным, как и в их первый раз вместе, но дышал он чаще, а выглядел еще растеряннее. Не понимал, что с ним происходит. Несмотря на то, что он выглядел старше своих лет, в его чертах проступило что-то откровенно юное и почти мальчишеское, а на бледной коже очень четко проступил легкий румянец. Когда Рейнира попыталась поцеловать его, он предсказуемо увернулся. И смотрел он мимо них, плотно сжав губы. Но, стоило ей оказаться так близко, он задышал медленнее и глубже, а глаз потемнел. Пахло от Эймонда просто удушающе. Сладко. Так сильно, так маняще, что на него хотелось наброситься здесь и сейчас. Чем больше Рейнира им дышала, тем сильнее приходилось стискивать кулаки, чтобы не сорваться. На краю сознания маячил запах Деймона, который казался горше, чем обычно. Почти раздражал, но как-то приглушенно. Эймонд позволил себя раздеть и уложить на постель. Когда Рейнира опустила вниз руку, проигнорировав его небольшой полутвердый член, внизу он был уже мокрый. Она осторожно провела пальцами между складок и без сопротивления толкнулась внутрь сразу двумя. Эймонд свистяще втянул воздух в легкие и как будто им подавился, отворачивая лицо. Он поджал сильно покрасневшие губы, сжимая в пальцах простыню. Говорить ничего не хотелось. Только дышать им и брать. Рейнира отстранилась, чтобы торопливо раздеться — Деймон, севший сзади, помог ей стянуть с себя сорочку — и прижала Эймонда собой, вбиваясь в него одним резковатым от нетерпения толчком. Он вздрогнул и дрожаще вздохнул. В брате было жарко и тесно. Он, поплывший, лежал под ней покорно, часто дыша сквозь ярко-красные губы, а выражение лица у него было, как у пьяного. Деймон сзади целовал ей плечи, прихватывал кожу зубами и иногда кусался сильнее, оставляя следы. Они брали Эймонда несколько раз за эту ночь, по очереди, пока все не выбились из сил. Он теперь, не скованный стеснением, позабыв свою неприязнь, ластился к рукам, жалобно заламывал брови, скулил и весь напрашивался на прикосновения, чтобы ему дали еще. Оторваться от их ānogar было просто невозможно, он был сладкий, как созревшее спелое яблоко, так приятно наполняющее рот соком, стоит только надкусить, желанный и раскаленный, как уголь. Он позволял делать с собой все, что угодно, только от поцелуев все так же отворачивался, а если не успевал, то больно кусался. Деймон воспринимал это, кажется, как игру. Когда Рейнира впервые повязала его, то почти испугалась. Двигаться вдруг стало слишком тесно, а Эймонда под ней выломало, и он закричал почти страшно и надрывно, хватаясь руками за простынь так, будто пытался отползти. Деймон придавил его за плечи, уткнув в подушку лицом, бормоча что-то успокаивающее и ласковое. А потом Деймон наклонился к нему, коснулся носом волос, вдохнул и, опустившись ниже, прихватил зубами за загривок. Эймонд больше не кричал — высоко скулил, сильно прогнувшись. Рейнира чувствовала, как у него дрожат бедра. Она сгорбилась, прижимаясь к его спине грудью, и стала лизать и кусать между лопаток. Она знала, что двигаться сейчас нельзя, что будет больно им обоим, но ничего не могла с собой поделать — и слегка толкалась бедрами вперед, будто пытаясь вбиться в него еще крепче, еще глубже. Было жарко, безумно жарко, до того, что плавились кости. Когда узел спал, Рейнира без сил свалилась на постель, тяжело дыша, и Деймон сразу же занял ее место, натягивая Эймонда, едва успевшего только пискнуть, на себя. Рейнира тогда нашла в себе силы привстать и сжать его волосы в кулак, заставляя приподняться над постелью, чтобы заглянуть в лицо — увидеть мутный-мутный глаз, дрожащие красные губы, влажные от слюны, и слипшиеся от слез ресницы. Рейнира не сдержалась — припала к его губам и тут же одернулась, потому что он укусил ее. Не от чувств, не от помутившийся головы, нет, он укусил с силой, прекрасно зная, что делает. И тут же за волосы его схватил Деймон, вздергивая вверх. Эймонд воскликнул, поднимаясь на руках, а Деймон наклонился к нему и прошептал в ухо громко и четко: — Разве так обращаются со своей будущей королевой? Рейнира больше не стала его целовать.***
Эймонд поправил высокий ворот плаща, закрывая красные следы на горле. Что-то ему подсказывало, что они не сойдут так скоро и просто, как обычные синяки или следы от укусов. Это что-то особенное, животное. Это их метки. Они ощутимо горели у него на коже до сих пор. Эймонд чувствовал их. Все остальные прикосновения уже сошли, хотя еще целый день после того безумия он ощущал их на теле. Он теперь никогда не сможет забыть, кому принадлежит. Он перекатил эту мысль под кожей, стараясь не думать слишком много о том, как его повело и как он недостойно себя вел, совершенно провалившись в задаче не издавать звуков и не показывать заинтересованности. Он уже почти ничего не помнил, знал только, что это продолжалось пару дней и было просто хорошо. Хорошо настолько, что от мысли об этом сладко кололо внизу живота. Рейнира с Деймоном что-то использовали, какое-то терпко пахнущее масло, от которого у него просто отключилась голова, и не осталось ничего, кроме жгучего желания. Все это по-прежнему ощущалось каким-то чуждым. Как будто должно происходить не с ним. Или как будто с ним и не происходит. Он не должен был становиться… всем этим. Чего от него вообще ожидалось, помимо детей? Что он должен днями напролет не высовывать нос из покоев и бесконечно заниматься шитьем, как его сестра? Он раньше не задумывался о таких вещах. Все это казалось самим собой разумеющимся: их с Эйгоном дни проходили в бесконечных тренировках с мечами, и уроков у них было больше. А Хелейна была мягкой молчаливой тенью, копошащейся с жучками и паучками, о существовании которой они с братом то и дело забывали. Он любил и уважал свою сестру — она была одной из немногих живущих людей, пользовавшихся его безусловной любовью и уважением — но не хотел такой жизни для себя. Не хотел — а она его настигала с неотвратимостью уходящего лета. Может, не скрой его мать его секрет, все было бы гораздо проще, может, его тогда воспитывали бы с мыслью, что рано или поздно он станет… вот этим. Может, тогда его не выворачивало бы от ужаса, когда мейстер сообщил радостную новость ему и его nūmo. Может, тогда бы он не стискивал зубы от желания разодрать себе живот собственными ногтями, надеясь избавиться от… что бы там внутри ни росло. Может, тогда радость Рейниры не бесила его так сильно. Они с Деймоном будто не замечали ни его бледности, ни его сжатых кулаков, ни тяжелого надсадного дыхания. Никогда еще одиночество, так хорошо знакомое ему с самого детства, не ощущалось для Эймонда так остро, как сейчас. Раздражение, вечно теперь преследующее Эймонда, отпускало его только в воздухе. Когда он оставался наедине с Вхагар и небом, ему легче было дышать. Он мог отпустить луки седла, запрокидывать голову и разводить руки в стороны, позволяя Вхагар нести его, куда ей вздумается. Мир так становился гораздо проще, терял все свои грани, и оставалась одна только небесная твердь. Вхагар теперь была единственным живым существом в его окружении, которое не вызывало в нем вскипающую ярость. А потом они возвращались на землю — и все умиротворение, которым Эймонд дышал в небе, пропадало, как по щелчку пальцев. И внутри вскипало — вскипало от одного лишь взгляда на Рейниру, на Деймона, на Люцериса, неосторожно попадающегося под руку. Эймонда бесили слуги, бесили мейстеры, его бесило, когда кто-то обращался к нему и пытался с ним говорить. Несколько раз он недостойно срывался на слуг, но только потому, что копил это раздражение весь вечер, слушая за ужином веселые семейные разговоры и чувствуя руку Рейниры на своем запястье. Больше всего он хотел заорать, чтобы его не трогали, но вместо этого он смотрел перед собой, дышал и стискивал зубы, стараясь не слишком напрягать руку под ладонью Рейниры, чтобы она не заметила. Она не замечала. Никто ничего не замечал. Или замечал, но все, что Эймонд чувствовал, стало настолько неважным, что никому не было дела. Чтобы хоть как-то выплеснуть всю эту досаду, Эймонд попытался втянуть Люцериса в драку в тренировочном зале, но тот покачал головой и сказал, что не может с ним драться. Эймонд тогда назвал его трусом, чтобы спровоцировать, но Люцерис, не меняясь в лице, ответил, что не станет драться с ним, пока Эймонд носит. Эймонду в лицо плеснуло жаром. И он бы бросился на Люцериса, но все это слышал и Джекейрис, бывший там же, и Эймонду ничего не оставалось, кроме как демонстративно фыркнуть и отбросить тяжелый меч на пол, прежде чем развернуться и уйти. Он кое-как сдержался от того, чтобы пихнуть Люцериса так, чтобы тот упал, когда столкнулся с ним тем же вечером. Его остановила лишь мысль о том, как по-мальчишески и жалко это будет выглядеть. На следующий день Рейнира сказала ему не брать больше оружие в руки. Оно слишком тяжелое, это может быть для него опасно. Эймонд проводил в воздухе столько времени, сколько только мог, пока однажды, только приземлившись, не увидел перед собой Рейниру. — Тебе не стоит летать так много, — сказала она, смотря мимо него на Вхагар, — пока ты носишь. Это может быть опасно. Для ребенка. Эймонда бросило в неприятный жар. Не делай того, не ешь этого, не пей вина, Эймонд, это может быть опасно для ребенка, Эймонд, — как будто самого Эймонда здесь больше нет вообще. А это даже не его ребенок — это ребенок Рейниры с Деймоном, а он здесь так, только чтобы его выносить. Делов-то. Раз плюнуть. — Вхагар тесно здесь, — сказал он, проталкивая воздух сквозь сжатое горло, не очень, правда, понимая, как полет может быть опасен. Не то что он собирается начать рожать прямо в воздухе, еще слишком рано, и живот пока удается скрывать под плотной одеждой так, что не увидишь, если не знать, куда смотреть. — Отпускай ее летать одну. С течением времени Эймонд ощущал, как менялось его тело. Это то приводило его в ужас, то казалось не таким уж и страшным, по крайней мере, первые три или четыре месяца — а потом беременность (какое же дикое слово, если примерять его на себя!) вдруг стала реальнее некуда. Удушливое раздражение, досада, обида и злоба обхватили Эймонду горло с новой силой. Он просто не мог больше находиться вместе с Рейнирой и Деймоном в одном помещении — его глодала мысль, что это они с ним сделали (и он старался не вспоминать о том, как он себя вел в процессе).***
Вхагар тревожилась. Поднимая голову к небу, она рычала так громко, что распугивала птиц. От каждого ее движения взмывали в воздух волны пыли. Она рокотала, злилась, не понимая, что происходит с ее всадником. Драконы вообще остро чувствовали, когда что-то было не так, и Деймон не раз видел, как чутко Сиракс реагировала на каждое изменение настроения Рейниры, и его Караксес чувствовал Деймона, как себя. Но гнев Вхагар мог быть по-настоящему опасен. Деймон был уверен, что, пожелай она того, она бы снесла своим весом стены крепости и расплавила бы камень, из которого крепость построена. Откровенно говоря, ее реакция на роды — это то, о чем Деймон больше всего беспокоился во всей этой ситуации. Эймонду помогут мейстеры и повитухи. Им не составит большого труда с ним справиться. А вот справиться с Вхагар, если дело станет плохо, не сможет никто. — Vhagar, — позвал Деймон, остановившись на почтительном расстоянии. Вхагар закрыла пасть, поднятую к небу, и опустила к нему голову. Деймон подошел ближе и не дрогнул, когда она снова раскрыла огромный рот, и в глубине ее глотки зажглось зарево. — Lykiri, Vhagar, lykiri, — сказал Деймон спокойно, протягивая руку. Его лицо и ладонь опалило жаром, словно он слишком близко наклонился к костру. Вхагар тревожно била огромным хвостом взад-вперед. — Lykiri. Зарево потухло. Она медленно закрыла пасть. Деймон подошел к ней вплотную и положил руку на кончик горячей морды. Дыхание Вхагар ощущалось, точно ветер. Прислушавшись, Деймон понял, что может уловить, как колотится ее огромное сердце. — Lykiri, — сказал он ласково, поглаживая ее по морде. Она опустила голову на землю, но даже так Деймон едва дотягивался до ее верхней челюсти. — Nyke gīmigon iksā zūgagon, — продолжал Деймон. Он обошел голову Вхагар, не переставая прикасаться к ней рукой, и встал так, чтобы увидеть ее огромный глаз. Зрачок бегал туда-сюда, она не моргала и неровно часто дышала. — Aōha kipagīros iksis mirre paktot. Issa isse ōdres yn daor syt bōsa. Issa isse sȳz ondos. Nyke kivio daorun pirta kessa massigon naejot zirȳla. Вхагар зарокотала. Зрачок вдруг стал огромным, а потом сузился до размера нитки, и она встревоженно дернула головой, приподнимая ее над землей. Деймон едва успел отшатнуться. — Kesan umbagon lēda ao lo ao ivestragī nyke, — сказал он, теперь поглаживая Вхагар шею там, куда мог дотянуться. — Sagon gīda. Kessa mōris aderī. Вхагар повернула к нему голову и оскалилась на него, когда Деймон дошел до основания длинной шеи. Она зарычала, уставилась на него злыми глазами, будто знала, что Эймонду сейчас больно в том числе из-за Деймона тоже. — Bisa iksis skorkydoso ziry mirre syt īlva ābrar, — сказал Деймон ласково и улыбнулся, как будто извиняясь. — Naejot ilagon drōma iksis daor sīr ōdres, paktot? Вхагар ответила ему тем, что запрокинула голову и выпустила столб жаркого пламени, столь яркого, что на мгновение над Драконьим Камнем словно взошло полуночное солнце. Деймон прижался лбом к шкуре Вхагар, прикрыв глаза, неторопливо поглаживая ее рукой. В прошлый раз, когда Вхагар ощущала похожее, она лишилась наездницы. Тогда она вела себя куда спокойнее, но сейчас, наученная горьким опытом, тревожилась слишком сильно. — Nyke gīmigon, nyke gīmigon, — прошептал Деймон.***
Вскоре после того, как Эймонд пришел в себя, к нему зашла Рейнира с новорожденным на руках. — Поздоровайся с Эйгоном, — сказала она. Эймонд моргнул в потолок. — Вы что, — сказал он тихо, горло осипло от крика (когда все только началось, он твердо решил, что кричать не будет, но в итоге позорно в этом провалился), — назвали ребенка, которого я кое-как из себя вытолкнул, Эйгоном? Он даже нашел в себе силы приподняться на локте и взглядом, полным осуждающего возмущения, воззриться на сестру. У Рейниры дрогнули уголки губ. — Это хорошее имя, — сказала она. Эймонд закрыл глаз и упал обратно на постель. Он не испытывал к закричавшему свертку в руках Рейниры ничего. Это и не был его ребенок, по сути. Это был ребенок Деймона и Рейниры. Эймонд здесь был практически не при чем. Эта мысль уколола его, и он сглотнул, поджав губы. Крик новорожденного его раздражал. — Отдыхай, Эймонд, — сказала Рейнира мягко и ушла вместе с Эйгоном. Стало тихо. Эймонд лежал, смотря в потолок. Что ж, он не умер. Пожалуй, на этом поприще остаться в живых было тем еще достижением. Так теперь будут выглядеть его победы. Не захваченный вражеский хоругвь, не беспокойные территории, покоренные на спине Вхагар и принесенные в дар монарху, не бесчисленные выигранные турниры. Его победы теперь — это не сдохнуть в мучениях, выталкивая из себя младенца. Эймонд закрыл глаз и постарался проглотить горечь. Смирением он не отличался никогда — молчаливого терпения и задавленной внутри ярости же в нем было хоть отбавляй. Пару дней он пролежал в постели, чувствуя себя, на самом деле, не настолько ужасно, чтобы не иметь сил даже встать. Он просто не мог найти никаких достойных целей, чтобы подняться с постели. Его не трогали. Никто не навещал его, кроме слуг и мейстеров. Эймонд коротал дни за чтением и много спал. Одиночество начинало подгладывать ему кости, но он был слишком горд, чтобы искать чьей-либо компании. Когда Эймонду совсем опостылела его спальня, он решил начать с недолгой прогулки по ближайшим коридорам. Но стоило ему встать с постели и осторожно пройтись по покоям, как он ощутил, что ткань легкой одежды намокла. Нахмурившись, Эймонд посмотрел вниз и испуганно прикрыл грудь рукой, хотя он здесь был один. Он стиснул зубы и свистяще вдохнул, а злоба на самого себя и на то, что его тело делает, закипела внутри с такой силой, что он едва не задохнулся. У него текло из груди. Немного, но достаточно, чтобы промочить ткань рубахи, чтобы два маленьких пятна проступили на ее лицевой стороне. Эймонд сжал пальцы, проскребая по груди ногтями через ткань, смотря перед собой. Ощущение неправильности, того, что так быть не должно, пережало горло с силой стального обруча. Внутри у него запекло. Эймонд прикрыл глаз, медленно дыша, но, казалось, чем сильнее он пытался контролировать дыхание, тем хуже у него получалось. Происходящему с ним вообще не стоило удивляться после того, как он смог вытолкнуть из себя человека, и как почти год до того его тело менялось, становясь неуклюжим и, по ощущениям, неправильным. Но Эймонду словно казалось, что, стоит родить, как все закончится, и моментально вернется, как было. Теперь его уверенность, что стоит только раз перетерпеть, разбилась о реальность — и ничего, как было, уже не будет. Он злобно стиснул зубы и торопливо оделся. Грудь слегка ныла, по ощущениям казалась немного разбухшей, но по виду будто почти не изменилась. Молока было слишком мало, и Эймонд надеялся (быть уверенным в чем-либо ему больше не хотелось, потому что за эту уверенность он моментально цеплялся, и потом становилось обидно и больно), что ткань тяжелого черного плаща не промокнет. Одевшись, он впервые за долгое время выбрал не тунику (то, что он носил во время беременности больше напоминало подобие платья, но он усердно отказывался это так называть), а штаны. Натянув сверху любимый плащ с высоким воротом, он поправил его так, чтобы он точно закрывал метки на шее, заплел волосы в тугую косу так, словно собирался в седло, вплел в кончик косы утяжеленный серебряный накосник — он носил его, чтобы волосы не так сильно трепало ветром, когда он на Вхагар. Конечно, сейчас в седло ему еще было рано. Да и у него едва хватало сил на то, чтобы обойти ближайшие от его покоев коридоры — но даже если и так, он не собирался появляться перед кем-то в жалком неподобающем виде. Чем больше дней он проводил в этой сковывающей его слабости, тем больше в нем копилось ярости, не находящей выхода. Срываться на слугах было недостойно. Сесть на Вхагар он сейчас не мог. Поднять меч он сейчас не мог тоже. Невыносимо! Его дни состояли из кипящей мелкими пузырьками ненависти и прогулок по темным коридорам. Несколько раз к нему заглядывала Рейнира — и даже приносила Эйгона. На ребенка Эймонд смотрел без интереса, ничего к нему не чувствуя. Раз он неловко подержал его, но недолго. Про молоко Рейнире он ничего не сказал, но от мейстера она потом узнала все равно — тот после осмотра посоветовал его… сцеживать. У Эймонда от одного этого слова внутри все передергивало. Прикасаться к себе не хотелось совершенно. Но иначе все начинало болеть, а под кожей расцветали неровные красные пятна. Для ребенка молока было слишком мало, ему нашли кормилицу незадолго до его появления на свет. Только Эймонд нашел в себе достаточно сил, чтобы пройтись дольше, чем по паре коридоров замка, он отправился к Вхагар, чувствуя в костях ломящее желание сесть в седло. Он пока не мог этого сделать (и все равно заплел волосы и надел накосник так, будто собирался), мейстер запретил, но хотя бы увидеться с ней и вспомнить, что она у него есть, было бы очень приятно. Вхагар он увидел издалека. На серо-зеленом склоне под мрачным небом она виделась огромным каменистым пятном, таким же неизменным, как скалы, на которых стоит крепость. Она была не одна. Эймонд в удивлении притормозил. Арракс рядом с Вхагар казался непутевой собачонкой. Она была все равно, что исполинская скала, способная извергать из себя лаву, но пока спокойная и дремлющая, степенная и без интереса взирающая на это шебутное недоразумение рядом с собой. Арракс словно не мог найти себе места. Он перелетал с одной стороны Вхагар на другую, хлопал крыльями и мельтешил, но все же держался на достаточном расстоянии от Вхагар, чтобы она не смогла щелкнуть челюстями и прихватить его за кончик хвоста. Когда Эймонд подошел, Арракс пронзительно — не нарычал — навизжал на него. Эймонд удивленно взглянул на него, а потом не сдержал хохота, потому что Вхагар тут же подняла голову и коротко загремела на Арракса, звук был больше похож на гром, чем на то, что способно издавать живое существо — и Арракс испуганно подпрыгнул на месте. Эймонд протянул Вхагар руку и потрепал ее за шею, куда мог дотянуться. — Lykiri, lykiri. Вхагар медленно опустила голову, развернулась к нему и обнюхала его. У Эймонда внутри заломило от желания забраться на нее и подняться в небо, по которому он ужасно скучал. Но пока он мог только быть рядом с ней на земле. Арракс все портил. Это крошечное, такое же, как его всадник, недоразумение, продолжало мельтешить. Он негромко попискивал (иначе как писком эти звуки у Эймонда язык назвать не повернется) и перелетал туда-сюда, громко хлопая крыльями. Эймонд не ощущал от него никакой угрозы, да и что вообще способно угрожать ему, когда он у Вхагар под крылом, но его раздражало отсутствие уединения и постоянное напоминание о… — Māzis! Arrax! Эймонд вздохнул. Вспомнишь — и появится. Арракс метнулся к Люцерису, как послушный щенок. Тот стоял на склоне неподалеку, и Арракс казался ненамного больше своего человека. С совершенно не драконьим восторгом он едва не сбил Люцериса с ног и стал тыкаться мордой ему в живот и грудь, не давая прохода. Эймонд наблюдал за ними с деланым безразличием. Как Люцерис со смешно взъерошенными отвратительно темными волосами широко улыбается, как смеется, как обхватывает голову Арракса и треплет ее. С жгучим злорадством Эймонд подумал о том, что, сколько бы Люцерис ни дразнил его в детстве вместе с остальными, Эймонд теперь владел самым большим драконом из живущих — а Люцерис ни за что не доживет до момента, когда Арракс станет таким же большим, как Вхагар. Отодвинув от себя Арракса (дракон с легкостью поддавался на любые манипуляции), Люцерис посмотрел на Эймонда и подошел ближе. Вхагар без интереса взглянула на него, фыркнула и отвернулась. — Я благодарю тебя за брата, дядя, — сказал Люцерис с непроницаемым выражением на лице, встав на расстоянии в несколько шагов от него. Эймонд подавился воздухом и нахмурился. Он вгляделся в лицо Люцериса, ища там тень насмешки, но не нашел ее. Люцерис казался предельно серьезным и даже каким-то решительным. Эймонд не знал, что на эту… благодарность ответить. Не за что? — Он сын твоей матери и Деймона, — сказал Эймонд медленно. Он здесь ни при чем. — Носил его ты, — возразил Люцерис просто. Кончики ушей у Эймонда были прикрыты волосами. Иначе Люцерис бы увидел, как они горят. Люцерис выдержал паузу. Потом, кинув взгляд на Арракса, сказал: — Я буду рад полетать с тобой, дядя. — Не сегодня, — отозвался Эймонд, едва расцепив зубы. — Конечно, — посмотрев на его косу, лежащую на плече, ответил Люцерис, так, будто прекрасно понимал, почему Эймонд не может сесть в седло прямо сейчас. Его это раздражало. Он не понимал, что не так с его телом: он прекрасно помнил Хелейну сразу после родов, она пришла в себя очень скоро и так же скоро смогла сесть в седло. Эймонда же до сих пор мутило, хотя прошло почти три недели, и стоять подолгу ему до сих пор было тяжело. Вечером он выглянул в сад Эйгона (это имя слишком часто его преследовало), потому что мейстеры говорили, что воздух там может быть ему полезен. В саду терпко пахло сосной, а высокие деревья темнили его, сильнее скрадывая вечер. Здесь было безлюдно, а если отойти от входа на достаточное расстояние, то все стены терялись за деревьями, и появлялось ощущение, что Эймонд в каком-то глубоком дремучем лесу, и мира вне его просто нет. В этот раз компанию ему составила Рейнира. Эймонд чувствовал себя слишком усталым, чтобы злиться и дальше, так что он без интереса смотрел на… своего ребенка в ее руках. В любой другой ситуации Эймонд не стал бы с ней откровенничать, но сейчас упрямиться и продолжать делать вид, что его все это не касается, было глупо. Он мог сколько угодно говорить, что Эйгон, третий своего имени, ребенок Рейниры и Деймона. С учетом всего, в глазах всех вокруг так и должно быть. Но Эймонд не мог не признать, что принимал во всем этом определенное и далеко не самое последнее участие. Поэтому он украдкой поделился с Рейнирой своей досадой: о том, насколько быстро он стал уставать, и как много ему требуется времени, чтобы прийти в норму. — Мать мне однажды сказала, что роды — это женское поле битвы, — проговорила на это Рейнира медленно и тихо, не переставая покачивать маленького Эйгона на руках знающими привычными движениями. — Потом она умерла. И ребенок умер. — Я не женщина, — отозвался Эймонд, как будто это должно было что-то значить. Рейнира была женщиной — и ее поле битвы было не в постели в окружении мейстеров и повитух, а среди двора, писем и воронов. — И все же, — она подняла на него взгляд и заметила, что он смотрит на ребенка. — Хочешь его подержать? — Нет, — сказал Эймонд поспешно и едва подавил желание спрятать руки за спину. Наверное, на его лице что-то отразилось, потому что Рейнира мягко сказала: — Я рада, что ты в порядке. Эймонд устало подумал, что он не в порядке. Он не чувствовал себя в порядке ни на каплю. После этой беременности и родов все с ним было не так и никак не могло прийти в норму. Но он ничего не сказал, потому что больше всего боялся услышать от нее, что он уже не станет, как прежде, никогда. — Я это к тому, — сказала Рейнира, — что, должно быть, тем, кто с рождения знает, как именно будет служить своей семье, дается это проще. Впрочем, всякое бывает. Моя мать умерла, пытаясь родить сына. Твоя — родила троих и находится в добром здравии. Думаю, не будь отец в таком печальном состоянии, она смогла бы родить еще. Эймонд ничего не ответил. Он почти задался вопросом, как вообще женщины могут идти на такое снова и снова, зная, что следующий раз может стать последним, что они могут не пережить роды. А потом вспомнил: его не спросили, хочет ли он этого. Вряд ли это было исключением из правил. А может, те, кто с рождения знает, в чем их роль, вовсе не задаются такими вопросами.***
День, когда Эймонд вновь сел в седло, был таким светлым, что он бы отпраздновал его большим пиром, если б мог. Вхагар под ним была неприступной крепостью, небо над ним — его огромным раскинувшимся во все стороны владением. Мир с этого ракурса не нужно было завоевывать, он уже принадлежал только ему одному. И Эймонд представлял, что может полететь, куда угодно, отправиться в любой его уголок, навести там порядок — преподнести Его Величеству непокорный Дорн. Это было в его небесных фантазиях — внизу, в мире людей, была Рейнира, был Деймон, был Эйгон, третий своего имени, и толпа бастардов, о которых все всё понимали, но никто не смел сказать слова. Говоря о бастардах, он все-таки согласился пролететься с Люцерисом в одном небе через несколько дней (когда Эймонд подошел к нему с каменным выражением на лице и сказал «ты говорил, что хочешь как-нибудь полетать со мной», Люцерис посмотрел на него так встревоженно, словно предлагал на самом деле из вежливости и не более того, но отказываться не стал). Когда они вместе шли к своим драконам, Эймонд увидел, как Арракс, неловко приземлившись на землю (в каждом его движении читалась совершенно человеческая юношеская поспешность), бросил перед Вхагар что-то наземь. Подойдя немного ближе, Эймонд успел увидеть, что этим чем-то были несколько рыбин. По сравнению с Вхагар они были настолько крошечными, что она могла бы их даже и не заметить. Но он увидел, как она приподняла голову и, повернув ее набок, слизнула рыбу с земли. Арракс опустился грудью на песок, задрав к ней голову, и издал какой-то урчащий звук, мотая хвостом. — Он хочет подружиться, — сказал Люцерис мягким слегка восхищенным и умиленным тоном. Эймонд покосился на него и фыркнул, остро почувствовав, какой Люцерис был еще мальчишка. Драконы. Подружиться. Конечно. В небе Арракс то и дело подныривал Вхагар под брюхо. Эймонд наблюдал за ним краем глаза, расслабленно сложив руки на луки седла и важно приосанившись. Вхагар в воздухе двигалась плавно, точно не летела, а держалась на гладкой поверхности воды. Арракс же носился, то резко разворачиваясь, то шумно хлопая крыльями, и, наверное, в его седле держаться было утомительно. Люцерис был просто крошечным, так что выражение его лица было не разглядеть, видно было только черные вихры. Эймонд поглядывал на них иногда, когда Арракс вылетал вперед, визгливо присвистывая. Голос молодого дракона терялся даже в пустом спокойном небе, и до Эймонда долетали лишь тихие отголоски издаваемых им звуков. Вхагар же вовсе не обращала никакого внимания. Эймонд подумывал о том, чтобы устроить такую же шутливую погоню, как он устраивал с Караксесом, но с Арраксом в этом не будет никакого интереса. Тот слишком маленький и улететь от Вхагар ни за что не успеет. Держась вот так от Люцериса на большом расстоянии, восседая на огромном драконе, Эймонду даже крамольно показалось, что не так уж племянник его и бесит. Как оказалось, такое отношение было не более, чем иллюзией, порожденной его умиротворенным состоянием. Потому что стоило, поддавшись хорошему настроению, пригласить Люцериса в тренировочный зал, как вся та злоба, которая в последние дни немного улеглась и сгладилась, запузырилась в Эймонде с новой силой. Тело раздражало Эймонда. После беременности прошло уже почти три месяца, а он сам себе до сих пор казался отвратительно неуклюжим. Меч в руке лежал знакомо, и такой навык — это не то, что можно просто позабыть, не беря оружие в руки несколько месяцев. Но он словно забыл, как держать равновесие. Каждое движение давалось ему нелегко. Он знал их, он их впитал в себя с самого детства. По воспоминаниям, он впервые взял в руки меч еще до того, как научился ходить. Почти три месяца прошло, а в норму ничего не возвращалось. Нет, конечно, он чувствовал себя гораздо лучше, чем еще два с половиной месяца назад, но с ним по-прежнему то и дело происходило странное. Из груди до сих пор подтекало, совсем немного, но достаточно, чтобы намокала ткань нижней рубахи. Он так и не начал снова кровить, хотя смутно подозревал, что должен, и по времени уже прошли все сроки. Это единственное изменение, которому он радовался и не собирался ничего спрашивать у мейстеров, нормально это вообще или нет. В любом случае, сейчас он чувствовал себя таким неуклюжим, держа меч в руках. Победить Люцериса большим испытанием не было. Мальчишка был заметно меньше и слабее. До родов Эймонд бы не уступал ему и в проворности, но и она Люцериса не слишком спасала. От досады Эймонд вспомнил и ремарку Люцериса о том, что он не будет драться с Эймондом, пока тот носит, и глаз, и свинью — и наверняка мог бы перестараться и получить обвинение в убийстве наследника Дрифтмарка, если бы не Деймон. — Эймонд, — позвал он из темноты входа в помещение, и Эймонд вздрогнул, отвлекаясь, а Люцерис ушел из-под его удара и пнул его под колено. Эймонд шикнул, но не упал, попытался развернуться и схватить его, но Люцерис уже отскочил. — Люцерис. Твоя мать ждет тебя на урок, — сказал Деймон и встрепал Люцерису волосы, когда тот, кивнув, поспешно проскочил мимо него к выходу, нервно оглядываясь на Эймонда. Тот выдохнул, выпрямился и откинул с лица волосы. Деймон же смерил его тем же самым взглядом, каким посмотрел вот уже как год назад на пиру, устроенном Визерисом. В этом взгляде читалось легкое веселье и что-то очень жгучее, собственническое. Когда Люцерис ушел, Деймон взял себе тренировочный меч, взвесил его в руке и улыбнулся Эймонду. — С ребенком ты, безусловно, справиться можешь, — сказал он. — А со мной? Эймонд втолкнул потяжелевший воздух в легкие. От Деймона знакомо пахло. Запах тянулся по помещению легким шлейфом, заполняя собой все доступное пространство. Эймонд бросился на него еще до того, как Деймон успел встать в стойку. Того это не смутило. Мечом он управлялся играючи, как будто вовсе не воспринимал Эймонда за противника, и его моментально это взверило. Впрочем, даже забурлившая внутри ярость, бывшая ему верной помощницей, не помогла против Деймона. Меч выпал из дрогнувшей руки и громко бряцнул об пол. Дыхание у Эймонда перехватило. Он не остался безоружным и успел выхватить из-под плаща кинжал, уперевшись им Деймону в горло, но все равно это непонятное чувство стыда облизало щеки с внутренней стороны. Деймон видел его в гораздо менее подобающих мужчине ситуациях, но потерять при нем оружие, проиграть ему вот так все равно оказалось гораздо более стыдно, чем лежать под ним, раздвинув ноги. Деймон улыбался слишком самодовольно для человека, в горло которого упиралось острие, продавливая кожу. Как просто было бы вспороть ему сейчас горло. Сделать выпад. Может, это стерло бы улыбку с лица Деймона. Эймонд уперся лопатками в стену, медленно дыша. Запах Деймона давил. Эймонду казалось, раньше он не был таким тяжелым. — Ao yknagon sīr sȳz. Ты близок к охоте, — сказал Деймон низким голосом. Эймонд заставил себя не поморщиться. Волоски на шее встали дыбом. — Хорошо, что здесь нет других nūmo. Иначе пришлось бы отбивать тебя от них. Эймонд ничего не ответил, представляя, как кровь Деймона заливает пол. Деймон взял его за запястье и надавил. Когда Эймонд не сдвинул руку, Деймона это не смутило, он подался ближе, и — Эймонд был уверен, что, если б он не расслабил машинально руку и не отвел кинжал ближе к себе, Деймон бы насадился на него, не моргнув. Деймона стало слишком много. Эймонд задержал дыхание, смотря мимо его лица. Дядя был немного его ниже, но это ему нисколько не мешало. Плавно Деймон все же отвел его руку, в которой он все еще сжимал оружие, опустил ее, и прижался к Эймонду вплотную, притираясь коленом между ног. Эймонд вздрогнул и пьяно моргнул, поняв, что закрыл глаз. Он был уверен, что ему хватило бы сил сбросить Деймона с себя. Оттолкнуть его. Может, Деймон бы упал, ударился головой и больше не сумел бы встать никогда. Эймонд ничего не сделал. Стоял, медленно дыша, смотря вбок, пока дядя расстегивал его высокий ворот, чтобы оттянуть его и прижаться горячим ртом к одному из следов-меток на шее. Они успели побледнеть, но их все еще хорошо было видно и — как только что оказалось — они все еще были чувствительны. Эймонд сглотнул вязкую слюну. Деймон не стал кусать его. Зубы лишь слегка прихватили кожу, посылая под ней легкую дрожь. Одной рукой он все еще сжимал запястье Эймонда, второй обхватил его за шею, придавливая к месту. — Следующего ребенка мы можем назвать так, как ты захочешь, — сказал Деймон, проурчал практически, и Эймонд вздрогнул, немного приходя в себя. Он часто заморгал и напрягся, но сбросить руки Деймона не попытался. — Следующего? — возмутился он, едва не поперхнувшись воздухом. Прошло всего ничего, а он уже говорит про следующего? — Я не собираюсь ложиться под вас с ней так скоро, — сказал Эймонд, а Деймон усмехнулся. Усмехнулся так, будто знал какой-то секрет, от незнания которого Эймонд казался ему наивным, и эта наивность смешила его. Эймонд не собирался. Его не переубедит ни удушающий запах, от которого слабеют колени, ни ощущение жара, собирающееся в животе, ни то, как ноет отмеченная Деймоном и Рейнирой шея. Он только-только избавился от беременности, еще не привык заново держать равновесие без дополнительной тяжести, у него еще даже не перестало подтекать из груди. Деймон прижимался к нему, и, кажется, Эймонд чувствовал влагу, пропитывающую нательную рубаху, и то, как в новообретенные штаны начинало течь тоже. Деймон жарко дышал ему под ухом. — Ao nehugon, — сказал он низким голосом. Эймонд покрылся мурашками и с силой отпихнул его от себя. Самодовольно улыбаясь, Деймон качнулся назад и отошел, описывая кончиком меча полукруг в воздухе. — Бери меч, — сказал он. Эймонд втолкнул холодный воздух в легкие, все еще чувствуя шлейф запаха Деймона. Голова у него немного кружилась. Он особенно четко это понял, когда наклонился за мечом и едва — опять — не потерял равновесие. Деймон отошел еще на несколько шагов и встал в стойку. — Продолжим.